(1835–1910)
О детстве Сэмюэля Клеменса, проходившем в маленьком городке Ганнибал на берегу реки Миссисипи, вы уже знаете. «Приключения Тома Сойера» познакомили и подружили каждого читателя со щедрым на выдумки героем, во многом близком автору.
Подростки Том и Гек в повести «Приключения Гекльберри Финна» стали старше, да и растут они по-разному. Трудная жизнь Гека делает его более ответственным и более рассудительным. Неуёмная фантазия Тома, пожалуй, задерживает его в детстве, и он несколько меньше осознаёт свою ответственность за поступок, не умеет рассчитывать и предвидеть.
Книги Марка Твена «Автобиография», «Старые времена на Миссисипи» и «Жизнь на Миссисипи», воспроизводящие события реальной жизни писателя, говорят нам о том, что творческий вымысел в двух знаменитых повестях опирается на реальные факты жизни автора.
Обе повести с любовью рисуют богатый духовный мир главных героев и активно противопоставляют его нравственной нищете обывателей, полностью подчинённых мертвящей рутине правил и приличий.
Особенно ярко в повестях показана роль богатства. Мы видим, как преклоняются жители городка перед богатством и как оно тем не менее вовсе не гарантирует счастья, а Геку, например, приносит лишь огорчения и неприятности.
Вам стоит разглядеть своим юным и критическим взглядом и предрассудки, и бессмысленную жестокость, и откровенную глупость, которые вновь и вновь встречает Гек в своём путешествии по Миссисипи. Однако одерживают верх бескорыстные дружеские чувства и здравый смысл.
Серьёзные мысли и чувства автор облекает в такую увлекательную и забавную форму, что, наверное, нет человека, который бы не улыбался, читая о приключениях отважных подростков. Стоит вспомнить юмористические произведения, в которых звучал дружелюбный смех.
Юмористическое изображение героя – это изображение сочувственное. Автор видит в нём качества, которые вызывают смех или улыбку, но сам герой ему нравится.
Среди книг, которые помнятся потом всю жизнь, обычно сохраняются две замечательные повести Марка Твена.
Приключения Гекльберри Финна. Фрагменты
Проснувшись, мы стали разбирать добычу, захваченную нами у мошенников с разбитого судна, и нашли много всякого добра: сапоги, одеяло, платье, кипу книг, подзорную трубу и целых три ящика сигар. Во всю жизнь свою мы никогда не были такими богачами. Сигары оказались первый сорт. Весь день после обеда мы провалялись в лесу, болтая и покуривая; я почитывал книги, и вообще мы провели время очень приятно. Я рассказал Джиму всё, что произошло на плоскодонке и на разбитом судне. «Вот так интересные приключения!» – заметил я, но он отвечал, что Бог с ними, с приключениями… надоели ему тревоги! Он признался, что, когда я залез в каюту, а он пополз назад к плоту и не нашёл его, он чуть не умер со страху, он уже думал, что пропал, погиб. В самом деле, как ни верти, все плохо: останешься на пароходе – утонешь, а если не останешься, то тебя препроводят тотчас же домой, чтобы получить награду, и уж тогда мисс Ватсон непременно продаст тебя. И в самом деле, он был прав: Джим почти всегда был прав – удивительно умная голова была у этого негра.
Я много читал Джиму про разных королей, герцогов, графов и прочих важных господ, про то, какие они все гордые и как великолепно наряжаются, и как величают друг друга – «ваше величество», «ваша светлость», «ваша милость», а не то что просто «мистер». Джима всё это ужасно интересовало. Он таращил глаза от удивления и всё приговаривал:
– Господи, да кто бы мог подумать, что их такое множество, этих королей да графов! Я и не слыхивал ни про кого из них, разве вот только про царя Соллермуна[5], да ещё про карточных королей! Послушай, Гек, а какое же жалованье получают короли?
– Жалованье? Короли? – переспросил я. – Тысячу долларов в месяц, а то и больше. Сколько им захочется, столько и берут себе. Ведь всё им принадлежит.
– Вот это здорово! А что же они делают, Гек?
– Что они делают? Да ничего. Короли ничего не делают – сидят себе да глазеют по сторонам.
– Ну, Гек, это ты просто выдумываешь. Этого не может быть.
– А я тебе говорю, что это сущая правда. Они просто сидят, развалившись, на своём троне. Ну, понятно, если война случится, тогда другое дело – на войну-то всякий король должен идти. А вот в мирное время нет больших лодырей, чем короли. Иной раз со скуки они прикажут, пожалуй, разогнать парламент или там отрубить пару голов, но главным образом они слоняются без всякого дела да суют нос в чужие… Тише! Ты ничего не слышишь?
Мы вскочили и начали всматриваться в даль. Какой-то пароход обогнул мыс и исчез за поворотом реки, а шум его колеса замер вдали. Мы успокоились и вернулись на свои места.
Я рассказал Джиму про Людовика Шестнадцатого, короля французов, которому сами французы отрубили голову много-много лет тому назад, а также про его маленького сына, дофина[6]. Французы посадили его в тюрьму, и там он и умер.
– Бедный малютка! – вздохнул Джим.
– А знаешь, Джим, многие говорят, что он вовсе не умер, а убежал к нам в Америку, – поспешил я утешить сердобольного негра.
– Вот это хорошо! – обрадовался Джим. – Ах, Гек, да только каким же одиноким он должен чувствовать себя в Америке – ведь здесь он, пожалуй, и короля-то ни одного не встретит!
– Да уж чего-чего, а королей у нас в Америке не водится!
