ня в столице? Надо победить эти обстоятельства. Чтобы победить их, я сделал Вам предложение. Получивши его, Вы должны были спросить у Ваших друзей, т. е. у моей матери и сестры: „Способен ли он придумывать плоские шутки?..“ Они отвечали бы Вам: „нет“. Затем надо было расспросить их обо мне, т. е. о моем образе мыслей, о моем характере, о моем положении. Впрочем, по всей вероятности, Вы все это знаете, так что Вы могли бы сказать заочно, да или нет, почти так же сознательно, как Вы бы сказали это после свидания со мною. Вы скажете на это: „Почему я знаю, полюблю ли я Вас?“. Да, мы вообще привыкли смотреть на любовь, как на что-то непостижимое, возникающее Бог знает почему; по правде сказать, нам до сих пор больше и делать было нечего, как размышлять о любви и заниматься любовью. Но, мне кажется, любовь — вещь очень простая и естественная; когда даны условия любви — молодость, ум, приличная наружность, тогда и любовь должна возникнуть и всегда возникает. Я, например, совершенно уверен, что я Вас полюблю, и не вижу резона, почему бы Вы меня не полюбили. Вы очень хороши собой, а я совсем не хорош. Но во-первых, красивых мужчин на свете очень немного, а во-вторых, я не урод, у меня не пошлая физиономия, и, к довершению моей привлекательности, у меня с некоторых пор сделались очень умные глаза. Кроме того, жизнь не может быть наполнена любовными восторгами, и часто женщине приходится скучать десятки лет с тем мужчиной, который в продолжение нескольких недель был для нее предметом самой бешеной страсти. А со мной умная женщина не соскучится. Вы знаете мою мать и мою сестру; им никогда не бывает скучно со мной; Раиса также любила говорить и читать со мной и часто увлекалась течением моих мыслей; а теперь она увлекалась бы еще смелее, потому что в последние два года вся цель жизни совершенно выяснилась перед моими глазами. Если бы Вы пожили месяца два с нами (с maman, с Верочкой и со мной), если бы Вы читали с нами и следили за процессом моей работы, то Вы бы на всю жизнь привязались к тому светлому и дельному существованию, которое открылось бы перед Вами. Я знаю, что Вы очень умны; maman передавала мне некоторые Ваши рассуждения, и я вглядывался в них очень внимательно. Я вижу, что Вы любите самостоятельность и умеете ценить ее; у Вас много умственной смелости; в деле благочестия Вы гораздо ближе подходите к моей сестре, чем к моей матери. Ну, скажите пожалуйста, как же мне не кусать себе локти от досады, что я не могу Вас видеть и говорить с Вами; ведь это все золотые свойства, ведь ими-то я и дорожил в Раисе, и вдруг такие сокровища достанутся какому-нибудь олуху, который и разглядеть-то их не сумеет. Лидия Осиповна, да не губите же Вы себя. Вам непременно надо выйти за нового человека. Вы себе представить не можете, как много счастья может дать женщине такая жизнь, в которой она будет пользоваться полнейшею самостоятельностью и в которой все ее умственные силы будут развернуты и получат себе приложение. Не думайте, пожалуйста, что я собираюсь сделаться учителем моей супруги. Нет. Ее любознательность будет пробуждена влиянием жизни, и я только буду для нее справочным лексиконом. Учить взрослого человека очень скучно; но учиться вместе с другом или любимою женщиною — это высшее наслаждение; а учиться надо постоянно, потому что, кто перестает идти вперед, тот начинает тупеть. Чтобы Вам когда-нибудь пришлось смотреть снизу вверх, — это невозможно; Вы умны, и я умен, стало быть, тут, кроме равенства, не может быть других отношений. Вы думали, что я до сих пор люблю Раису! Да ведь нельзя же любить прошедшее, или пустое пространство. Я теперь люблю не ее, а те недели, которые составляют светлое пятно в моей жизни; я люблю те ощущения, которые пережил вместе с ней. Но я не мечтатель, я люблю жизнь, и потому упорно стараюсь доставить или приготовить себе в будущем те ощущения, которые так дороги мне по воспоминаниям. Та женщина, которая согласится осветить и согреть мою жизнь, получит от меня всю ту любовь, которую оттолкнула Раиса, бросившись на шею своему красивому орлу. Советую Вам попробовать; уверяю Вас, что эта женщина не будет обманута. Если это письмо Вам покажется чересчур странным, назовите меня сумасшедшим или дураком. Во всяком случае, оскорбительного в этом письме нет решительно ничего, а сумасшедшим меня называли не раз, и я этим никогда не обижался».
