Мясо на ребрышках зашипело, зашкварчало, плюясь брызгами жира. Поднявшись на ноги, Шелк для пробы ткнул вилкой один из ломтей, а другой поднял, чтоб оценить, насколько поджарилась нижняя сторона.
– Кстати, о крыльях. Что скажешь, если мы начнем с простейшей из загадок? Да-да, Орев, речь о тебе.
– Птичка… хор-роший!
– Не дерзну возражать. Однако сей факт не сообщает способности летать с поврежденным крылом, хотя я видел тебя летавшим минувшей ночью, перед самым явлением и исчезновением Мукор. И это наводит на некоторые…
В садовую дверь забарабанили костяшки стальных пальцев.
– Патера?
– Минутку, майтера, мне нужно перевернуть твое мясо. А ты, Орев, знай: о Мукор я не упомянул, так как не считаю ее проделки чем-либо сверхъестественным. В чем и признаюсь без утайки, хотя вполне могу оказаться единственным человеком на весь Вирон, не стесняющимся объявить о сем вслух.
По-прежнему с вилкой в руке, Шелк подошел к двери и распахнул ее настежь.
– Доброго вечера, майтера. Доброго вечера, Лисенок. Да будут все боги к вам благосклонны. Что это? Мои овощи?
Лисенок, не говоря ни слова, кивнул, и Шелк, приняв у мальчишки объемистый мешок, уложил овощи на кухонный стол.
– И это все – за три дольки, Лисенок? При нынешней-то дороговизне? Ого, и даже бананы?! По запаху чую… а ведь они и в урожайные годы стоят безумных денег!
Казалось, Лисенок утратил дар речи.
– На улице стоял, патера, постучать никак не решался, – объяснила майтера Мрамор. – А может, и стучался, но так тихо, что ты не услышал. Я впустила его в сад, но с этим громадным мешком он расстаться не пожелал.
– И правильно сделал, – заметил Шелк. – Однако, Лисенок, разве я укусил бы тебя за то, что ты принес от зеленщика овощи – тем более что сам же тебя за ними послал?
Лисенок по-прежнему молча протянул ему чумазый кулачок.
– Понимаю. Вернее, сдается мне, что понимаю. Он отказался взять деньги?
Лисенок кивнул.
– А ты боялся, что я рассержусь из-за этого… да, твоя правда, я действительно малость сердит. Что ж, ладно, давай их сюда.
– Кто отказался от твоих денег, патера? – удивилась майтера Мрамор. – Мозг, зеленщик с нашей улицы?
– Он самый, – кивнув, подтвердил Шелк. – Держи, Лисенок. Вот тебе обещанные полдольки. Возьми, калитку за собой закрой, помни, что я говорил, и ничего не бойся.
– А вот мне страшновато, – призналась майтера Мрамор, дождавшись ухода мальчишки. – Не за себя – за тебя, патера. Им не по нраву, если кто-либо становится чересчур популярным. Быть может, Мягкосердечная Киприда пообещала тебя защитить? А если за тобой стражу пришлют? Что тогда делать будешь?
Шелк задумчиво покачал головой:
– Наверное, с ними пойду – что тут еще поделаешь?
– Так ведь назад можешь не вернуться.
– Пустяки. Объясню, что никаких политических амбиций не имею, а это чистейшая правда…
Придвинув кресло поближе к дверному проему, Шелк сел.
– Жаль тебя, майтера, внутрь не пригласить. Хочешь, вынесу за порог еще кресло?
– Не стоит, – ответила майтера Мрамор. – Со мной все в порядке, а вот твоя лодыжка, должно быть, болит невыносимо. Сегодня тебе пришлось проделать немалый путь.
– На самом деле вчера дела обстояли гораздо хуже, – заметил Шелк, ощупывая повязку. – А может, я, так сказать, обрел второе дыхание. В фэалицу произошло слишком уж много всякого, причем с невероятной быстротой – одно за другим, одно за другим… Вначале то самое великое событие, о котором я рассказывал в беседке, во время дождя, затем сюда заявился Кровь, затем встреча с Чистиком, поездка на виллу Крови, перелом лодыжки и разговор с Кровью. Далее, в сфингицу, поход с Прощением Паса к бедняжке Ломелозии, гибель Дриадели, обряд экзорцизма и желание Орхидеи устроить у нас жертвоприношение в память о дочери. Не привык я, знаешь ли, к такой хлопотной жизни.
Майтера Мрамор приняла озабоченный вид.
– Никто этого от тебя, патера, и не ожидает.
– И, наконец, прошлой ночью, только я, если можно так выразиться, начал вставать на ноги, произошло еще несколько событий, а сегодня Киприда изъявила нам благоволение… нам, первому мантейону в Вироне за двадцать с лишним лет! Если…
– Да, вот это чудо так чудо! – перебила Шелка майтера Мрамор. – До сих пор стараюсь с ним сжиться, если ты понимаешь, о чем я. До сих пор никак не интегрирую случившегося в рабочие параметры. Но это всего лишь… сам знаешь, патера: взять для примера хоть сегодняшний случай с Мозгом. Вдобавок я видела на стене дома надпись «Вернемся к Хартии!»… а после ту, другую, прямо возле нашего мантейона. Остерегайся, патера! Будь осторожен.