– Ну вот видишь! А жить-то на что он будет? Ведь он, чего доброго, и работы себе никакой не найдёт?
– Вот этого я тебе не скажу, Джим. Кое-кто из них поступает на службу в полицию, а другие дают уроки французского языка.
– Какого языка, Гек? Разве французы говорят не так, как мы с тобой, не так, как все порядочные люди?
– Ну нет, Джим! Ты бы ни слова не понял по-французски, так-таки ни единого словечка.
– Господи, помилуй! Да отчего же это?
– Не знаю, отчего это, но только это так. Я даже научился говорить немножко по-ихнему – в книжке одной вычитал. Ну, что бы ты сделал, Джим, если б к тебе подошёл француз и спросил: «Полли-во-франци»? Как бы тебе это понравилось?
– Совсем бы не понравилось. Попробуй кто-нибудь мне так сказать – уж я ему шею накостыляю. Другой раз не будет обзывать меня такими словами!
– Глупый, да никто тебя и не обзывает никакими словами. Это просто значит: умеете ли вы говорить по-французски?
– Так почему же он так просто и не скажет по-человечески?
– Он же и говорит, да только по-французски.
– Ну это глупости, я и слушать больше не хочу. Ты просто смеёшься над бедным Джимом!
– Послушай-ка, Джим, а кошка умеет говорить по-человечески?
– Ну, конечно, не умеет.
– А корова?
– И корова не умеет.
– А кошка разговаривает по-коровьи или корова по-кошачьи?
– Нет.
– Ну и что же, тебя не удивляет, что каждое животное говорит на своём собственном языке?
– Нисколько не удивляет!
– И не удивляет, что они не говорят по-нашему, по-человечески?
– Ах, Господи, Гек, да чему же тут удивляться?
– Так почему же ты не веришь, что француз может тоже говорить на своём собственном языке?
– А скажи мне, Гек, кошка – человек?
– Нет.
– Ну и незачем кошке разговаривать по-человечески. Ну а корова, по-твоему, человек или кошка?
– Да нет же! Корова это просто корова и больше ничего.
– А раз она просто корова, так и разговаривать она должна по-коровьи, а не по-кошачьи и по-человечески. А теперь скажи, француз – человек?
– Конечно.
– Человек! Ну а раз он человек, так почему он не говорит на честном человеческом языке, а лопочет невесть что? Нет, ты ответь мне, почему?
Отвечать Джиму я не стал, – что пользы спорить с Джимом? Всё равно не переспоришь!
1. Согласны ли вы с тем, что в главе описано «приятное препровождение времени»?
2. Кто рассказчик в повести? Как вы это объясните?
3. Как отличаются друг от друга обращения: «ваше величество», «ваша светлость», «ваша милость»? Знал ли сам Гек, к кому так нужно обращаться? А знаете ли и вы об этом? Где об этом можно узнать?
4. Опишите занятия королей, как их представляет Гек. Откуда, как вы думаете, почерпнул он эти сведения?
5. Как возник разговор об иностранных языках?
Попробуйте помочь Геку в объяснении того, что такое иностранный язык. В чём ошибка в логике его объяснений? Предложите свой вариант.
Прошло двое суток, можно сказать, они проплыли мимо, проскользнули для нас тихо, ровно, приятно. Река в этом месте была чудовищно широка – иногда в полторы мили[7] шириной. По ночам мы плыли, а днём прятались на берегу. Чуть время близилось к рассвету, мы прекращали плавание, причаливали – почти всегда у какого-нибудь островка, поросшего кустарником, – и, нарезав веток, прикрывали ими плот. Потом забрасывали удочки. А сами соскакивали в воду и купались, чтобы освежиться и придать себе бодрости; затем, присев на песчаном берегу, где вода по колено, мы наблюдали рассвет. Кругом тишина – ни звука, словно всё вымерло, разве кое-где квакают лягушки. Сперва, если глядеть на воду, видна только какая-то тёмная линия – это леса на той стороне реки, – ничего больше и не разберёшь. Потом появляется на сене светлое пятно: мало-помалу оно расплывается, растёт, река тоже светлеет, из чёрной превращается в сероватую. Вдали виднеются движущиеся тёмные точки – это торговые барки-плоскодонки и тому подобные суда, или длинные чёрные полоски – это плоты. Порою слышны оттуда скрип метлы или голоса – в такой тишине звуки доносятся издалека. Туман клубится над водой, восток алеет и бросает розоватый отблеск на реку. Вот там, вдалеке, на другом берегу, у самой опушки леса виднеется бревенчатая избушка, должно быть, дровяной склад… А вот и поднимается лёгкий утренний ветерок, такой свежий, прохладный, и тихо обвевает вас с ног до головы, ветерок благоуханный, душистый: от него веет лесом и цветами. Наконец настаёт день, всё улыбается при ярком сиянии солнца, птички певчие встрепенулись и подняли гомон…
В такую пору никто не заметит лёгкий дымок, и вот мы снимали рыбу с крючков и начинали стряпать горячий завтрак. После завтрака мы опять принимались наблюдать тихую, безмятежную реку до того, что нами овладевала дремота. Иногда мимо проползает пароход, да так далеко, вдоль того берега, что ничего на нём не разберёшь, даже не узнаешь, какой он – колёсный или винтовой; а потом пройдёт целый час, и ничего не видно и не слышно. Тишь да гладь. Вот опять скользит мимо плот, а на нём тешут доски – это почти всегда делают на плотах, – видно, как сверкает топор и опускается; в этот момент не слышно никакого звука, но вот топор поднимается снова, и когда он уже над головой человека, тогда только отчётливо слышен удар: чек! Так-то мы проводили весь день, лениво слоняясь по лесу.
