Шелк заново обернул голень повязкой.
– То есть ты шпионила здесь, в нашем городе? Тайны Вирона выведывала? Только, дочь моя, будь любезна, не увиливай от ответа и не лукавь. Дело предельно серьезно.
Синель надолго умолкла, устремив взгляд на его ботинки.
Затянувшуюся паузу прервал Орев, свесивший голову с верхушки шкафа для всевозможных вещей:
– Человек… ушел?
– Ушел, ушел, – заверила его Синель. – Ушел, но может и возвратиться, так что гляди в оба.
Ночная клушица часто закивала, выгнула шею и затеяла борьбу с ножом Мускуса: раз-другой дернула нож к себе, а после, вскочив на рукоять, с силой уперлась ярко-красной лапой в стенную панель, поднажала…
Синель, наблюдая за потугами Орева, заулыбалась, но, на взгляд Шелка, не столько забавляясь, сколько радуясь хоть какому-то поводу отвлечься.
– Я, – откашлявшись, заговорил Шелк, – сказал, что хочу задать всего один вопрос, но уже задал добрых полдюжины, за что и прошу извинения. По-видимому, ты хотела просить у меня совета, и я согласился… либо как минимум намекнул на согласие дать его. Что именно тебе требуется обсудить?
– Дело тут вот какое, – начала Синель, отведя взгляд от занятой делом птицы и повернувшись к Шелку. – В беду я влипла, верно ты говоришь. Не знаю, глубоко ли вляпался ты, но я, лохмать его, увязла по самые уши. Пронюхает о моих делах стража – пристрелят, это как пить дать. Для начала надо найти местечко, где он меня не найдет, иначе увязну куда глубже прежнего. Где искать крышу, не знаю, но к Орхидее ночевать не вернусь.
– «Он»?
На миг Шелк прикрыл глаза.
– То есть доктор Журавль? – уточнил он, вновь устремив взгляд на Синель.
Синель в изумлении подняла брови.
– Да… а как ты узнал?
– Никак. Всего лишь высказал предположение и теперь, очевидно, могу радоваться тому, что не ошибся. Могу, но не стану.
– Это из-за того, что вчера он заглянул ко мне в комнату, пока мы разговаривали?
– Да, – кивнул Шелк, – и из иных соображений. Во-первых, он подарил тебе кинжал, о чем ты вчера рассказывала. Во-вторых, осматривал тебя первой из всех девушек в заведении Орхидеи и порой угощал ржавью. Возможно, занимаясь тобой прежде остальных, он просто оказывал тебе небольшую любезность, дабы ты смогла уйти по делам пораньше, на что ты и намекала вчера, отвечая на мой вопрос. Однако, по-моему, причиной вполне мог быть также расчет получить от тебя нечто ценное. К примеру, как вариант, некую информацию.
Сделав паузу, Шелк задумчиво почесал щеку.
– Вдобавок в момент столкновения с Дриаделью при тебе имелся кинжал, спрятанный под одеждой. Однако большинство девушек, носящих оружие, носят его по вечерам – по крайней мере, так мне рассказывали, – но Кровь ожидал твоего возвращения к Орхидее до ужина. А позже ты сама жаловалась, что вечером тебе предстоит нелегкий труд все там же, у Орхидеи.
– Ты уж, патера, поверь: девушкам вроде меня, из тех, кому приходится разгуливать по ночной стороне, без оружия – никуда.
– Охотно верю. Но ты не собиралась на улицу после того как стемнеет, а значит, тебе угрожала – либо ты думала, будто угрожает, – еще какая-то опасность. Резонно предположить, что на опасное дело тебя послал тот же, кто подарил кинжал. Не хочешь ли рассказать, куда ты направлялась?
– Отнести… Нет. Пока нет, не хочу, а дальше – посмотрим, – с бесхитростным, весьма встревоженным выражением на лице, подавшись вперед, пробормотала Синель, и в этот миг Шелк мог бы поклясться, что она даже не подозревает о собственной красоте. – Все не так, совсем не так. То есть по отдельности у тебя все верно, а вот картина складывается не такая, как есть. Как будто я вправду из другого города. Нет, я – виронка, как и ты сам. И родилась здесь, и торговала возле рынка жерухой… с тех пор как подросла чуть выше вон той табуретки, на которую ты уложил ногу.
Шелк машинально кивнул, гадая, сознает ли она, насколько ему хочется прикоснуться к ней.
– Верю, дочь моя, верю. Однако если хочешь, чтоб я увидел истинную картину, рассказывай обо всем. Как она в свое время выглядела с твоей точки зрения?
– Журавль, как я вчера и рассказывала, другом мне стал. Милый такой, обходительный. Бывало, дарил кое-что – просто так, без корысти. Помнишь насчет букета синели? Вот в таком роде. Мелочи, но приятно. Многим девчонкам он нравился, и я порой… денег с него не брала. Имелась у него слабость насчет рослых девчонок. Он над ней даже сам вроде как иногда посмеивался.
– Действительно, он изрядно переживает из-за собственного роста, в чем мне признался при первой же встрече, – вставил Шелк, – а с высокими женщинами, может статься, сам себе кажется выше… но это не так уж важно. Продолжай, продолжай.
– Вот так, значит, у нас и пошло с тех самых пор, как я поселилась в заведении Орхидеи. Нет, ничего этакого, вроде «надо, понимаешь, пошпионить тут кой за кем, так что дай слово продать родной город и получай мундир», он мне не говорил. Просто болтали мы как-то вчетвером или впятером в большом зале, и Журавль там был тоже. Шутили насчет его занятия… ну, что он проделывает во время осмотров. Что да как проверяет. Ты в таких делах что-нибудь смыслишь?
