Чтобы разобраться, почему у российского литературоведения исчез какой бы то ни был интерес к «современности», к «актуальности», необходимо проанализировать и пояснить, что означает понятие «современность», раскрыть саму его логическую структуру. Такие понятия, такие смысловые структуры представляют для социолога культуры особый интерес.
Понятие «современность», как уже говорилось ранее, не тождественно понятию «настоящее» и, вопреки очевидности, не имеет никакого отношения к структуре линейного времени. (Это показали опоязовцы, разделив современников и сверстников, синхронистов.) Правильнее было бы сказать, что данное понятие имеет отношение к моменту «настоящего», к «точке сознания присутствия», которое, в свою очередь, является специфическим социальным действием со сложной и возвратной структурой: рефлексивным самоопределением действующего в специфической проблемной ситуации. На это, собственно, и указывает исходный смысл эпитета «актуальное».
Для социолога культуры такие мимикрические смысловые структуры представляют особый интерес. (К разряду близких им по характеру и роли можно отнести и понятия «поколение», «идеология», «культура», «литература».) Все они являются ценностными радикалами или осколками распавшегося большого, хотя и не слишком упорядоченного проекта «культуры» или цивилизации, возникшего в конце XVIII в. Их значимость обусловлена проективной модальностью подобной конструкции – «идеальностью», ценностью, которая легко трансформируется в «реальность» у тех, кто монополизирует право на ее интерпретацию, рассматривая оцениваемые с ее помощью смысловые формы как однозначные. В этом случае ценностный компонент субстантивируется, опредмечивается. Другими словами, популярность и результативность подобных понятий основана на неявной, но непременной логической подмене. Будучи оценочными категориями (и одновременно – тавтологическими средствами оценки), они, однако, используются различными действующими лицами в качестве дескриптивных или объясняющих средств, т. е. вводят процедуры причинного или функционального объяснения, герменевтической интерпретации или типологического анализа. Означая вполне законные процедуры (при соблюдении некоторых правил методологической корректности и ясного понимания их границ и теоретического статуса), эти понятия становятся фантомными или «диалектическими», когда упускается или не сознается их ценностно-проективная роль и логический статус. В этом случае они сближаются с эвристическими или поэтическими смыслопорождающими моделями, населяя интеллектуальное пространство различного рода кентаврами (если речь идет об эссеистике) либо интеллектуальными монстрами, если речь идет об аналитической и научной работе. Используясь как чисто описательное (современное, т. е. «относящееся к настоящему времени», то, что появилось сегодня), оценочное понятие «современность» вместе с тем подразумевает скрытый, но именно потому крайне жесткий отбор того, что соответствует ценностным критериям феномена, достойного упоминаться в качестве «настоящего» (подлинного), того, что «мы» считаем «настоящей» литературой, культурой, поколением.
Поэтому понятие «современность» представляет собой не просто интенциональное (направленное по смыслу), а рефлексивное понятие. Оно содержит в своей смысловой структуре внутренние инстанции и параметры а) идентификации (проблематичного объекта с идеальным, ценностно-нормативным планом значений и вместе с тем самоотождествления самого субъекта оценки и идентификации с интенциональным комплексом значений), б) сравнения и фиксации различий, т. е. достигнутого уровня «современности», в) удержания самих установленных различий для последующих интеллектуальных операций – оценки, объяснения, аргументации и проч. Современность – это столько же оценка культурных артефактов, сколько и оценка себя в качестве принадлежащего к тому кругу, который держит эталоны интерпретации, знает, что входит в «настоящее» и что такое «литература». В строгом смысле это метафорическое понятийное образование, которое может быть упорядочено до определенной логической чистоты и ясности идеально-типической конструкции, но может остаться и неконтролируемым средством переноса оценочных значений на различного рода сферы, не имеющие исходно к ним никакого отношения.
Рассмотрим характеристики этого понятия по отдельности. Интенциональность означает ориентированность на то, что представляется для говорящего или оценивающего как обладающее качествами не синхронности, а оценочной реальности, идеальности, того, что подлежит достижению, подражанию или выступает в качестве образца (морального, эстетического или социального, политического). Соединение фактических обстоятельств (например, литературных фактов) с оценочными образует то, что называется «герменевтический круг», или замкнутый контекст истолкования: методы интерпретации выступают здесь как смысловые основания или несущие пространственно-временные, мотивационные и другие конструкции реальности. Именно они служат предметом ориентации для других, признающих эти значения. В этой диалектической тавтологии и кроется значительный идеологический потенциал – идеологии развития, авторитета, модернизации[467].
