нственным механизмом институционализации усложняющейся социокультурной системы. Именно литература в качестве коммуникативного (и предметного) символа всего потенциального многообразия ценностных значений в секуляризирующемся мире представляет собой предпосылку существования центральных символических значений культуры, ее ядерных семантических структур, и именно поэтому она сама означается как «вся культура» в обычном оценочном или бытовом смысле (или «главнейшая ее часть»).
Массовая же литература – в тематизируемых ею формах – редуцирует потенциальные разрушительные, не просто – проблемные, а доведенные до степени аномии («если бога нет, то все позволено») последствия индивидуального произвола, т. е. автономной субъективности, с которой снят ореол «высокой культуры». Поэтому дискредитация массовой литературы (массового искусства в широком смысле, включая кино, рекламу, эстраду, поп-культуру, молодежную суб– и контркультуру и т. п.) указывает пределы и легитимные основания, лежащие в символических объективациях различных социальных общностей. Другими словами, функционально и типологически массовая литература производит то же действие, что и долитературные (дороманные) образно-символические экспрессивные формы (классицистские и проч.). Отсюда же частое заимствование некоторых конструктивных или семантических особенностей, на сходство с которыми обычно указывают исследователи: подобие мелодрамы высокой трагедии, сохранение оды или сатиры в качестве газетного жанра, театральность («пространственная» представленность героев, описательность картин) массовой литературы, точнее, некоторых ее форм, «ложная эпичность», архаизирующая метафорика, мифологические герои-братья и другие формы традиционализации.
Однако дело не в самих этих формах и принципах – в элитарной литературе они применяются столь же часто; дело в их функциональном различии.
Литературность, цитатность массовой литературы не меньшая, чем у высокой, но роль ее иная: «литературностью» (любого рода – языка, стилистики, героев, композиции и т. п.) в этом случае удостоверяется правдоподобие, онтологичность изображения реальности. Явные литературные присадки играют роль метафизических предикатов определений действительности, они – знаки самой «жизни» в ее оформленности и (хотя бы потенциальной) осмысленности (судьба, провидение), указания на подлинность или документальность репрезентации изображения и тематизации значений в тексте[84]. Посылка подлинности изображения является условием значимости репрезентации нормативных регулятивных структур, тематизируемых в том или ином аспекте. Без этой посылки невозможно было бы социализирующее воздействие литературы, поскольку обнаружение фикционалистского плана репрезентации социальных норм, их символического модуса сразу же лишало бы их нормативного характера, конституирующего принудительный или обязательный способ социального взаимодействия. А это значит, что такая литература перестает поддерживать в дифференцирующемся (в ситуациях социального изменения) обществе образцы нормативного действия.
Таким образом, массовая литература «дотягивает» посредством чисто литературных элементов изображения актуальной, современной (и в этом смысле проблематичной[85] для той или иной социальной группы) реальности до ее нормативных определений, до модуса «долженствующего быть». Поэтому смысловой финал в массовой литературе (ее «мораль») помечается непременными чертами традиции: праздничностью, экстатичностью, красивостью, утопичностью (локализацией вне бытового, повседневного, профанного пространства и времени) и т. п. маркировками.
В отличие от массовой, «высокая» литература открыто демонстрирует «литературный» характер произведения; в прямой форме обнаружения цитатности указывает на материал и источники своей «сделанности», т. е. воспроизводит знаковый характер своего построения. (Отсюда интерес семиотиков к анализу этой знаковости.) Демонстрация подобной литературности, т. е. очевидности литературного материала, вторичного использования семантических образцов для построения новых текстовых образований, есть демонстрация культурного характера литературной деятельности, репрезентация самих принципов построения произведения, аналогичных культуре в целом[86].