Однажды был густой туман. На всех плотах и судах, идущих мимо, били в жестяные сковороды, чтобы избежать столкновения с пароходами. Барка или плот проходили от нас очень близко, и мы могли слышать, как люди разговаривали, чертыхались или смеялись. Мы отчётливо слышали каждое слово, как будто призраки или духи какие снуют по воздуху. Джим уверял, что это непременно духи.
– Нет, – возражал я, – духи не стали бы так выражаться: «Чёрт побери проклятый туман».
Как только наступала ночь, мы собирались в путь и, забравшись на середину реки, пускали плот по течению, а сами, закурив трубки и спустив ноги в воду, разговаривали между собой про всякую всячину. Мы всегда были голые, и днём, и ночью, когда только не мучили нас москиты; новое платье, которое сшили мне родители Бека, было слишком нарядно и стесняло меня, да и вообще я не нуждался в одежде.
Иногда вся река была в нашем полном распоряжении. Вдали виднелись мели и острова, только порою мелькнёт огонёк – это свеча в избушке, или на самой воде загорится искорка – огонёк на плоту или на барке, и донесётся свист или песня матроса… Славно жить на плоту! Вверху расстилается небо, всё усеянное звёздами. Мы любили лежать на спине, любоваться небом и рассуждать о звёздах – что, они сделаны кем-нибудь или так, явились сами собой? Джим уверял, будто они сделаны, а я говорил, что они явились сами, потому что слишком было бы долго делать их поштучно – ведь такое их множество! Джим предполагал ещё, что, может быть, луна их народила, – ну, это ещё похоже на истину, я против этого не стал спорить, потому что сам видел, как одна лягушка вывела множество детёнышей. Особенно любили мы наблюдать падающие звезды. Джим утверждал, что они тухлые и поэтому их выбрасывают вон из гнезда.
Раз или два в течение ночи мы видели пароход, скользящий мимо в потёмках; порой он выбрасывал из трубы целые снопы искр, они сыпались дождём в реку, – очень красивое зрелище!
После полуночи береговые жители укладывались спать, и тогда часа на два, на три берега становились совсем чёрными – не видно было ни одного огонька в избушках. Эти-то огоньки и служили нам вместо часов: первый огонёк, что покажется снова, означал, что скоро утро, и тогда мы спешили отыскать себе местечко, где бы спрятаться и причалить к берегу.
Однажды утром, на рассвете, я нашёл лодку, сел в неё и переправился на берег, который был в ста ярдах[8] от нашего острова, причалил к маленькой бухте, окаймлённой кипарисовой рощей, и хотел набрать немного ягод. Вдруг невдалеке от полянки, по которой извивалась тропинка, протоптанная скотом, я увидел двух людей, бежавших со всех ног. Я испугался, так как был убеждён, что если кто бежит, так уж не иначе, как за мной или за Джимом. Я хотел поскорее убраться оттуда, но беглецы были уже совсем близко и стали умолять меня спасти им жизнь, уверяя, что они ничего не сделали худого, но их преследуют, за ними гонятся люди с собаками. Они хотели вскочить в мою лодку.
– Не делайте этого! – закричал я. – Пока ещё не слышно ни собак, ни лошадиного топота, погодите, ещё успеете пройти несколько шагов кустарником вниз по течению, потом войдите в воду и вброд подойдите к лодке – так, по крайней мере, собьёте собак со следа.
Незнакомцы послушались меня; как только они вошли в лодку, я быстро поплыл к нашему островку. Через несколько минут послышался лай собак, людские голоса и выстрелы. Мы слышали, что они направляются к бухте, но не видели их. Очевидно, они остановились и долго шарили в кустах, а мы тем временем успели отплыть на целую милю и выехать на середину реки. Кругом всё затихло, тогда мы преспокойно направились к островку и спрятались в густом кустарнике.
Один из незнакомцев был старик лет семидесяти, если не больше, лысый, с длинной белой бородой. На нём была продавленная поярковая шляпа, засаленная синяя шерстяная рубаха, изодранные жёлтые штаны, заправленные в сапоги, и подтяжки домашнего вязания, – вернее, только одна подтяжка. Старый синий камзол с длинными фалдами и вытертыми медными пуговицами болтался у него на руке.
Другой незнакомец был лет тридцати и одет был также неприглядно.
У обоих были большие, битком набитые чемоданы. После завтрака мы все прилегли отдохнуть; завязалась беседа, и тут выяснилось, что люди эти даже не знают друг друга.
– Как же ты попал в беду? – спросил лысый молодого.
– А вот как: я продавал тут одно снадобье для уничтожения винного камня на зубах. Оно действительно уничтожало винный камень, а заодно и зубную эмаль… Мне следовало бы раньше удрать, днём раньше, и только что я собрался в путь, встретил тебя. Ты мне сказал, что за тобой гонятся, и просил помочь тебе спастись, и я ответил, что сам жду неприятностей и, пожалуй, согласен бежать вместе. Вот и вся история. А с тобой что приключилось?
– Видишь ли, я говорил здесь проповеди против пьянства. Целую неделю дела шли прекрасно. Все женщины были от меня без ума; уж и досталось же от меня пьяницам, доложу вам! Я собирал до шести долларов в вечер – по десяти центов с души, дети и негры допускались бесплатно. Дело так и кипело; вдруг вчера вечером пронесся слух, будто я сам втихомолку тяну водку. Один негр, спасибо ему, предупредил меня сегодня рано утром, что мужчины собираются поймать меня с собаками, потом вымазать дёгтем, вывалять в перьях и в таком виде провезти верхом на шесте. Мне оставалось только полчаса времени. Ну, конечно, я не стал дожидаться завтрака – у меня сразу аппетит пропал.
