На прощание Орхидея, к немалому его удивлению, потрепала его по плечу.
Завершив последнее из жертвоприношений и разделив меж желающими последнюю порцию священной пищи, Шелк велел собравшимся освободить мантейон.
– Сейчас мы уложим Дриадель в гроб, – объяснил он, – а гроб закроем. Желающие попрощаться с нею вольны сделать это по пути к выходу, однако теперь всем надлежит уйти. Тех, кто собирается провожать гроб до кладбища, прошу подождать снаружи, у входа.
Майтера Роза уже ушла отмывать его перчатки и жертвенный нож.
– Я бы предпочла не смотреть, патера, – шепнула Шелку майтера Мята. – Нельзя ли мне?..
В ответ Шелк кивнул, и майтера Мята поспешила в киновию. Скорбящие вереницей, один за другим подходя к гробу, устремились наружу, а Орхидея осталась на месте, чтоб оказаться последней в очереди.
– Вот эти люди понесут гроб, патера, – сообщила майтера Мрамор. – Затем они и пришли. Вчера мне подумалось, что нам не помешает помощь, а на чеке значился адрес, и я послала Орхидее записку с одним из мальчишек.
– Благодарю, майтера. Просто не знаю, что б я без тебя делал… о чем уже тысячу раз говорил. Будь добра, попроси их подождать у входа.
Мантейон пустел на глазах, однако Синель даже не думала подниматься с места.
– Тебе тоже следует выйти, – сказал ей Шелк, однако Синель его словно бы не услышала.
По возвращении майтеры Мрамор они подняли тело Дриадели с ледяного ложа и уложили в загодя приготовленный гроб.
– С крышкой я тебе помогу тоже, патера.
Шелк покачал головой:
– Кажется, Синель хочет поговорить со мной, но не станет заводить разговор при тебе. Ступай к дверям, майтера. Если говорить негромко, оттуда ты нас не услышишь. Синель, я собираюсь закрепить крышку. Хочешь что-то сказать – говори, пока я вкручиваю винты.
На сей раз Синель бросила взгляд в его сторону, но вновь не сказала ни слова.
– Видишь ли, вовсе уйти майтере нельзя. Нам надлежит быть здесь вдвоем, дабы каждый мог засвидетельствовать, что другой не обокрал усопшую и не надругался над телом.
Закряхтев от натуги, Шелк водрузил на место тяжелую крышку.
– Если ты задержалась, чтобы спросить, не передал ли я кому-нибудь чего-либо из рассказанного тобой на исповеди, отвечу: нет. Возможно, ты в это не поверишь, но я, говоря откровенно, почти все уже и позабыл. Мы, понимаешь ли, специально сему обучены. Получила прощение – стало быть, прощена, с той частью твоей жизни покончено, а значит, хранить ее в памяти нам ни к чему.
Однако Синель по-прежнему молчала, глядя прямо перед собой. Широкий, округлый лоб ее поблескивал от испарины. Одна из капелек пота на глазах Шелка скатилась к уголку левого глаза, а из глаза, словно переродившись в слезу, потекла к скуле.
Гробовщик присовокупил к гробу шесть длинных бронзовых винтов, по одному на каждый угол. Винты эти вместе с отверткой из чулана палестры дожидались своего часа под черными драпировками погребальных дрог, а в крышке имелись просверленные для них отверстия. Доставая винты, Шелк услышал негромкие шаги со стороны прохода и поднял взгляд. Приближавшаяся Синель взирала в его сторону, но двигалась механически, неуклюже.
– Хочешь попрощаться с Дриаделью? Крышку можно поднять, – предложил Шелк. – Как видишь, до винтов дело еще не дошло.
Синель, невнятно замычав, мотнула головой.
– Ладно, как пожелаешь, – вздохнул Шелк, не без труда опустив взгляд к гробу.
Прежде – даже говоря с нею в ее комнате у Орхидеи – он и не сознавал, что Синель так красива собой. Еще недавно, в саду, он хотел сказать, что ни одному художнику не удастся изобразить лик хоть вполовину столь же прекрасный, как лик Киприды. Теперь ему думалось, что то же самое, пусть с небольшой натяжкой, можно сказать о Синели. Будь он скульптором или живописцем – усадил бы ее возле ручья, с лицом, обращенным кверху, словно любующуюся полетом жаворонка…
Близость ее Шелк почувствовал, не успев затянуть первый винт. Щеку Синели (в этом он нисколько не сомневался) отделяло от его уха не более пяди. Аромат духов, защекотавший ноздри, пьянил, кружил голову, хотя ничем не отличался от аромата духов любой другой женщины и казался сильнее, крепче, чем следовало, да вдобавок смешивался с запахом пота, с благоуханием скверной пудры для лица и тела и даже с миазмами шерстяного платья, большую часть затяжного лета пролежавшего в одном из старых, обшарпанных сундуков, расставленных вдоль стены ее комнаты.
Стоило Шелку взяться за третий винт, руку накрыла ее ладонь.
– Пожалуй, тебе лучше сесть, – сказал он. – Тебе ведь по большому счету вообще не положено здесь находиться.
Синель негромко рассмеялась.
Шелк, выпрямившись, повернулся к ней.
– На нас майтера смотрит, помнишь? Будь добра, вернись на место и сядь. Пускать в ход власть мне не хочется, но если понадобится, я ею воспользуюсь, не сомневайся.
– Да ведь эта женщина… шпионка! – воскликнула Синель.
Казалось, собственные слова изрядно удивили ее и в то же время весьма позабавили.
