– Прими же, о Таинственный Иносущий, в жертву сего барана! Прими и услышь наши мольбы, поведай нам о грядущем. О будущем – нашем, а также чужом. Поведай, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, твое слово для нас драгоценно. Однако же, если тебе будет угодно противное…
Шелк вновь картинно уронил книзу воздетые руки.
– Что ж, мы не ропщем. Не ропщем, но молим: удостой нас беседы посредством сей жертвы.
Едва голова барана вспыхнула жарким пламенем, Шелк припал на колени, дабы осмотреть его внутренности.
– Сей бог на слова не скупится! – объявил он после необычайно затяжного изучения бараньей утробы. – По-моему, столь много начертанного в чреве одной жертвы я не видел еще никогда. Во-первых, здесь есть известие для тебя лично, Чистик, – сия часть отмечена знаком дарителя. Могу ли я огласить его сразу или же изложить тебе все наедине? На мой взгляд, известие доброе.
– Смотри сам, патера, как, по-твоему, лучше, – пророкотал Чистик со скамьи в первом ряду.
– Что ж, ладно. Тебе Иносущий говорит вот что: ранее ты действовал в одиночку, но времена те подходят к концу. Вскоре тебе предстоит встать во главе воинства храбрецов, и вместе вы восторжествуете.
Чистик сложил губы трубочкой, словно беззвучно присвистнув.
– Есть здесь известие и для меня. Поскольку Чистик подал пример откровенности, мой долг – поддержать его. Мне надлежит исполнить волю говорящего с нами бога и вместе с тем – волю Паса. Разумеется, к тому и другому я приложу все усилия, тем более что, судя по манере, в коей сие начертано, им обоим угодно одно и то же.
Охваченный сомнениями, Шелк прикусил губу. Радость, переполнявшая его всего минуту назад, таяла, точно лед вокруг тела Дриадели.
– Еще тут сказано об оружии… оружии, нацеленном в мое сердце. Что ж, постараюсь приготовиться.
Испуганный, но устыдившийся собственных страхов, он ненадолго умолк, перевел дух.
– И, наконец, здесь есть известие для всех нас. Когда угрожает опасность, нам надлежит искать спасения в тесных стенах. Кто-нибудь понимает, что это может значить?
Превозмогая слабость в коленях, Шелк поднялся и обвел пристальным взглядом лица собравшихся.
– Вот ты, сидящий близ образа Тартара. У тебя есть какие-либо соображения на сей счет, сын мой?
Сидевший близ образа Тартара заговорил, однако слов его Шелк не расслышал.
– Будь так добр, встань. Уверен, тебя хотят слышать все.
– Под городом куча древних туннелей, патера. Местами обвалившихся, местами затопленных. На прошлой неделе моя артель, копая яму под новый фиск, наткнулась на один такой. Только нам велели его засыпать, чтоб никто не упал и не расшибся. Вот там вправду тесно… а стены сплошь крылокаменные.
Шелк согласно кивнул:
– Действительно, я тоже об этом слышал. Полагаю, укрытием послужить они могут, а значит, возможно, речь идет именно о них.
– Да это ж про наши дома! – подала голос какая-то женщина. – Просторных, больших домов ни у кого из нас нет!
Орхидея, обернувшись назад, смерила ее испепеляющим взглядом.
– Или про лодки, – предположил сидевший через проход от нее.
– Да, и это тоже возможно. Запомним же предостережение Иносущего хорошенько. Уверен, смысл его станет нам ясен, когда придет время.
Майтера Мрамор уже ждала своего часа в задних рядах с парой голубей.
– Чистик, сей дар поднесен тобой, и посему ты вправе первым претендовать на священную пищу, коей он сделался ныне. Желаешь ли ты взять его или хоть его долю себе, сын мой?
Чистик отрицательно мотнул головой, и Шелк, проворно разделав тушу барана, роздал мясо желающим, а сердце, легкие и кишки отправил в алтарный огонь.
Оставив в руках майтеры Мрамор одного из голубей, Шелк поднял второго к Священному Окну.
– Прими же, о Пригожая Киприда, в жертву сих превосходных белых голубей! Прими и услышь наши мольбы, поведай нам о грядущем. О будущем – нашем, а также чужом. Поведай, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, твое слово для нас драгоценно. Однако же, если тебе будет угодно противное…
Выжидающе помолчав, он в который уж раз уронил книзу руки.
– Что ж, мы не ропщем. Не ропщем, но молим: удостой нас беседы посредством сей жертвы.
Ловким одним движением отделив от тела голову первого из голубей, Шелк предал ее огню, а бьющееся белое с алым тельце поднял над алтарем, кропя кровью жарко полыхающий кедр. Поначалу вытаращенные глаза и отвисшие челюсти скорбящих, не говоря уж о толпе прочих, явившихся помолиться либо в надежде разжиться толикой мяса поминальных жертв, показались ему всего лишь реакцией на нечто, случившееся у алтаря. Что там? Перчатки горят? Ризы затлели? А может, старая майтера Роза рухнула с ног?
Вначале майтера Мрамор увидела буйство красок в Священном Окне. В следующий миг из Окна донеслась глухая, невнятная речь. Кто-то из богов заговорил… заговорил, совсем как Пас при патере Щуке!