– А что, старик, – сказал младший, – кажется, мы с тобой столкуемся, как ты полагаешь?
– Я не прочь, пожалуй. Ты чем же, собственно, занимаешься?
– По ремеслу я наборщик; маракую кое-что и в медицине; могу быть и актёром, – знаешь ли, трагиком; при случае показываю фокусы. Иногда для перемены даю уроки пения или географии, читаю лекции. Одним словом, я мастер на все руки – всё умею, что мне вздумается, лишь бы не было похоже на работу. А твои занятия?
– Я много практиковал в своё время в качестве медика. Лечил от рака, от паралича и других болезней. Я умею также предсказывать будущее, когда у меня есть под рукой кто-нибудь, кто бы выведал всю подноготную об окружающих. Но главная моя специальность – говорить проповеди. Был я и священником…
Оба замолчали на минуту; потом молодой глубоко вздохнул и проговорил: «Увы!»
– Ну, чего ты сокрушаешься! – спросил лысый.
– Горько мне подумать, до чего я дожил! Принуждён вести такую жизнь! Унизиться до такого общества!.. – Он принялся утирать глаза какой-то тряпкой.
– Чтоб тебе провалиться! Чем тебе не по нутру наше общество? – крикнул лысый запальчиво.
– Положим, оно достаточно хорошо, лучшего я и не заслужил; спрашивается, кто меня довёл до такого падения, когда я стоял так высоко? Я же сам. Я не виню вас, джентльмены, нет! Никого я не виню. Я всё это заслужил сам. Пусть холодный свет карает меня; одно я знаю – где-нибудь найдётся для меня могила! Свет может поступать со мной по-прежнему, может отнять у меня всё – любимых людей, богатство, счастье, – но этого уже не отнимет! В один прекрасный день я лягу в эту могилу, позабуду всё, и моё бедное, разбитое сердце наконец успокоится!
Говоря это, он продолжал вытирать себе тряпкой глаза.
– Чёрт побери твоё бедное, разбитое сердце! – отвечал лысый. – Чего ты с ним носишься, какая нам нужда до твоего бедного сердца? Мы ведь ни в чём не повинны!
– Знаю, что не повинны. Я и не виню вас, джентльмены. Я сам упал так низко. По справедливости я должен страдать, – я и не ропщу.
– Откуда ты упал, с чего упал?
– Ах, вы мне не поверите! Свет никогда не верит. Бог с ним! Тайна моего рождения…
– Тайна твоего рождения? Ты хочешь сказать, что…
– Джентльмены, – начал молодой торжественно, – я открою вам эту тайну. Я чувствую, что могу довериться вам… Я по рождению – герцог!
Джим вытаращил глаза, да и я тоже. Но лысый возразил:
– Полно, какие враки!
– Нет, это сущая правда! Мой дед, старший сын герцога Бриджуотерского, бежал в Америку в конце прошлого столетия, чтобы подышать чистым воздухом свободы! Здесь он женился, потом вскоре умер, оставив сына. Около того времени умер его собственный отец в Англии, и второй сын герцога завладел титулом и поместьями, а малолетний настоящий законный наследник остался в неизвестности. Я – прямой наследник этого ребёнка, я, по праву рождения, – герцог Бриджуотер! И вот я здесь, покинутый, брошенный, оторванный от своих поместий, гонимый людьми, презираемый холодным светом, оборванный, усталый, с истощённым сердцем, униженный до того, что попал в общество мошенников на каком-то плоту…
Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались как-нибудь утешить бедняжку, но он отвечал, что это бесполезно, – ничто уже не утешит его! А вот если бы мы согласились признать его титул, то это было бы ему приятнее всего. Мы отвечали, что готовы признать, если он нам скажет, как это сделать. Он объяснил, что мы должны ему кланяться, когда он заговорит с нами, называть его «ваша светлость», «милорд»; он не прочь даже, чтобы его называли просто «Бриджуотер», – это уже есть титул, а не имя. Один из нас должен служить ему за обедом и делать для него всё, что он прикажет.
Ну что же, все это было не трудно, и мы в точности исполняли, что он просил. Во время обеда Джим стоял возле, прислуживая ему, и говорил: «Ваша милость, не угодно ли того, или этого?..» и тому подобное, а он был очень доволен.
Но старик совсем притих, не говорил ни слова и, казалось, был не очень-то доволен ухаживанием за герцогом. Он как будто что-то обдумывал. И вот после обеда он начал так:
– А знаешь ли, Бриджуотер, я очень скорблю о тебе, но не ты один имеешь такое горе на душе…
– В самом деле?
– Нет, не одного тебя свергли незаконно и лишили высокого положения.
– Увы!..
– Не у тебя одного есть тайна… – При этом старик принялся горько плакать.
– Постой! Что ты хочешь сказать?
– Бриджуотер, могу я довериться тебе? – продолжал старик, всхлипывая.
– До самой могилы! – Герцог схватил его за руку и стал трясти её. – Открой мне тайну своего рождения, говори!
– Бриджуотер… я сын короля.
На этот раз Джим и я ещё пуще вытаращили глаза.
– Кто такой?! – переспросил герцог.
– Да, друг мой, это святая истина, – ты видишь перед собой в эту минуту бедного, пропавшего дофина, Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты![9]
– Ты! В твои-то годы! Ну уж нет, извини! Скорее, может быть, ты покойный Карл Великий, тебе шестьсот или семьсот лет, по меньшей мере!
– А всё горе сделало, Бриджуотер, горе! От горя поседели эти волосы, от горя образовалась эта преждевременная лысина! Да, джентльмены, вы видите перед собой, в лохмотьях и в нищете, странствующего, изгнанного, оскорблённого и страдающего, но законного короля Франции!
Ну и пошёл так реветь и убиваться, что мы с Джимом не знали, что и делать, до того он нас разжалобил, – вместе с тем мы были рады и гордились тем, что он попал к нам. Мы начали за ним ухаживать, точь-в-точь как раньше за герцогом, и старались всячески утешить его. Но он говорил, что всё это напрасно, одна смерть может успокоить его, хотя, прибавил он, временно он чувствует себя как будто легче и лучше, если видит, что люди оказывают ему почтение, сообразно с его высоким саном: например, преклоняют колено, говоря с ним, называют его «ваше величество», прислуживают ему за столом и не садятся в его присутствии, пока он не разрешит.
И вот мы с Джимом принялись величать его, всячески угождать ему и стояли перед ним навытяжку, пока он не пригласит сесть. Всё это доставляло ему громадное удовольствие, он опять повеселел и ободрился. Но герцог дулся на него и, по-видимому, был вовсе не доволен тем, как всё устроилось. А король обращался с ним по-дружески и уверял, что прадед герцога и все вообще герцоги Бриджуотеры всегда пользовались благоволением его отца и он частенько допускал их к себе во дворец. Несмотря на это, герцог продолжал сидеть насупившись.
Наконец король сказал:
– Весьма вероятно, что нам придётся чёрт знает как долго сидеть на этом плоту, Бриджуотер, так какая польза тебе строить кислые рожи? Это только тоску наводит. Ведь не моя вина, что я родился королём, а ты – герцогом, чего же тут дуться? Надо всегда стараться примениться к данному положению – такое у меня правило! Право, недурно, что мы очутились здесь: пищи вдоволь, ешь себе да спи. Ну-ка, давай руку, герцог, будем друзьями.
Герцог протянул ему руку, а мы с Джимом от души порадовались, глядя на их примирение. Неловкость сразу пропала, хорошо, что всё так устроилось, а то ведь каково было бы, если б на плоту загорелась вражда! На плоту важнее всего, чтобы все были довольны, дружны и чтобы никто не чувствовал себя обиженным.
Впрочем, я скоро догадался, что эти лгуны вовсе не герцоги и не короли, а просто-напросто прогоревшие шарлатаны и мошенники. Но я не сказал ни слова, скрыл свои мысли: это самое лучшее – по крайней мере, избегнешь ссор и хлопот. Если им хочется, чтобы мы величали их королями и герцогами, – пусть! Я не стану спорить, лишь бы не нарушать мира в семье, да и Джиму не стоит об этом говорить, и я ничего ему не сказал. Если я не научился добру от отца, по крайней мере, я научился одному правилу: с людьми такого сорта самое лучшее – дать им волю, пусть делают как знают, бесполезно противоречить им.
1. Оцените рассуждение Гека и Джима о звёздах. Как они при этом решали вопросы мироздания?
2. Охарактеризуйте новых знакомых Гека. Опишите их внешность и их образ жизни.
3. Подумайте, в какой момент и почему мошенники решили заявить о своем «знатном» происхождении.
4. Как отнёсся к этой новости Гек? Оцените разумность его реакции.
1. Что помогло Геку понять, что перед ним просто шарлатаны и мошенники?
2. Почему ссорились и затем мирились спутники Гека и Джима?
1. Как получилось, что Гек и Джим стали спутниками сына Людовика XVII? Что вы знаете об этом короле?
2. Как вы думаете, почему несуществующий король стал отцом мошенника? Какой приём тут использует автор?
Перед завтраком старик опять ходил в город, но безуспешно: Тома нет как нет! За столом муж и жена сидели молча, понурые, с грустными, убитыми лицами, – кофе у них давно простыл. Они ни до чего не дотронулись.
– Ах да, отдал я тебе письмо? – спохватился вдруг старик.
– Какое письмо?
– То, что я взял вчера в почтовой конторе.
– Ты не давал мне никакого письма!
– Должно быть, позабыл.
Он стал шарить в карманах, потом пошёл куда-то отыскивать письмо, наконец принёс его и отдал жене.
– Это из Санкт-Петербурга, – сказал он, – от сестрицы.
Услыхав это, я хотел бежать, но от страха не мог двинуться с места. Однако не успела тётя распечатать письмо, как выронила его из рук и бросилась вон, увидев что-то в окне. Тут и я увидел нечто ужасное: Тома Сойера несли на матраце, позади шёл старик доктор, потом Джим в тётушкином ситцевом платье, со связанными за спиной руками, за ними целая толпа народу. Я спрятал письмо в карман и выбежал вон. Тётя Салли с плачем кинулась к Тому:
– Ах! Он умер, он умер, я знаю, что умер!
Том слегка повернул голову и пробормотал что-то несвязное, – вероятно, он был в бреду. Тетушка всплеснула руками, восклицая:
– Слава тебе, Господи, жив! С меня и того довольно!
Она порывисто поцеловала его и полетела в дом приготовить постель, а по дороге проворно раздавала приказания направо и налево неграм и всем прочим домашним.
