уже как готовые смысловые значения.
Вторая группа – те, кто отбирает значимое из всего, что возникло в актах инновации. (При этом отбор здесь может быть произведен только по правилам, указанным извне, в соответствии с определенными нормативными критериями.) Функция этой группы – селекция образцов в отношении иных литературных, идеологических и прочих культурных авторитетов и персонажей. Сама селекция в функциональном плане означает не просто отбор, но и снижение или ограничение литературного многообразия, поскольку отбираемые значения включаются в уже существующую, наличную интерпретационную систему, в определенный однозначный контур – систему идей литературной партии, заказчика шинельной оды или романа, литературы социально-критического толка. В зависимости от того, на кого ориентируется отбирающий, выстраивается и соответствующая проекция литературы. Многообразие типов отбирающих (посредников в литературном процессе) в принципе есть свидетельство исторического богатства литературной культуры, динамичности и свободы литературы, равно как и сложности социальных связей в обществе, наличия специализированных подсистем и образований. Напротив, единственная инстанция признания «литературного дела» (государство, церковь и т. п.) – симптом тотального контроля над литературой, превращения ее, с одной стороны, в род орнаментальной аранжировки нескольких одобренных и узаконенных тем, а с другой – в департамент идеологической поддержки нелитературных авторитетов.
Можно наметить ряд типов отбирающих посредников: кружок знатоков и любителей, оставляющих стандарты вкуса нерационализированными, но зато обеспечивающих условия сохранения текста; переводчики (здесь особенно существенно, в отношении кого и чтó они переводят, какие аналоги – ритмические, лексические и т. п. – подыскивают в собственной культуре прошлого для передачи чужих образцов, на какой смысловой или конструктивный ряд ориентируются и т. п.); критик; независимый «интеллектуал» и другие. Важно лишь, что любой отбирающий, в отличие от инноваторов, исходит из «своих», внешних, тем или иным образом эксплицируемых литературных эталонов, а стало быть – неизбежно придает литературной инновации тенденциозный или однозначный характер. Насколько значим этот момент коммуникации между автором и группой первого прочтения, можно судить по сравнительно недавнему выступлению Д. Савицкого на конференции русского авангарда во Фрисбурге (Швейцария, февраль 1987 г.): эмигрантская литература при всей своей технической изощренности, тематической свободе и новизне, оставшись без критики, теряет начальный импульс самореализации, теряет внутреннего адресата – читателя, в результате чего у автора возникают чувства тупика, литературной эхолалии. Несмотря на значительный продуктивный потенциал, писатель в эмиграции (что отчасти подкрепляется опытом немецкоязычной эмигрантской литературы в 1930‐е гг.) с течением времени оказывается перед дилеммой: либо перейти на другой язык и, соответственно, сменить публику и продолжать работать, либо выйти на коммерческий рынок. В противном же случае остается угроза замыкания в собственном кругу и неизбежная перспектива дилетантизации[334].
Результаты произведенного отбора принимаются следующей группой уже в качестве норм литературной культуры, состава произведений, отмеченных авторитетностью, а значит – нормативностью. Поэтому для тех, кто уже воспроизводит размеченный остаток авторов и текстов, канонизированные формы и приемы (в совокупности «классицизированных» текстов), литература предстает как иерархическое устройство, ранжированное по степени культурной значимости. Внутреннее, актуальное время первой инновационной группы здесь распадается и организуется по оси прошлое (= нормативно-образцовое) и настоящее без будущего, т. е. все события литературы разворачиваются в модусе истории. «Литература» здесь – только эталонные авторы и тексты. Новые произведения и авторы в подобной системе – лишь неопределенный (проблематичный) предмет сопоставления с прошлыми образцами[335].
Наиболее ясный феномен – классика, сама по себе выступает как своеобразный признак имперской организации общества[336] с соответствующей параллелью топики метрополии и провинции. Круг основных мотивов задан тематизацией центр-периферических связей как формы записи культуры (где «центр» – столица, город, «архетип» или доминирующий «миф» и т. п. – фиксирует наиболее значимые и фундаментальные для культуры данного социального целого ценности; напротив, «периферия» в этой системе пространственной организации социокультурных значений принимает на себя выражение неинновационных, рутинных смыслов, относящихся к процессам воспроизводства и поддержания образца, повторению или эпигонскому разыгрыванию эталонных сюжетов и конструкций). Этот «горизонтальный» (рутинный) план фиксации светских ценностей принципиально отличается от «вертикальных» символических медиаций инновационной среды. Свобода креативного Я, обреченного всегда оставаться наедине с миром и небом «вечных» ценностей без всяких посредников, а потому подвергающего рефлексии любые формы застывающей в своей нормативности культуры (в том числе и указанную выше матрицу «центр—периферия», как это сделано, например, И. Бродским), постоянно оказывается в конфликте с ученичеством подражателей классике, готовящих рецептурную литературу.