Направляясь на следующее свидание, Варвара Дмитриевна готовилась порядком разбранить сына, как он и заслуживал. Не так уж давно оставил он провинцию, вполне мог и сам сообразить, какое действие произвело бы на обитателей Новосильского уезда Тульской губернии (где все знают о других всё) подобное письмо, обращенное к благовоспитанной девице из хорошего дома. При всем своем хваленом эгоизме, и даже если правду говорил он тогда, в шестьдесят первом, признаваясь, что никого не любит (кроме Раисы, однако же, кроме Раисы! — и не забыть до самой смерти, как он имел dureté de coeur[17] написать: «Все остальные люди, ты, Верочка, папа, Благосветлов, Жуковский, доставляют мне больше или меньше удовольствия, и я сообразно с этим люблю с ними бывать»!), при всем пренебрежении к приличиям (условным, да! но общепринятым!), он все-таки не имел права забывать, что Вера ищет места гувернантки, что Иван Иванович все еще не утвержден (а должность мирового судьи — это не только полторы тысячи, совершенно необходимые; это еще и положение в обществе, каким бы мизерным оно ни казалось отсюда, из Петербурга); что всю зиму Варвара Дмитриевна жила уроками, которые давала дочерям окрестных помещиков, а кто же отпустит в Грунец своего ребенка, случись какой-нибудь скандал… Она хотела en toutes lettres[18] сказать сыну, что он не смеет играть репутацией семьи, что его арест и заключение и без того достаточно отяготили их жизнь; наконец, что и свою воображаемую избранницу он компрометирует, делая предметом насмешек и сплетен…
Ничего этого она не сказала. Еще по дороге к комендантскому дому, где состоялось свидание в этот раз, плац-адъютант Пинкорнелли предупредил Варвару Дмитриевну, что Митя не так здоров, целыми днями сидит на постели, опахнувшись шинелью, почти ничего не ест, хотя кушанье ему доставляют домашнее, прямо из квартиры одного офицера, и подвержен припадкам беспричинной раздражительности («На днях выгнал от себя отца Василия: обозвал шпионом и выгнал, и еще книжкой в спину ему запустил; счастье, что не попал, и счастье, что отец Василий такой человек: не пожаловался генералу; много неприятностей мог иметь Дмитрий Иванович. Вы уж урезоньте его, что ли: ведь беды наживет»).
И когда Варвара Дмитриевна услышала пронзительный, напряженный голос сына, увидела, как он взмахивает руками не в такт речи и осклабляется ни с того ни с сего, словно какие-то пружины в нем срываются с крючков, — приготовленная нотация вылетела у нее из головы.
Он чуть не с порога спросил, по каким дням приходит почта в Новосиль, и Варвара Дмитриевна не решилась даже сознаться, что не отправила злосчастного письма. Вместе принялись они рассчитывать, когда следует ожидать ответа. Выходило, что не ранее как дней еще через десять, и то если Вера увидится с Лидой сразу же после почтового дня.
— Вряд ли она напишет прямо на твое имя. Ответ, конечно, придет через Верочку. Если побоишься принести, то, по крайней мере, запомни слово в слово, тут важна малейшая черточка. Но лучше принеси. Ежели Иван Федорович будет на дежурстве, он позволит.
Осторожные расспросы о здоровье он прервал гневным восклицанием, от новостей отмахнулся и без всякого перехода заговорил о Раисе. Он хотел знать о ней как можно больше, он хотел непременно видеть ее карточку. И Гарднер тоже его интересовал.
— И нечего удивляться, подозревать и трусить. Все это прошло, прошло насовсем. Просто любопытно посмотреть со стороны. Как если бы я был актер, играл в пьесе. Роль моя кончена, все реплики сказаны, я ушел со сцены, можно смывать грим, — но представление-то еще идет, как же не взглянуть из-за кулисы, что сталось с прочими действующими лицами, ради чего я лез из кожи вон и надрывал горло? Напиши ей тотчас, сегодня же, я прошу. А чтобы она ничего такого не возомнила, намекни — да прямо скажи — что у меня теперь другая героиня. Не забудешь?
Она все обещала, — лишь бы он не сердился, — и все исполнила, даже карточку Раисы, присланную из Москвы, пронесла через десять дней в комнату для свиданий. Сын долго-долго не выпускал из рук этот кусок твердого гофрированного картона, и тогда Варвара Дмитриевна, решившись, произнесла:
— Лида благодарит за честь. Она сказала Вере, что при встрече с нею ты увидишь, что она тебе не пара, и разочаруешься. Она много слышала о Раисе и уверена, что ты до сих пор ее любишь. Говорит: я ее осуждаю за поступок с Дмитрием Ивановичем, но мне до нее далеко.
Сын просиял и положил карточку Раисы — изображением вниз — на стол.
— Все это на словах? Сама не написала? Что же — умно. Исключительно благоразумная девица — наша Лидия Осиповна. Ей-богу, из нее выйдет толк.
Сказано было как будто с насмешкой. Варвара Дмитриевна обрадовалась и очень кстати, как ей показалось, добавила несколько слов о приличиях и репутациях. Сын ничего не возразил, и она переменила разговор шуткой:
— Я полагаю, наследник разделяет твои воззрения на брак. Уж наверное женится не по страсти. Однако ему внушили необходимость observer les convenances[19].
— Какой еще наследник? — хмуро спросил сын.
— О господи, совсем забыла рассказать. Великий князь Николай Александрович помолвлен с принцессой датскою Дагмарой. Император сообщил об этом князю Суворову телеграммой из Дармштадта…
— А князь Суворов, стало быть, немедленно приказал в честь этого исторического события ровно сто один раз выстрелить из всех имеющихся орудий над самым моим ухом. То-то мне вчера и сон весь перебили. Стены дрожали так — я думал, развалятся.