Я пошёл за толпой посмотреть, что будут делать с Джимом, а старый доктор с дядей Сайласом последовали за Томом в комнаты. Фермеры очень горячились; некоторые хотели даже повесить Джима, для примера прочим неграм, – чтобы те никогда не пробовали убегать, не смели поднимать кутерьмы и держать целую семью в смертельном страхе несколько суток. Но другие отсоветовали вешать: вовсе это не годится, негр – чужой, его владелец вступится и заставит заплатить за него. Это немного охладило их пыл – обыкновенно так бывает: кто больше всего желал бы повесить провинившегося негра, тот именно менее всего расположен платить за него, натешившись над ним вдоволь.
Джима осыпали бранью, угостили его двумя-тремя тумаками по затылку, но бедняга не говорил ни слова и не показывал даже вида, что знает меня. Его отвели в тот же сарай, где он жил прежде, переодели в его собственное платье и опять посадили на цепь, только цепь прикрепили не к ножке кровати, а к большому столбу. Руки и ноги у него были тоже закованы в цепи. Кроме того, решили проморить его на хлебе и на воде после такой проделки до тех пор, покуда не явится его владелец или покуда он не будет продан с аукциона. Яму нашу зарыли и пообещали, что каждую ночь вокруг сарая будут караулить два фермера с ружьями, а днём у двери будет привязан бульдог. Затем, распорядившись, эти господа на прощанье опять принялись ругать Джима, как вдруг явился старик доктор.
– Не будьте к нему слишком суровы, – сказал он, – Джим не дурной негр. Придя к больному мальчику, я убедился, что не в состоянии вынуть пулю без посторонней помощи, а он был в таком положении, что я не мог отлучиться и позвать кого-нибудь на помощь; между тем мальчугану становилось всё хуже да хуже, скоро он совсем потерял сознание, не подпускал меня близко, говоря, что если я срисую его плот, то он убьёт меня, и тому подобные глупости, – я увидел, что мне ничего с ним не поделать одному, и хотел пойти за помощью. Вдруг откуда ни возьмись является этот негр и предлагает помочь мне. И помог прекрасно. Разумеется, я сейчас же догадался, что это беглый негр. Каково положение! Мне пришлось сидеть там, не трогаясь с места, весь остаток дня и всю ночь. Приятно, доложу вам! У меня в городе несколько пациентов, больных лихорадкой, и мне, конечно, надо было навестить их, но я не решался, потому что негр мог убежать, и тогда меня стали бы обвинять, что я помог негру убежать, а между тем ни одной лодки не подплывало настолько близко, чтобы я мог окликнуть кого-нибудь. Так я и просидел на месте до самого рассвета, и, скажу прямо, я ещё не видывал негра такого верного, такого преданного, хотя ради этого он рисковал своей свободой, да и, кроме того, измучен был ужасно: вероятно, много работал за последнее время. За это я полюбил негра: скажу вам, джентльмены, такой негр стоит тысячи долларов – и ласкового обхождения вдобавок. Я захватил с собой всё необходимое: мальчику было хорошо на плоту, как дома, может быть, даже лучше, потому что там тихо, спокойно. Таким образом, я застрял на реке с двумя пациентами на руках, пришлось мне просидеть вплоть до утренней зари. Тут проплыл мимо ялик[10]… к счастью, негр сидел в это время на краю плота, опустив голову, и крепко спал. Я окликнул людей: они тихонько подкрались, схватили его и связали, прежде чем он успел опомниться, так что всё обошлось без хлопот. А мальчик был в забытьи. Мы обернули весла тряпками, привязали плот к ялику и тихонько, бесшумно подтащили его к берегу. Негр не противился, не произнёс ни единого слова. Он не дурной негр, джентльмены! Вот моё мнение о нём…
– Признаюсь, всё это очень похвально, доктор, – проговорил кто-то.
Остальные тоже смягчились немного; я был от души благодарен старику доктору за то, что он вступился за Джима. С первого же раза, как я его увидел, я понял, что у него сердце доброе и что он хороший человек. Тут все согласились, что Джим поступил хорошо, что он заслуживает внимания и награды. Все обещали прямодушно и искренне больше не бранить его.
Потом фермеры ушли и заперли его. Я надеялся, что они велят снять с него две-три лишние цепи, потому что цепи были чертовски тяжелы, или что ему дадут, по крайней мере, мяса и овощей вместо сухого хлеба с водой, но никто об этом не подумал, а я рассудил, что мне не годится вмешиваться: лучше всего кто-нибудь передаст тёте Салли рассказ доктора, лишь только минует буря, нависшая над моей буйной головой. От меня, вероятно, потребуется объяснение – почему, рассказывая о том, как мы блуждали всю ночь, разыскивая беглого негра, я скрыл, что Сид ранен? Но времени у меня было вдоволь. Тётя Салли день и ночь сидела в комнате больного, а от дяди Сайласа я каждый раз ловко увёртывался.
На следующее утро я услыхал, что Тому гораздо лучше и что тётя Салли пошла отдохнуть немножко. Я прокрался в комнату больного, рассчитывая, что если он не спит, то мы можем потолковать, вместе сочинить какую-нибудь небылицу и преподнести её семейству. Но он спал мирным сном, бледный такой, а не с пылающим лицом, как в первые дни болезни. Я присел, дожидаясь его пробуждения. Через полчаса тётя Салли вошла в комнату на цыпочках. Она велела мне не шуметь, сесть с ней рядом и шепнула мне, что теперь, слава Богу, мы все можем порадоваться: симптомы самые утешительные, больной уж так давно спит, ему, видимо, лучше, он гораздо спокойнее сегодня: можно пари держать, что он проснётся уже в полной памяти.
