Литература (и искусство) явилась преимущественной формой выражения и в то же время – нормативной стабилизации субъективности (принципа, формирующегося вместе с идеей культуры), т. е. личностного основания манифестации и гармонизирования гетерогенных ценностных значений по нормам «благого и красивого». Содержание этих интегрирующих значений связано с составом «исторического», в том числе – «исторических» образно-символических форм (конвенций, канонов, символов, метафорики, семантики и т. п.).
Образцами, совершенными во всех отношениях примерами, становятся определенные области античного наследия, издавна и традиционно представляющие предмет изучения в «классах». Собственно, в значении «школьного» (относящегося к школе) прилагательное «классический» употреблялось в средневековой Европе, сохранив это значение вплоть до Новейшего времени (классические авторы для Дидро в «Энциклопедии» – это «авторы, которых изъясняют в школах»). Ренессансные гуманисты универсализировали значения «классического» у Авла Геллия, Цицерона и других авторов (как относящегося к высшим рангам – цензовым классам – социальной структуры римского общества[45]), привнеся в него семантику образцовости. Позднее французские классицисты добавляют к ней новые значения: «классическое» интерпретируется ими как характерное для греческой, но прежде всего для римской древности. В манифестациях этой группы понятию задается двойное определение, совмещающее в себе формальные критерии (абстрактное совершенство) и содержательные характеристики (пантеон авторов и корпус их текстов).
Сама идея нормативного ядра античной культурной традиции в его письменно зафиксированном виде восходит к Афинам IV в. до н. э., когда были воздвигнуты памятники «последним великим трагическим поэтам» Софоклу и Еврипиду и подготовлен государственный «обязательный» экземпляр их сочинений. Тем самым начат последовательный ряд предприятий по фиксации, упорядочению и кодификации культурного наследия, крупнейшим из которых стала работа филологов Александрийской библиотеки («канон» Аристофана Византийского).
К XVIII в. в деятельности групп, занятых идеологическим конструированием национальной традиции в ее преемственности по отношению к «древности», становится возможным универсализирующий синтез выработанных ранее значений «классического». Ими вводится представление о «совершенных» произведениях Нового времени, созданных по античным, реконструированным правилам и образцам. В ходе этих трансформаций, сопровождавшихся возникновением и конфликтом оппозиционных по отношению к «античной» традиции литературных группировок (баталии «старых» и «новых» авторов во Франции, «старых» и «новых» книг в Англии и т. п.), предикат «классического» как «совершенного», утратив непременный компонент «древности», был перенесен на авторов Нового и Новейшего времени («наши классические писатели» у Вольтера, 1761 г.). У писателей, сознательно ориентирующихся на античные формы и темы и стремящихся – в рамках процессов формирования национальных государств и выработки символов культурной идентичности нации (литература, язык и др.) – синтезировать традиционализирующие ориентации с современным интеллектуальным движением, возникает понятие «национальные классики» («О литературном санкюлотстве» Гёте, 1795 г.). В дальнейшем семантика «классического» (точнее – классицистического) определяется в оппозиции к «романтическому» (как «подражательного» – к «оригинальному», «старых форм» – к «новым формам»), причем романтизм связывает с «образцовостью» любую древность, наделяя тем самым значениями «классического» как «природного» – «национальное», «местное», «народное» и т. п. и соответствующим же образом интерпретируя греко-римскую (но теперь, прежде всего, греческую) античность как локальный, исторический феномен культуры[46]. В постмодернистическом авангарде дихотомия приобретает вид противопоставления «классического» или «академического» – как общего, правильного и безличного, относящегося к любому историческому прошлому, т. е. собственно традиции, – «современному» (moderne, как метафоре авторской субъективности).