Пав на колени, майтера Мрамор невольно выпустила жертвенного голубя, которого удерживала в руках. Почуявшая волю птица вмиг взмыла к самому потолку, а затем, словно увлекаемая языками священного пламени, устремилась наружу сквозь божьи врата и исчезла из виду. Давненько не брившийся человек во втором ряду, увидев ее коленопреклоненной, тоже опустился на колени. Еще мгновение, и его примеру, подталкивая друг дружку локтями, дергая за юбки товарок, в растерянности замерших на скамьях, последовали девицы в роскошных, сверкающих блестками нарядах, пришедшие на похороны с Орхидеей. Когда же майтера Мрамор наконец подняла голову, дабы узреть последнее – вне всяких сомнений, последнее в ее жизни – коловращение цветных пятен, возвещающее о явлении божества, взору ее предстал патера Шелк, стоявший рядом, молитвенно воздев к Окну руки.
– Вернись! – умолял Шелк хоровод пляшущих под раскаты нежного грома красок. – Вернись, вернись к нам!
А вот майтера Мята разглядела лик богини и расслышала ее голос как нельзя лучше, причем даже ей, даже майтере Мяте, столь мало знавшей о мирской жизни, но сожалевшей, что знает о ней чересчур многое, сделалось ясно: то и другое далеко превосходит красотой и лицо, и голос любой смертной женщины. Вдобавок лицо и голос богини очень походили на ее собственные, причем сходство усиливалось, усиливалось на глазах, пока майтера Мята, уступив благочестию и избыточной скромности, не смежила веки. Поступок сей оказался величайшей жертвой за всю ее жизнь, хотя жертвоприношений ей довелось свершить тысячи, и самое меньшее пять из них по праву могли считаться весьма незаурядными. Последней из сибилл преклонила колени майтера Роза – нет, не от нехватки благоговения, но потому, что в преклонении колен играли немаловажную роль определенные части тела, данные ей от рождения, а ныне, по существу, отмершие, пусть даже продолжавшие действовать и обещавшие исправно служить еще годы и годы. Некогда Эхидна – и совершенно справедливо – покарала ее слепотой особого рода, лишив дара видеть богов, и посему она не увидела, не расслышала ничего, хотя в Священном Окне плясали, кружились, метались из стороны в сторону все краски Священной Радуги… лишь иногда отмечала, что басовитые, низкие ноты божественного гласа, невольно наводящие на мысли о виолончели, слагаются во что-то, отдаленно похожее на слово или фразу. Тем временем юный патера Шелк (беспечный во всем, а особенно когда дело касалось материй величайшей важности) обронил жертвенный нож, обагренный голубиной кровью, – тот самый нож, который майтера Роза чистила, смазывала, острила почти целый век. Вытянув руку, майтера Роза подобрала нож и внимательно осмотрела. По счастью, костяная рукоять не треснула, а клинок ничуть не испачкался от непродолжительного соприкосновения с полом, однако майтера Роза на всякий случай вытерла его рукавом. Машинально пробуя острие кончиком пальца, она продолжала напрягать слух и порой ее уши улавливали (или почти улавливали) краткие созвучия, аккорды, исполняемые оркестром, чрезмерно дивным для сего злосчастного круговорота – круговорота, который, подобно самой майтере Розе, износился, отжил свое, с лихвой исчерпал отпущенный срок, одряхлел от старости и, хоть уступает годами даже майтере Мрамор, куда ближе нее подошел к грани смерти. Виолончели из драгоценного древа Майнфрейма, алмазные флейты… Сама майтера, старая майтера Роза, уставшая настолько, что уже не знает, не чувствует устали, тоже когда-то играла на флейте, а о другой флейте, пережив кровавый позор, даже не помышляла. «Боль изъела ее, – подумалось майтере Розе, – истерзала до немоты, хотя в прошлом она так нежно, о, так нежно звучала по вечерам!»
Чутье старой майтеры Розы подсказывало: богиня сия – не Эхидна, нет, не Эхидна. Скорее уж Фельксиопа, а может, даже Сцилла-Испепелительница. В конце концов, Сцилла – еще одна из особо почитаемых ею богинь, и к тому же сегодня как раз сциллица…
Но вот голос утих, утих, а краски, замедлив пляс, постепенно поблекли подобно чудесной, замысловатой мозаике омытых рекою камней, исчезающей без следа, как только камни подсохнут под жарким солнцем. Тогда Шелк, не поднимаясь с колен, склонился вперед, коснулся лбом пола святилища. Скорбящие с прочими прихожанами зароптали, и вскоре их ропот, набрав силу, загремел под сводами мантейона, словно буря. Шелк оглянулся назад. Один из грубоватых с виду молодых людей, сидевший обок от Орхидеи, что-то выкрикивал, потрясал поднятым над головой кулаком, не сводя глаз со Священного Окна; глаза его страшно выпучились, лицо побагровело от неких чувств, о характере каковых Шелк мог лишь догадываться. Прекрасная девушка с кудрями чернее бус Орхидеи танцевала в центральном проходе под музыку, игравшую только для нее одной…
Поднявшись, Шелк медленно прохромал к амбиону.
– Все вы вправе услышать…
Казалось, его голоса попросту не существует в природе. Язык и губы исправно двигались, и воздух из легких стремился наружу обычным порядком, однако царившего в мантейоне гама, пожалуй, не перекричал бы даже самый горластый глашатай.