Немного погодя больной пошевелился, приоткрыл глаза, оглянулся совершенно осмысленно и проговорил:
– Что это? Я дома? Как это случилось? Где плот?
– Всё благополучно, не беспокойся, – отвечал я.
– А Джим?
– То же самое, – сказал я, но не мог придать своему голосу бодрого, весёлого выражения. Он этого не заметил.
– Прекрасно! Великолепно! Теперь мы можем успокоиться! Ты рассказал тётушке?
Я хотел было сказать «да», но она вмешалась:
– О чём, Сид?
– Ну, конечно, о том, как мы всё это дельце состряпали!..
– Какое дельце?
– Да ведь одно только и было: как мы выпустили на волю беглого негра – я и Том.
– Батюшки святы! Выпустили на волю! О чём это он толкует? Господи, опять бредить начал, опять потерял сознание?
– Нет, я и не думаю бредить, я понимаю всё, о чём говорю. Мы выпустили его на волю – Том и я. Мы задумали это сделать и сделали. Молодецки орудовали, надо сознаться…
И пошёл, и пошёл… Тётушка уже не перебивала его, а только слушала, выпуча глаза; я понял, что мне бесполезно впутываться.
– Правда, тётя, это стоило нам пропасть труда! – продолжал Том. – Целые недели подряд мы возились днём и ночью, пока вы все спали. Нам приходилось воровать свечи, и рубаху, и простыню, и ваше платье, и ложки, и жестяные тарелки, и кухонные ножи, и сковороду, и жернов, и муку, и ещё пропасть разной разности, – вы не можете себе представить, сколько было хлопот наделать перьев, пилу, продолбить надписи и всё такое! А как это было забавно, вы не можете представить себе! Мы же рисовали гробы и всякие ужасы, сочиняли анонимные письма, спускались вниз по громоотводу, делали подкоп под чуланом, смастерили лестницу из тряпок, запекли её в пирог и посылали Джиму ложки и прочие вещи через вас, в кармане вашего передника…
– Ах вы, негодные!
– …Наполняли сарай крысами, змеями и разными гадюками для компании Джиму. Но вы так долго задержали здесь Тома с маслом в его шляпе, что чуть-чуть не испортили всего дела, потому что люди пришли, пока мы ещё не успели выбраться из сарая. Нам пришлось выскочить, нас услышали, погнались за нами – тогда-то меня и подстрелили, – но мы, к счастью, свернули с тропинки, пропустили погоню вперёд, а когда подоспели собаки, они не обратили на нас внимания, а помчались дальше, где больше шуму. Мы же сели в свою лодку, поплыли к плоту, вывернулись благополучно, и Джим теперь свободный человек… Всё это мы сделали сами… Не правда ли ловко, тётя?
– Ей-ей, в жизни своей я не слыхивала ничего подобного! Так это вы, маленькие негодяи, наделали столько хлопот, что чуть с ума всех не свели и напугали нас до смерти? У меня руки чешутся сию же минуту хорошенько проучить вас. Подумаешь, как я-то целые ночи мучилась… Ну, погоди же, негодный, когда выздоровеешь, я обоим задам такую трёпку, что только держись!
Но Том был так счастлив и горд своим подвигом, что не мог удержаться от болтовни, а тётушка бранила нас на все корки, – словом, оба тараторили зараз без умолку.
– Ну ладно, – закончила она, – наслаждайся теперь своими проказами, только помни, что если я когда-нибудь ещё поймаю тебя, что ты опять водишься с этим негром…
– С кем? – проговорил Том с удивлением, улыбка мгновенно сбежала с его лица.
– Как с кем? Разумеется, с беглым негром. А то с кем же, ты думал?
Том тревожно взглянул на меня и сказал:
– Том, не говорил ли ты мне только что, будто всё благополучно? Разве он не сбежал?
– Он-то? – вмешалась тётя Салли. – Беглый негр? Конечно, нет. Его вернули назад, он опять сидит в сарае, на хлебе и воде, весь в цепях, покуда его не потребуют или не продадут с аукциона.
Том привскочил на постели, глаза его пылали, ноздри раздувались, как жабры.
– Они не имели права запирать его! – крикнул он мне. – Ступай скорей, не теряй ни минуты… Освободи его! Он больше не невольник: он свободен, как и мы все!
– Дитя, что это значит?
– Это значит именно то, что я говорю, тётя Салли, и если никто не пойдёт к нему сию минуту, я сам побегу! Я знал его всю жизнь, да и Том тоже. Старая мисс Ватсон умерла два месяца тому назад; она устыдилась, что хотела продать его на Юг, и дала ему вольную, по своему завещанию!
– Так зачем же, скажи на милость, тебе понадобилось освобождать его, коли он уже свободен?
– Ах, какой вопрос, – так и видно женщину! Разумеется, затем, что мне нравилось приключение. Я готов был бы купаться в крови, только бы… Ах, Боже мой, тётя Полли!..
Батюшки! Да никак это сама тётя Полли собственной персоной стоит в дверях, милая, кроткая, ласковая!
Тётя Салли как кинется к ней, как начнёт её обнимать, целовать, плакать от радости, чуть не задушила её в объятиях! А я нашёл себе довольно удобное местечко под кроватью, сообразив, что мне придётся ответ держать. Изредка я выглядывал оттуда украдкой: тётя Полли высвободилась из объятий и стояла, глядя в упор на Тома поверх очков, – так глядела, что он, кажется, с радостью провалился бы сквозь землю.