IIIГости
На старом кладбище Шелк бывал часто, однако на арманекронах еще не ездил ни разу (вернее сказать, прежде арманекроном неизменно служила повозка Гольца). По пути туда все каждый раз торжественно шли за повозкой, как того требовали обычаи, а возвращаясь обратно, Голец почти всегда предлагал подвезти Шелка, и Шелк ехал назад, до собственного квартала, сидя с ним рядом, на дощатых, посеревших от времени козлах.
Ну а сегодня ему впервые довелось проехаться на настоящем арманекроне (стекло, сверкающее черным лаком дерево, черные плюмажи, пара вороных коней), нанятом за умопомрачительную – целых три карточки! – плату у того же гробовщика, которому был заказан гроб для Дриадели. Едва хромавший за арманекроном к тому времени, как процессия добралась до кладбища, Шелк принял предложение ливрейного кучера подвезти его с искренней благодарностью и был до глубины души поражен, обнаружив, что козлы арманекрона снабжены спинкой, причем и сиденье, и спинка обиты элегантной, сверкающей черной кожей, подобно дорогостоящим креслам. Мало этого, изрядная высота козел позволяла разглядывать окрестные улицы под совершенно новым, непривычным углом!
Кучер, откашлявшись, метко сплюнул наземь меж конских крупов.
– Усопшая тебе кем доводилась, патера? Подругой?
– Хотелось бы мне ответить «да», – со вздохом откликнулся Шелк. – Увы, я даже не был с нею знаком. Скорее уж я – друг ее матери… вернее, смею считать себя таковым. Это она оплатила и твою роскошную карету, и бессчетное множество прочих вещей, так что я перед нею в немалом долгу.
Кучер учтиво кивнул.
– Надо же… опять новые впечатления, причем второй раз за три дня, – продолжал Шелк. – Я никогда в жизни не ездил на пневмоглиссере, но не далее как позавчера один весьма состоятельный человек крайне любезно предоставил мне одну из собственных машин для возвращения домой… а сегодня вот это! И, знаешь, твоя карета, по-моему, едва ли не лучше. Отсюда и видно гораздо больше, и чувствуешь себя… даже не знаю. По меньшей мере одним из советников. Неужели ты каждый день разъезжаешь вот так, правя этой каретой?
– Ну да, – с усмешкой подтвердил кучер. – А еще коней чищу, кормлю и пою, навоз из стойл выгребаю и так далее и тому подобное, да за каретой ухаживаю. С ней, видишь ли, тоже работы хватает: вощи ее, полируй, в чистоте содержи, колеса смазывай… Нет, те, кто сзади едет, больше раза не жалуются, а вот их родня – да. Говорят: скрип уныние навевает и так далее. Приходится смазывать что ни день, хотя это, скажу тебе, куда легче, чем мыть да натирать дерево воском до блеска.
– Завидую я тебе, – признался Шелк, ничуть не кривя душой.
– Да, в общем, житье – грех жаловаться, пока едешь спереди. А ты, патера, если не ошибаюсь, труды на сегодня закончил?
– Закончил, – кивнул Шелк, – если Прощение Паса никому не потребуется.
Кучер полез за пазуху и извлек из внутреннего кармана зубочистку.
– Но если потребуется, вставай и иди, верно?
– Ну, разумеется.
– А скольких голубей, козлят и прочей живности ты извел, прежде чем мы покойную на кладбище повезли?
Шелк призадумался, подсчитывая принесенные жертвы.
– Общим числом четырнадцать, считая птиц. Нет, не четырнадцать – пятнадцать, ведь Чистик привел обещанного барана. О нем я совсем позабыл, хотя его внутренности предсказали, что мне… впрочем, это не важно.
– Пятнадцать голов, считая взрослого барана. И всех их ты наверняка забил, у всех потроха изучил, а после туши разделал сам, лично.
Шелк вновь кивнул.
– А потом еще, с этакой-то ногой, шагал за город, всю дорогу читая молитвы и так далее. И только сейчас можешь сбросить ботинки, если только кому-нибудь не приспичит распрощаться с жизнью. А если приспичит, обувайся и – шагом марш. Да-а, житье у вас, авгуров, хоть куда! Почти как наше, а?
– Да, в общем, житье – грех жаловаться, пока назад спереди подвезти не отказывают, – ответил Шелк в тон кучеру.
Оба расхохотались.
– А там, в мантейоне, у вас, никак, стряслось что-то?
– Было дело, – кивнув, подтвердил Шелк. – Удивительно только, что ты услышал о случившемся так быстро.
– Когда я приехал, патера, вокруг только об этом и толковали. Сам-то я вовсе не верую, ничего о богах не знаю и знать не хочу, а и то заинтересовался.
– Понятно, – потерев щеку, протянул Шелк. – В таком случае известное тебе ничуть не менее важно известного мне самому. Я знаю лишь, что произошло там в действительности, а ты – что говорят о происшедшем люди, и это как минимум значит нисколько не меньше.
– Мне одно странно: с чего она вдруг явилась, после того как никто из них к нам вон сколько времени не заглядывал. Не объяснила ли, а?
– Нет, и спросить я, разумеется, не мог. К богам с расспросами приставать не положено. Расскажи лучше, что говорили люди у мантейона. Все, что услышал.
К тому времени, как кучер осадил коней напротив садовой калитки, снаружи почти стемнело. Завидев Шелка, Лисенок с Ворсинкой, игравшие посреди улицы, осыпали его градом вопросов: