репродукцию канона. Именно здесь тексты выходят за пределы инновационных и селективных (интерпретирующих) групп, становясь достоянием социального института литературы. Только утратив значение самоценного творчества, «чистого искусства» и получив статус пособия по истории данного общества, нации, культуры, литературные образцы, тиражируемые в соответствующих количественных масштабах и определенными конструктивно-оформительскими средствами, входят в систему воспроизводства базовых ценностей и норм общества в целом, репродукции самого этого общества как системы. С одной стороны, литература выступает здесь инструментом воспроизводства самих признанных критериев литературного, эстетического, исторического при подготовке профессионалов-интерпретаторов – педагогов, историков литературы, литературных критиков, отчасти писателей. С другой – литература используется в качестве средства общей социализации членов данного социального целого через систему школьного обучения.
Лишь через этот канал и на этой фазе литература в этом виде и смысле попадает собственно к читателю – массовой аудитории, коммерческой публике. Здесь, на фазе адаптации, и заканчивается цикл ее жизни. Для одних читательских групп она утрачивает всякую определенность собственно литературного качества, становится литературой как таковой («вообще книгой», по выражению Б. Эйхенбаума) – предельной условностью, фикцией, составляющей в этом смысле ценностное ядро читаемой остросюжетной беллетристики (приключения и фантастика, детектив, мелодрама и т. п.). Для других литература приобретает статус учебника жизни («проблемная» или «психологическая» проза, книга «с настроением», молодежная словесность). Для третьих в ней воплощается полнота государственной идеологии или национального самосознания (государственно-политический, военно-дипломатический или почвенно-националистический роман на историческом материале, эпигоны деревенской прозы и последующие поколения ее читателей). Для четвертых та же «книга» составляет символическую принадлежность образа жизни современного культурного (городского, образованного) человека, деталь его жизненной обстановки и т. д.
Во всех этих случаях важно видеть за популярными типами повествования, формами издания и профилями собирательства так понимаемой литературы те или иные внелитературные, чисто социальные авторитеты, ориентация на которых и задает соответствующее понимание литературного, образ словесности. Это могут быть позиции носителей власти, каналы социальной коммуникации текстов, маркировки недоступности и престижности образцов (символы центра в статусно закрепленном обществе) и др. Тогда в наиболее полном виде схематика возможных читательских типов простирается от читателя-знатока или профессионала, интересующегося исключительно текстом (в любом виде) и оценивающего его в сугубо литературных рамках – традиции, групповой поэтики, через читателя книги – отобранного комплекта наиболее ценного и признанного в литературе, авторитетно подготовленного и солидно изданного («Литературные памятники», «Библиотека поэта»), до потребителей издания, получающих образ литературы вместе с каналом ее приобретения и полагающихся в понимании словесности на инстанции, организующие для них доступ к книгам (подписка, макулатурная серия). Подобным образом можно в принципе типологизировать для тех же целей и читателей журнальной периодики. Полюс максимального разнообразия составят здесь те, кто читает все журналы, размечая поток публикаций и выделяя в них наиболее интересное с точки зрения тех или иных других групп. В средней части шкалы окажутся те, кто ищет для прочтения лишь то, что читают все. А минимум многообразия установок и критериев интерпретации продемонстрируют читатели лишь «своего» журнала, прикрепленные к нему как каналу информации обо всем. Границу же литературной культуры образуют читатели «тонких» массовых периодических изданий с их отделами «безавторской» беллетристики и деиндивидуализированной портретно-обзорной критики.
Частным случаем проявления эпигонских установок, характерных для поздних фаз движения литературного образца (репродукции, адаптации), является едва ли не определяющее образ литературы в обществе положение, когда позиции исполнителей, технически обслуживающих процесс литературной коммуникации между различными группами, становятся ведущими. Инструментально-технические функции и средства исполнения (издательские, типографские) выступают для литературной культуры структурообразующими и нормозадающими. Так бывает всегда, когда определяющей становится не инновативная деятельность культуротворческих групп, а контролирующая активность бюрократического аппарата управления. Главной социально признанной фигурой в литературе становится эпигон, а печать при этом теряет свойства универсального канала коммуникации, превращаясь либо в распорядительное средство массовой мобилизации кадрового состава, либо в распределяемый дефицит, структура доступа к которому воспроизводит социальную организацию общества данного типа.