Под идентификацией понимается рефлексивное соотнесение с теми группами, реальными или референтными, здешними или «забугорными», которые выступают в качестве эталонов персонификации или носителей значений «современности». Важно подчеркнуть, что, говоря о подобных группах, мы имплицитно вводим не только их, но и латентные значения коррелирующих с ними других групп или, точнее, социальных институтов, структурирующих картину реальности. Самое значимое в идее социальных институтов здесь то, что институты означают не просто всякое устойчивое социальное взаимодействие или отношение, а такое, которое воспроизводится вне зависимости от состава людей, образующих институты, – персонала, поколений, социально-исторического контекста. Подобная посылка значит, что основа подобных воспроизводящихся образцов так или иначе генерализована либо рутинизирована – лишена индивидуального своеобразия, сглажена, конвенциональна или даже нормативна в своем составе. Институты образуют коллективно устоявшиеся мнения и представления; более того, часть из них закреплена и поддержана средствами социального (в том числе и обязательно – правового) контроля. А потому любые отклонения от нее становятся не вариациями, а девиациями. Институциональный уровень – это всегда уровень коллективного и настоящего, но не обязательно «современного». В России институционально закрепленными и воспроизводимыми являются не современные формы науки с ее правилами организованного сомнения, проверки суждений по критериям интерсубъективности, правилам дискуссии, а досовременные или предсовременные формы самоутверждения культуры – культуры, которая испытывает острейший невроз идентичности, ценностного самообоснования в качестве полноценного, самодостаточного наследия, однако по множеству исторических причин лишена субъективного опыта морали или метафизики.
Поэтому «современность» (модерность) в собственном, исходном смысле понятия означает прежде всего такой модус референтных значений репрезентации идеального, ценностного, который может выступать для индивида, для европейского интеллектуала, только в качестве практического плана действия – не воспоминания, не реконструкции или самоидентификации, а долженствования или императива действия, оценки других или общества в целом, но редко когда – себя. В России же для гуманитария оценка чего-то в качестве «современности» всегда будет отнесением либо к утопии (например, «утопии нормальности», реконструированной А. Береловичем[468]), либо к «чужому», становящемуся эталоном самоидентификации.
В любом случае характеристики «современности» будут означать для российского гуманитария ту или иную разгрузку от необходимости действия, связанного с интересом к актуальному, происходящему прямо на глазах, – от этики, ответственности, усилия понимания, соучастия и т. п. Иначе говоря, занятия современностью предполагают существование значимой сферы автономного и независимого, ответственного (в том смысле, что никем не побуждаемого, свободного от внешней формальной принудительности и зависимости) индивида – такой тип субъективности, такую ориентированность на других, которые не возникают в нынешней российской действительности. Российский гуманитарий постоянно путает эту автономность, самодостаточность продуктивной субъективности с отсутствием принуждения, ускользанием от давления власти, пытаясь найти для себя удобное положение в структуре репрессивного общества (часто даже в форме демонстративной аполитичности и отчужденности «чума на оба ваши дома…» или столь же демонстративного цинизма: «Перед кем я должен быть ответственен? А если я не хочу?» – как недавно заявлял главный редактор журнала «Логос» на осенних Банных чтениях 2004 г. «Политика памяти» в московском клубе «Билингва»).
В этом плане декларативный российский постмодернизм в точности повторяет характер массовой пассивной адаптации к остающемуся неизменно авторитарно-репрессивным государству. Его на первый взгляд радикальное эмансипационное бегство от актуальности, от современности (в XVIII или XIX в., в красивости декаданса, к критицизму Фуко и Бурдьё или к словоплетению Деррида) – это все та же поза «зародыша», инстинктивные поиски комфортности в ситуации социального дискомфорта, такое же, по сути, интеллектуальное бессилие, каким отличается покой богадельни. Чем оно так уж особенно непохоже на массовое пассивное двоемыслие, умение терпеть и приспособляться, присущее крепостному народу, – на массовое состояние деморализованности и цинизма, вызванное адаптацией к репрессивным институтам и формированием соответствующего типа лукавого и привычного «человека выживающего»?