Однако не менее частым случаем является консервация одной лишь экспрессивной техники, что обеспечивает движение тривиальной, массовой или социально-критической литературы. Стремление разрушить игры в фикциональность и обеспечить «серьезность» и авторитетность литературы ограничением ее «общественной роли», как это подчас происходит, ведет к обеднению самих модусов литературности, к тому, что оцениваются чисто тематические или содержательные моменты. В таких ситуациях сама литература становится с неизбежностью лишь эпифеноменом просветительской идеологии культуры со всей присущей таким течениям непроявленностью неравенства человеческой природы, совпадением власти и культуры как фокуса интеллектуальной вселенной. Доминирующий тип социальных связей, конституирующий литературу такого типа, – «авторитет – общественность», писатель как критик или школьный учитель. Это стадия, по выражению Эйхенбаума, «готовой литературы».
Таким образом, селекторы «готовят» литературные блюда и передают их другим социальным группам в неизменной интерпретации (или, по крайней мере, их рецептурные формулы). Во всех этих случаях именно конструктивная сторона литературы – экспрессивная техника, стереотипная метафорика и т. п. – будет выступать как субститут самой реальности, форма ее риторической организации, критерий «настоящей», «подлинной» действительности и ее прошлого. (Отсюда борьба за соблюдение нормы этой «реальности». Истории литературы типологически могут различаться своей способностью дистанцироваться по отношению к сменяющим друг друга нормам реальности.) Актами селекции и интерпретации достигается связность, интегрированность литературной инновации со всем целым литературы и культуры, устанавливаются общие интерпретационные связи между различными символическими системами и группами их носителей (выбор соответствующей системы – философии, историософии, той или иной идеологии и т. п. – будет влиять на способ толкования литературы).
Детерминирующими в установлении этих связей являются, повторим еще раз, типы «третьего», выступающие в роли «невидимой руки», направляющей ход литературного процесса, последовательность актов заимствования. Можно сказать, что сам акт селекции тоже представляет собой пародирование текста в расчете на понимание и интересы «третьего», т. е. переинтерпретацию и трансформацию его семантической структуры по нормам, кодам, алгоритмам внелитературных систем.
Таким образом, функция хранителей или репродукторов сводится к поддержанию норм литературной культуры, воспроизведению образцового состава литературы. Важнейшим признаком их деятельности является энциклопедический характер литературы на этой фазе. Организация литературы представляет собой замкнутое, таксономированное или классифицированное целое, обозримое и законченное, с обязательным жестким отбором литературных авторитетов и символов (классика, собрания канонических текстов и сопровождающих их версий; индексы сюжетов; университетские или академические курсы истории литературы, в большей или меньшей степени эклектичные по отношению к собственно исследовательским задачам).
Сознание указанного типа крайне иерархично и оценочно: это упаковочное сознание, фасующее культуру для последующей передачи ее другим группам или поколениям. Мир этой литературы прозрачен, непроблематичен, дидактичен. Нельзя недооценивать значения такой деятельности: музеефикация – важнейшая стадия в процессах содержательной трансформации литературного образца и воспроизводства культуры. Схематика собственно хранения литературной культуры не обязательно может быть (и даже, как правило, не бывает) литературной: в ее роли используется либо определенная идеология культуры (литература как отражение какого-то иного движения – национального, политического, социального и т. п. развития, провиденциального замысла и проч.), либо даже утопия культуры (в маннгеймовском смысле). В последнем случае литература строится как форма выражения духа соответствующей инновационной, но маргинальной группы, дискриминируемой в каком-то отношении (здесь сами принципы интерпретации становятся символами внутригрупповой солидарности, основой воспроизводства группы или творческой среды, проекцией ее символов и ценностей на будущее, на фиктивное или идеальное пространство).
От подобных процедур содержательной рутинизации следует отличать собственно научную интерпретацию, даваемую исследователями литературы. Здесь мы имеем дело с так называемой формальной рутинизацией, т. е. разрушением авторской уникальности в процессе анализа тематических или конструктивных источников новации. Продуктом исследовательской рационализации и изучения становится не конкретное имя или ситуация в литературе, а систематически представленный космос литературной культуры соответствующего периода или типа.