СОЦИАЛЬНЫЕ МЕХАНИЗМЫ ДИНАМИКИ ЛИТЕРАТУРНОЙ КУЛЬТУРЫ
Л. Гудков
Известно, что в разработке теории литературной эволюции, бывшей одной из немногих конститутивных тем ОПОЯЗа, его члены отталкивались от негативного опыта других литературоведческих направлений. Методологическая критика формалистов (по крайней мере ведущих исследователей школы) захватывала почти весь спектр исследовательских принципов, существовавших на тот момент (главным образом те, которые могли служить формулами объяснения движения литературы, а стало быть, ее истории). Опоязовцы ясно сознавали не только слабость этнографического подхода к литературе, бесконечность возможностей прослеживать трансформации и скрещения тем и мотивов (что делает призрачной значимость объяснения собственной литературной динамики), но и недопустимость для историка ограничиться простой каталогизацией литературных форм и явлений (хотя, конечно, сами по себе подобные задачи крайне важны в качестве литературоведческой пропедевтики). И уж тем более не могло их удовлетворить то, что считалось «социологией литературы», а по существу было литературоведческой разновидностью экономического детерминизма. Критически оценивали они и посылки эклектического академизма, рассматривавшего историю литературы как идеологический эпифеномен национальной культуры.
Сегодня приходится еще раз повторить вслед за ними, что ни один из этих подходов не может служить достаточным основанием для теоретически проработанной истории. Во всех подобных схемах движущие начала или силы истории выносятся за пределы собственно литературы и полагаются либо в какой-то иной системе, выражением которой становится литература, либо в самом исследователе, регистрирующем изменения литературных явлений на шкале исторического времени.
Специфика опоязовского решения была связана с комплексом идей «литературная эволюция как смысловая инновация», которые должны были бы направлять внимание исследователей на формы смыслообразования, относящиеся исключительно к технике авторского выражения. Это объясняет особый интерес формалистов к семантическому смещению или сдвигу, остранению, пародии и т. п. Однако, хотя собственно вопросы смыслообразования и сфера инновации – центральная часть проблематики литературной динамики, процессуальность ими еще не исчерпывается. Инновация – только острие, фокус развертывания динамического ряда.
Усилия опоязовцев концентрировались вокруг поисков решения задачи: как специфицировать или детализировать рациональную технику исторической реконструкции актов смыслообразования[332], т. е. средства для типового анализа ситуаций литературной инновации. Однако, оставив без внимания прочие теоретические элементы литературного процесса, опоязовцы закрыли для себя возможность дальнейшей методологической работы – проблематика литературной инновации осталась связанной чисто предметными обстоятельствами, что сделало невозможным перевод инновации в план методического регулятива, операциональной доминанты исследовательского интереса, работы в целом. Признавая за рациональной реконструкцией ее важнейшую роль – фиксацию механизмов инновации, нам все же приходится еще раз отметить, что опоязовская задача – искать и разбирать моменты литературной инновации – могла бы удовлетворять условиям лишь чисто индуктивного описания литературы, но не отвечала требованиям теоретического объяснения ее движения. Поэтому для определенных и сравнительно ограниченных задач теории сохраняется необходимость дать в том или ином виде общий эскиз динамики литературной культуры как целого, т. е. продолжить обсуждение вопросов, начатых формалистами.
Этот круг вопросов связан с методической необходимостью представить в каком-то аналитическом языке (число этих языков, видимо, задано наличием концептуальных или теоретических парадигм, претендующих быть основой междисциплинарных исследований) весь цикл движения, от начала до конца литературной динамики. Важность подобной работы заключается не только в эвристической ценности общей схемы функционирования культуры, но и в получении – исходя из идеи целого – своего рода проблемной карты, возможности прояснить смутные или нерационализированные места, расхожие, но остающиеся лишь интуитивными представления о динамических аспектах символических систем. Даже если бы такая работа была лишь систематизацией общих мест и положений в исследованиях литературы, то и тогда она была бы обязательной и необходимой фазой аналитической работы.
Все сказанное выше можно считать преамбулой к трем следующим тезисам.
1. Процесс литературной динамики есть процесс рутинизации литературной инновации, или, иначе говоря, тривиализации тех специфических оригинальных значений, которые произведены в актах новационного смыслообразования. Конец литературной динамики отмечен состоянием, когда конструкция или прием теряет свой семантический ореол – значимую связь с ситуацией своего появления или возникновения у конкретного автора. Конструкция используется столь многими, ч