Поэтому и становятся возможными тривиальные в литературоведении суждения о произведении как космосе, микрокосмосе культуры («Евгений Онегин» – энциклопедия или зеркало русской жизни), подобии определенного жизненного фрагмента и т. д. В значительной степени это, разумеется, оправдано доминантной литературной формой – романом, жанром, воспроизводящим в своей интенциональной структуре отдельную биографию, «судьбу»[87]. Раскрытие способа удержания и синтезирования различных значений – индивидуальное сознание, автономия, личностная воля, культурная память, самоопределение индивида в мире и т. п., т. е. все конститутивные признаки нововременного понятия культуры как идеала и практической задачи «культурного человека», самосовершенного, самопознающего сознания, не имеющего никаких опор вне себя, критически осмысляющего догматы окружающей интеллектуальной среды, – все эти признаки «культуры» (как они были конституированы в немецкой традиции Просвещения в конце XVIII в.) узаконили и эстетическую автономию субъективности, лежащую в основе «высокой» литературы. Гомоморфность литературы этого типа и культуры (в ценностном, социологически не специализированном понимании) – условие разрушения рутинного консенсуса реальности и выработки средств нахождения новых символических образований, обусловливающих перманентный процесс установления личностной и культурной идентичности, т. е. личностную и групповую адаптации к постоянному и интенсивному социокультурному изменению.
Таким образом, производимое литературоведением различие между высокой и низовой, массовой, популярной литературой определяется не конструктивными принципами, а тематическими значениями, или – в строгом социологическом, терминологически закрепленном языке – семантикой типологически различных регулятивных образцов: ценностных (универсалистских) в высокой литературе, нормативных – в массовой. Для каждого типа регулятивных механизмов специфичными оказываются и соответствующие литературные образцы, так что эффективность педагогического воздействия прямо коррелирует с характером значений, представленных в литературе: согласно данным многочисленных исследований, проведенных в разное время и в разных странах, удельный вес обращения к «хорошей» или «классической» литературе в общем объеме чтения крайне невелик[88].
Если ограничиваться только имманентной логикой развития изучения литературы – что в данном случае существенно для нашего изложения – и не принимать в расчет «внешних» культурных и социальных обстоятельств, играющих важнейшую, если не решающую в целом роль в постановке тех или иных проблем, то можно полагать, что внутренний процесс рационализации литературоведения рано или поздно ставит вопрос об эмпирическом изучении литературы. Этот процесс выражается в трех основных формах: рационализация суждений а) о предмете литературного изображения; б) о способе представления тематизируемых значений и в) об экспрессивных средствах репрезентации. К этому приводит давление уже и чисто «логических» моментов.
Формальное рассмотрение истории инструментария при растущей тенденции к вытеснению содержательных телеологий, по крайней мере из сфер специализированного знания, обязывает исследователя для понимания смысловой обусловленности технических средств описания литературного материала обращаться к анализу их общекультурного контекста, дабы обнаружить в нем детерминанты процессов развития собственно инструментальной техники. Это, в свою очередь, вызывает и существенные трансформации методической структуры исследования. Наряду с обычными приемами описательного, индивидуализирующего литературоведения, вводятся генерализующие методы сравнительно-типологического объяснения, понимающие методы герменевтики, принципы структурализма, семиотики, источниковедческие процедуры и т. п., с влиянием которых, кстати, и связываются перманентные ситуации «банкротства критики» в Новейшее время.
Другими словами, историзирующая точка зрения, неизбежная при обращении к эмпирическому изучению литературы в различных культурных контекстах, релятивизирует действующую норму, канон литературы. Новая ценностная позиция, последовательно стимулирующая подобную релятивизацию (т. е. иной метод, если он доводится до известной стадии систематизации и кодификации), зачастую институционализируется в самостоятельное направление, или, как это часто формулируется, образует особую «предметную» сферу изучения.
Исторический подход, тем более формирование историзирующей точки зрения, оказывается чрезвычайно мощным исследовательским приемом, интенсифицирующим дифференциацию сфер исследования в самых разных областях науки. При последовательном развертывании этого подхода (или методической позиции) возникает весь спектр методических, методологических и содержательных проблем эмпирического научного познания. Применительно к нашему материалу можно выделить три решающих комплекса вопросов, возникающих при развертывании этой позиции:
– конкретность и историчность при рассмотрении явлений литературы – анализ смысла литературного поведения с учетом всех действующих индивидов и групп, каким-то образом связанных с функционированием литературы, с литературными феноменами. Это предполагает типологическое изучение как ценностей и норм данной социокультурной системы, так и семантической структуры ситуации, в рамках которой складывается и протекает соответствующее социальное «литературное действие»;
– функциональное значение различных обобщенных образцов «литературного» в определенной культуре и социальной системе;