– Да, – проговорила она, – ты хорошо делаешь, что отворачиваешься, на твоём месте мне совестно было бы смотреть в глаза людям. Том!
– Боже мой! – молвила тётя Салли. – Разве он до такой степени переменился? Ведь это не Том, а Сид. Том… Том был здесь сию минуту. Куда это он девался?
– Ты хочешь сказать, вероятно, куда девался Гек Финн? Надеюсь, я сама вырастила этого шалуна, Тома, так мне ли не узнать его! Выходи из-под кровати, Гек Финн.
Я вышел, но чувствовал себя не особенно бодро. Тётя Салли была в страшном недоумении, но дядя Сайлас, тот ещё больше растерялся, когда он пришёл и ему всё рассказали. Он словно пьяный ходил и целый день не мог опомниться, а вечером произнёс на собрании речь, доставившую ему громкую славу, потому что никто, даже самые старые старики, не поняли из неё ни единого слова. Тётя Полли рассказала всем, кто я такой и какова моя история, а я, в свою очередь, должен был открыть, в каком находился безвыходном положении, когда миссис Фелпс приняла меня за Тома Сойера. Тут миссис Фелпс вмешалась сама: «Пожалуйста, продолжай называть меня тётя Салли: я так к этому привыкла», – и вот, когда тётя Салли приняла меня за Тома, я должен был поддакнуть – другого средства не оставалось, да я и знал, что он не рассердится, ему это даже на руку будет, так как это тайна, он сочинит целое приключение и будет очень доволен. Так это и вышло: он сам назвался Сидом, и дело уладилось как нельзя лучше.
Тётя Полли подтвердила, что старая миссис Ватсон в самом деле дала вольную Джиму. Таким образом, выходило ясно и несомненно, что Том Сойер затеял всю эту возню и хлопоты для того только, чтобы освободить уже свободного негра!
Тётя Полли рассказывала, что, когда тётя Салли написала ей, будто Сид и Том прибыли благополучно, она никак не могла понять, что это значит? Ей сейчас пришло в голову – уж не сыграл ли этот сорванец какую-нибудь новую шутку? Вот и пришлось ей тащиться в путь самой, шутка ли сказать, за тысячу миль, потому что никто не отвечал на её письма.
– Но мы и от тебя не получали ни словечка, – возразила тётя Салли.
– Удивляюсь! Ведь я писала два раза, прося у вас объяснений.
– Мы ничего не получали, сестрица!
Тётя Полли повернулась к Тому и произнесла грозным голосом:
– Том!
– Ну что ещё? – сердито отозвался Том.
– Не смей так говорить со мной, бесстыдник!.. Подай сюда письма!
– Какие такие письма?
– Подай письма! Погоди, вот я примусь за тебя…
– Они там в чемодане. Ну, довольны теперь? Будьте покойны: они целы, я с ними ничего не сделал, даже не заглядывал в них. Но я знал, что они наделают нам хлопот, и подумал, что если вам не к спеху, то…
– Ну, молодец, я вижу, ты нуждаешься в розге, в этом не может быть сомнения. А ещё одно письмо я написала, чтобы предупредить вас, что я приезжаю. Полагаю, что и это…
– Нет, – сказала тётя Салли, – то письмо пришло вчера; правда, я ещё не читала его, но оно цело у меня.
Я хотел было предложить ей побиться об заклад на два доллара, что и этого письма у неё не окажется, да побоялся – промолчал.
1. Почему был ранен Том?
2. Попробуйте прокомментировать исповедь Тома.
1. Как характер мальчиков проявил себя в эти тяжёлые дни?
2. Охарактеризуйте южное гостеприимство в описании Твена.
1. Подготовьте рассказ о судьбе Джима.
2. Подготовьте исполнение сцены встречи тёти Салли и тёти Полли в лицах.
3. Можно ли считать главу развязкой повести или это уже её эпилог, послесловие?
1. Какие главы вы считаете особенно важными для судьбы героев?
2. Как вы считаете, почему в повести так поздно появляется Том?
1. Расскажите о поведении Джима на плоту. Что помогает нам понять, как трудна судьба беглого негра?
2. Какие события повести произошли на водах Миссисипи, а какие – на её берегах?
1. Подготовьте рассказ «Путешествие Джима по великой Миссисипи».
2. Подготовьте сообщение о путешествии Гека по Миссисипи как школе жизни подростка.
3. Расскажите о самом смелом поступке Гека в этой повести.
1. Подготовьте план рассказа о самых интересных приключениях друзей.
2. Что отличает героев повестей – Тома и Гека?
3. Кто из тех, с кем связаны их приключения, заслуживает вашего специального рассказа?
1. Опишите жизнь реки Миссисипи и её прибрежных городков.
2. Расскажите о совместных приключениях друзей.
3. Какие суждения или поступки Гека убеждают в том, что он не получил никакого образования?
1. Какое из приключений друзей вы считаете самым главным: в первой повести; во второй повести?
2. Кого из друзей вы считаете лучшим другом? Почему?
3. Создайте словарик путешественника по Миссисипи.
4. Попробуйте объяснить, почему великий юморист создал такие трогательные повести о своём детстве.
5. Как доказать, что Марк Твен и в этих повестях для детей и юношества часто использует юмор и даже сатиру?
6. Запомните, как американский писатель Эрнест Хемингуэй оценил эту книгу: «…вся американская литература вышла из одной книги Марка Твена, которая называется „Гекльберри Финн“… Ничего равного ей не создано с тех пор». Можете ли вы подтвердить это суждение?