– Нет, – устало признался Шелк, – но вполне могу себе представить.
– Потом кто-то из наших сболтнул, что к нам комиссар заглядывал, а Журавль этак, знаешь, присвистнул и спрашивает: кто ж его подцепил? Я, говорю. Тут Журавль начал интересоваться, много ли мне тот комиссар «на булавки» оставил, а потом, уже за осмотром, спросил, не поминал ли комиссар между делом о кальде.
Брови Шелка сами собой взвились вверх.
– О кальде?!
– Вот и я, патера, тоже здорово удивилась. Нет, говорю, не поминал, а кальд же вроде бы давно умер. А Журавль мне: ага, ясное дело, умер. Только когда мы закончили и начала я одеваться, он говорит: если, мол, этот комиссар или еще кто-нибудь когда-нибудь скажет чего о кальде или о Хартии и, кстати, о ком-нибудь из советников, сделай одолжение, запомни и мне потом расскажи. Ну а про советников он как раз кое-что говорил…
– И что же? – осведомился Шелк.
– В общем, ничего особенного. Просто сказал, что к озеру ездил, повидать из них парочку, Долгопята с Лори. Ну, я, конечно: ах да ох, как от нас в таких случаях требуется, но мне это, если честно, важным не показалось… зато Журавль, как услышал, будто бы онемел! Понимаешь, о чем я?
– Разумеется.
– А потом – я уж оделась, на улицу собралась, а он выходит из Фиалкиной комнаты и сует мне вот эту сложенную бумажку. Прямо сюда вот – понимаешь, патера? – сует. Осталась я одна, бумажку вытащила, развернула, а это чек, по которому всякому предъявившему пять карточек следует, за подписью какого-то олуха, о котором я в жизни не слышала. Ну, думаю, липа, наверное, но мне все равно мимо надо было идти, так что зашла я с ним в фиск, а там мне безо всяких «кто такая, где взяла» и прочего на пять карточек его обменяли. Вот так, запросто, пять карточек на конторку и выложили.
Тут Синель перевела дух и ненадолго умолкла, ожидая реакции Шелка.
– Как по-твоему, патера, часто мне такие козырные гостинчики, по пять карточек зараз, на карман оставляют?
Шелк только пожал плечами.
– Ну, поскольку тебе довелось развлекать комиссара, наверное, раз в месяц.
– Ага, как же! Не считая этого, только два раза за всю мою жизнь, вот слово-лилия! У Орхидеи с гостя за вход да за погляд на девок по десять долек дерут, а после он должен заплатить мне карточку, а мне еще с Орхидеей ее делить… ну, если это, конечно, не кто-нибудь вроде того комиссара. Такому и вход, и все остальное – задаром: неприятности-то никому не нужны. Все самолучшее, а ты его знай нахваливай, какой он, мол, лапушка, хотя «на булавки» такие обычно тоже не оставляют. Ну а с тех, кто платит, я, как уже говорила, получаю карточку. За карточку он может остаться со мной хоть на всю ночь, если захочет. То есть, если первый на ночь останется и «на булавки» не даст, я за ночь только полкарточки чистыми и заработаю.
– Я знаю немало людей, не получающих по полкарточки даже за неделю тяжелой работы, – заметил Шелк.
– Ну да, а как же! Отчего мы, по-твоему, всем этим занимаемся? Нам-то грех жаловаться: в удачную неделю, да с «булавошными», я могу чистыми получить и четыре, и пять. Может, даже все шесть. Только на следующей неделе в таком разе больше двух или трех не выйдет, это уж как закон. Выходит, в тот день я получила столько же, сколько зарабатываю за удачную неделю, всего-то навсего рассказав Журавлю, что слышала от этого комиссара. Леденчик в сахаре, а? Да, ты, конечно, сейчас начнешь толковать: дескать, надо же было подумать, с чего вдруг такая щедрость, но, знаешь, мне – вот слово-лилия – даже в голову ничего этакого не пришло.
Умолкнув, Синель вновь сделала паузу, словно бы в ожидании попреков.
– Стало быть, так оно все и началось, – пробормотал Шелк. – Ну а потом, дочь моя? Что было дальше?
– С тех пор я еще семь-восемь раз пересказывала ему, что слышала от гостей, и кой-какие штучки по его просьбе паре человек относила… люди как люди, с дневной стороны. И если приходит к нам комиссар или, может, полковник – ну, кто-нибудь этакий, понимаешь? – обхаживаю его, как могу, от души, и вовсе не ради «булавошных», подарков или еще чего, как другие девки. Чтобы они в следующий раз меня спрашивали, если я отошла куда.
Ночная клушица на шкафу беспокойно встрепенулась, вопросительно склонила голову на сторону, приоткрыла длинный багровый клюв.
– А теперь я, как увидела Дриадель на льду, все думаю… – Придвинув кресло поближе к Шелку, Синель понизила голос: – Тебе ведь, чтоб тут остаться, надо для Крови двадцать шесть тысяч добыть? Мускус так говорил.
Голова Шелка качнулась, склонившись книзу менее чем на толщину пальца.
– Ага, хорошо. Тогда отчего бы тебе… отчего б нам с тобой, патера, из Журавля их не выжать, а?
– Человек… там, – предостерег их Орев. – Там… под двер-рью.
Синель встревоженно повернулась к птице.