– Непременно, – пообещал Шелк. – Однако я хотел объяснить вот что: мне удалось вернуть себе душевное равновесие. Удалось, согласно твоему выражению, интегрировать случившееся в рабочие… как ты там их назвала? Словом, уложить в голове. Времени на раздумья мне, пока мы шли за арманекроном, хватало с избытком, и у меня появилась возможность, читая Писание, сравнить собственные впечатления с тем, что сказано там. Помнишь стих, начинающийся с: «Все, что видишь, вот-вот будет превращено вседержительницей природой; она сделает из того же естества другое, а из того еще другое, чтоб вечно юным был круговорот»? Разумеется, в контексте прощального жертвоприношения сие означает всего лишь, что Дриадель возродится к жизни в виде цветов и трав. И все же стих этот угодил в самую точку, как будто помещен на страницы Писания специально для меня, с тем, чтоб я прочел его сегодня. Хотелось бы мне, говоря перед людьми, воздействовать на них хоть вполовину от того, как повлиял на меня этот стих! Читая его, я понял: жизнь здесь, представлявшаяся мне мирной и безмятежной, обещавшая продолжаться без помех, без происшествий, – на деле не более чем преходящее положение вещей, одно из бесконечного тока таких же преходящих положений. Вот, например, мой последний год в схоле…
– Если не ошибаюсь, патера, когда я постучалась к тебе, ты сказал, что вон то мясо на ребрышках для меня? Очевидно, это значило, что оно убережет меня от возни с приготовлением главного блюда, и я очень, очень тебе благодарна. Запах просто восхитителен. Уверена, майтера Мята с майтерой Розой останутся безмерно довольны.
– Хочешь сказать, мясо пора снова перевернуть, не так ли? – со вздохом уточнил Шелк.
– Нет, патера. Мясо пора снять с огня и переложить на тарелку: оно ведь уже перевернуто.
Шелк дохромал до плиты. Пока он беседовал с Лисенком и майтерой Мрамор, Орев деятельно расправлялся с кошачьим мясом, разбросав обрезки по столу, а кое-что уделив и полу. Нижняя сторона мяса на ребрышках успела обжариться до золотисто-коричневой корочки. Переложив его в самую большую из имевшихся на посудной полке тарелок, Шелк накрыл тарелку чистой салфеткой и вручил майтере Мрамор, дожидавшейся за порогом.
– Большое, большое спасибо тебе, патера! – воскликнула майтера Мрамор, заглянув под салфетку. – Ну и ну! Просто чудесны! Надеюсь, ты сберег хотя бы три ребрышка для себя?
Шелк покачал головой:
– Я ужинал мясом на ребрышках вчера вечером, приняв приглашение Чистика, да и к мясному, честно говоря, равнодушен.
Майтера Мрамор слегка, едва заметно склонила голову.
– Поспешу к нам, пока не остыли.
– Майтера! – окликнул ее Шелк, ковыляя за нею, вдоль посыпанной щебнем дорожки к киновии.
Тень заслонила огненную линию солнца целиком, однако ночной воздух оставался неподвижен, сух, горяч, словно больной, доведенный жаром до грани смерти.
– В чем дело, патера?
– Вот ты сказала, что мясо на ребрышках восхитительно пахнет. Неужели… неужели запахи пищи тебе в самом деле приятны? Ведь ты, майтера, не можешь ее даже попробовать.
– Зато стряпать могу и стряпаю что ни день, – мягко напомнила майтера Мрамор, – и, естественно, без труда отличу приятные запахи от неприятных.
– М-да… а я-то подумал только о майтере Розе и просчитался. Надо было устроить нечто на радость всем вам, всем трем… – На этом Шелк осекся, тщетно подыскивая слова, подходящие к случаю. – Мне вправду ужасно жаль. Прости. Я поищу… постараюсь придумать, как исправить сие упущение.
– Но мне и это в радость, патера. С огромным удовольствием стану той, кто принесет моим сибам к ужину кое-что вкусненькое. А ты будь добр, возвращайся в обитель, сядь: на тебя же смотреть – и то больно!
Слегка замявшись (ведь сказать-то хотелось куда больше), Шелк лишь согласно кивнул и повернул назад. Увы, сломанная кость под ослабшей повязкой откликнулась на разворот не самым приятным образом: ногу пронзила такая боль, что Шелк едва сдержал крик, невольно сморщился, оперся о столбик беседки, а после ухватился за ветку крохотного персикового дерева, удачно подвернувшуюся под руку.
Откуда-то издали донесся стук.
Пожалуй, Шелк замер бы на месте, прислушиваясь, если б не остановился загодя.
Еще стук, на сей раз чуточку громче… и определенно слева, со стороны Солнечной. На Солнечную улицу вела парадная дверь обители: в киновии дверей, выходящих туда, не имелось вовсе.
Тут бы уместнее всего подать голос, попросить посетителя обождать, но Шелк, парализованный неожиданностью, не издал ни звука. За занавесками на окне его спальни, едва различимая глазом (ведь светочи в комнате померкли едва ли не до предела), мелькнула тень. Кто-то там, наверху, очевидно прекрасно видевший, как Шелк хромает вдоль садовой дорожки, догоняя майтеру Мрамор, направился вниз, к входной двери, дабы ответить на стук.
Все окна обители, выходившие в сад, были распахнуты настежь. Изнутри донеслась частая дробь торопливых шагов: кто-то сбежал вниз по шаткой, перекошенной лестнице, а затем, вне всяких сомнений, снял засов с двери на Солнечную и распахнул скрипнувшую петлями створку. В доме заговорили – негромко, невнятно и, судя по тону, не слишком-то дружески.
Удивительно, однако боль в лодыжке вмиг унялась, сделалась едва ощутимой. Дверь в селларию Шелк постарался отворить как можно тише, но говорящие немедля повернулись к нему, одна – с улыбкой, другой же, казалось, с намерением испепелить его взглядом.