Прослеженную здесь в общих чертах эволюцию семантики «классического» можно интерпретировать как последовательное конструирование «универсальной» культурной традиции агентами литературной культуры (в манифестациях писателей, в литературной критике, а позднее – в рамках литературоведения), осуществляемое в процессах выработки и поддержания собственной культурной идентичности. Семантическая референция к «древности», рассматриваемая в общем функциональном плане организации культуры, является фиксацией пространственно-временных границ истории, культуры и собственно литературы, упорядочиваемых тем самым в своем поступательном и преемственном «развитии»[47]. «Прошлое» в модусе «высокого» становится средством нормативного определения и установления гетерогенных компонентов, различных культурных значений дифференцирующегося социокультурного космоса. Классическая словесность выступает ценностным образцом, основой ориентации для возникающей литературы, мерилом ее собственной продукции, источником тем, правил, норм переживания и интерпретации. Тем самым формирование идеи «классики» служит одним из первых имманентных интегративных механизмов внутри автономизирующейся литературной культуры, а стало быть, и автономной социальной системы литературы, поскольку с возникновением систем собственно литературных авторитетов (а значит, и критериев оценки новых произведений) возникает базирующаяся на них система ценностных ориентаций, регулирующих процессы взаимодействия по поводу литературы. Эффективность подобного традиционализирующего механизма конституирования и интеграции литературной культуры как «культуры в целом» (через поддержание содержательного образца) сохраняется лишь в пределах нормативной литературной культуры (и в соответствующих институтах и группах). Долее всего нормативная авторитетность классики удерживается в системах литературной социализации со свойственным для них дистанцированным пиететом перед «примером» и «образцом», но даже и здесь, и именно в силу отмеченной дистанции, классика лишается характера живой традиции, подвергаясь разрушению в инструментальных процедурах сопоставления текстов, генерализации текстовых значений, абстрагирования критериев анализа от анализируемой семантики и т. п.
В ходе подобной эрозии значимость сохраняют лишь обобщенные и формальные (тематически пустые) характеристики «классичности», совокупность которых образует относительно универсалистскую «культурную форму», эффективно реализуемую в процессах литературной коммуникации теми или иными группами ее участников для различных целей (эти функциональные значения «классики» выступают для исследователя индикаторами, фиксирующими наличие конфликтных групп с их конкурирующими определениями реальности). Так, оценочные формы «классичности», будучи приложенными к различным содержательным значениям, используются группами, устанавливающими и поддерживающими нормативный состав и порядок литературной культуры, в качестве средства фиксации области признанных достижений (и в этом смысле – области непроблематичного) в литературе – совокупности образцов, аккумулируемых в фонде литературного наследия, и прежде всего – «уходящего». Вместе с тем через референцию к классике как символической сфере предельной упорядоченности культурных значений (и их полной осмысленности в рамках этого интегрального целого) литературная критика и функционально близкие к ней идеологические группировки структурируют актуальную литературную культуру, проводя разметку и оценку литературного потока[48]. Наряду с этим, в деятельности специфических инновационных групп исследователь может фиксировать апелляцию к ценностным конфигурациям «классического» даже для парадоксальной легитимации литературных изменений и программирования литературного развития. Из мифологемы ушедшего «золотого века» классика превращается здесь – при характерной смене модуса на «долженствующий быть» – в утопическую, более того – принципиально нереализуемую проекцию «нового мира» в будущее (ср. настойчивые ожидания и требования «нового классика» в переходных ситуациях). Во всех этих случаях обращение к классике сохраняет для социолога свой функциональный смысл основы группового контроля над разнообразными в содержательном плане процессами изменения и дифференциации социальной системы литературы.
Апелляция к классике или аналогичным интегративным субститутам в литературе (каноническим категориям «жанра» или «стиля») может отмечать для исследователя и формирование специфических маргинальных групп, стремящихся таким образом легитимировать свои притязания на ведущие позиции в литературной системе. Последнее обычно для процессов ускоренного развития культурной периферии (ср. соображения Т. С. Элиота об ориентации на античную классику как идеологию самоопределяющейся культурной элиты бывших варварских провинций Римской империи[49]).
Обобщая сказанное, мы полагаем, что социолог вправе сопоставить функциональное значение таких образований различных уровней, как письменная традиция в рамках культуры в целом, литературный язык (т. е. язык «классических» авторов) в отношении всего речевого фонда общества, «классика» («высокая» литература или образцы «высокого» стиля) в пределах всей словесности, архаизмы («высокие» речения, экзотизмы и др.) в границах текста и т. п. Эти региональные аксиоматики литературной культуры (или их дисциплинарные аналоги в специализированных областях – критике, литературоведении) представлены фундаментальными метафорами литературной «реальности». По отношению к подобным символическим образованиям носители всей полноты значений того или иного уровня производят определенными, в большинстве случаев – рутинными для себя техническими средствами традиционализирующую интерпретацию смысловых компонентов в ра