– релятивизация собственных нормативных представлений исследователя, что возможно лишь как построение эксплицитной методологии, отдельной от принятых или распространенных концептуальных описаний предметной, содержательной реальности (теории). В свою очередь, методология предполагает и требует от исследователя теоретико-методологической саморефлексии, т. е. контроля собственного познавательного интереса и тех ценностей, от которых зависят и структура научного объяснения, и отбор объясняемого материала.
Другими словами, систематическое проведение историзирующей точки зрения является предпосылкой формирования научной парадигмы исследования, содержащей не только концептуальные схемы анализа, но и саморефлексию своего образования и систематического развития. Достижение подобного статуса является гарантией от опредмечивания исследователем собственных – как логических, так и содержательных – представлений, а значит – и от неизбежных тавтологий.
Историзирующий подход открывает в ходе своего применения новые содержательные области. Таковы, например, привлекающие общее внимание феномены неканонической литературы, незаслуженно дискриминированной как «тривиальная», «банальная», «развлекательная» и т. п. С другой стороны, здесь можно указать на комплекс литературно-эстетических образцов и переживаний, не кодифицированных в рамках традиционных («аристотелевских») эстетических категорий – «абсурдное», «ненавистное», «нелепое», «болезненное» и т. п. Именно этим занялись исследователи, объединившиеся вокруг программы «Поэтика и герменевтика»[89].
Историзирующая стадия в изучении литературных процессов и явлений содержательно ознаменовалась появлением проблематики «литература в восприятии читателя» в так называемых «исследованиях рецепции». Начав с описания отношений публики к тому или иному произведению, писателю или типу литературы, это направление постепенно включило в круг исследуемых вопросов «нормы вкуса» различных категорий читателей. Впоследствии оно было вынуждено так или иначе каким-то образом дифференцировать читательскую публику, типологизируя аудиторию уже не только по обычным содержательным параметрам, вроде критериев «оценки» произведения. (Последние имплицитно еще сохраняли ценностную иерархию «высокой» литературы, а определяемая ими нормативная квалификация равнодушия массового читателя к мировым эстетическим шедеврам и рафинированнейшим образцам современной литературы как «дефектного» все разительнее демонстрировала свою эмпирическую нерезультативность на огромной массе культурно и социально «нелегитимных» явлений литературного производства и читательского поведения.)
Однако даже этот, в целом еще только начальный, этап эмпирического изучения литературной системы оказал чрезвычайно сильное влияние на академическое литературоведение, ограничивавшееся прежде лишь сферой «литературного» и в огромном большинстве случаев – уже признанного в качестве «талантливого», «творческого» и т. п.
Новая проблематика, возникшая под этим влиянием, была связана с идеей чисто методологического «перенесения» агентов (и основных структур взаимодействия) культурных и социальных систем в структуру литературного текста. Другими словами, теперь уже ставились задачи определить характер и границы понимания, рецепции, оценки и, соответственно, интерпретации литературного текста, исходя из «внутренних» систем экспектаций автора, его адресаций к некоему набору типов «внутреннего», «имманентного» или «имплицитного», кондиционального, модального читателя. Изощренная техника анализа и реконструкции, развитая в работах представителей рецептивной эстетики и в близких им исследованиях способов репрезентации реальности, касалась не только тематизации форм времени[90], пространства[91], структуры мотивации, характера каузального причисления, но и захватывала опыт герменевтического прослеживания культурных, семантических архетипов и наслоений в компонентах и структурах экспрессивной техники, сюжете, функциональных переменных (героях), формульных схемах построения литературного произведения. Такие новые задачи привели исследователей к необходимости учитывать возможности социологии знания, накопленные ею в изучении социальной обусловленности ментальных процессов и знаниевых форм.
Другим направлением стало изучение социальной системы литературы. Формы литературного выражения, поставленные в связь с условиями своего производства (несомых ими ценностных значений), были подвергнуты в рамках собственно социологии методически корректному и систематическому анализу. Он охватывал как социологическое описание профессиональной деятельности и статуса писателей (среда рекрутирования, формы и системы поддержки и экономической зависимости, профессиональные объединения, условия признания и др.), так и идеологические компоненты литературного творчества – связь и отношение к власти и истеблишменту, производство смыслового консенсуса или, напротив, общественная критика, эвадизм и т. п. В этом же методолого-теоретическом плане развивались исследования систем литературной критики, социального контроля (цензура, издательские стратегии и проч.). Литературный текст стал интерпретироваться как «социокультурное взаимодействие». Выявление ценностно-нормативных конфигураций, несомых и тиражируемых литературной продукцией, позволило оценить литературу как канал социализации, т. е. исследовать ту ее функцию, которой в значительной степени определяется ее место в современной социокультурной структуре общества.
При этом выявлению и анализу «содержания» литературного произведения посвящена едва ли не половина всех исследований. Это и понятно, поскольку именно с характером социализации через литературу связаны основные интересы социальных исследователей литературы. Попытки в этом направлении предпринимались и литературоведами; они постоянно реализуются в текущей литературной критике. Однако из‐за отсутствия контролируемой техники исследования и даже идеи сопоставимости результатов индивидуализирующего анализа «объективность» получаемых результатов была делом исключительно индивидуального исследовательского такта. Это осложнялось позднейшими компонентами легитимации функциональной позиции критика.
В ситуациях ценностного и когнитивного дефицита, характерного для современных явлений культурной дифференциации, осложняющих – вплоть до полной утраты, культурной апатии и аномии – ориентирование индивида в мире, критик, поставленный перед необходимостью личностного выбора и ценностного самоопределения, репрезентирует индивидуальную способность экспрессивного оценивания, причем в весьма рационализированных формах. Он, так сказать, специализированный аппарат репрезентативного «чувствования» по отношению ко всей массе читателей. Разумеется, читателей «профанических», не обладающих ни квалификацией, ни компетенцией, ни техникой рационализации «чувствования». Заместителем их и становится критик, от их имени он выступает, и апроприация их полномочий «дает» ему «право» на аподиктическое «мы» в значениях «общественность», «настоящая литература», «культура» или же «общество» (последнее чаще представлено в форме нормирующей инстанции, например «общественная мораль»). И если поэт дает шифры репрезентации чувствования, аффективные образцы максимальной емкости, что предполагает выход за пределы рутинного, бытового или повседневного языка в особую «поэтическую» речь (особую по своей организации, используемой системе технических средств экспрессии – лексики, синтаксиса, ритмики, эвфонии и проч.), то критик в рассматриваемом здесь аспекте, т. е. отвлекаясь от его определений как квалифицирующего эксперта и представителя систем социального контроля, выступает как «самоистолкователь», культурная ценность которого не меньшая, чем провоцирующего на экспрессию произведения (точнее, она вполне автономна).
Первый опыт сопоставимых объективаций содержания литературы был заимствован из смежной области социологии – социологии средств массовой коммуникации, где сравнительно успешно применялись методика количественной обработки информации – техника контент-анализа, построенная на корреляциях ценностной значимости семантической единицы и частоты ее появления в текстах. Однако опасность неэксплицированных оценок и неявных ценностных посылок, от которых зависит выделение формализируемых единиц сопоставления, ведет к тому, что результаты эмпирического подсчета могут содержать лишь количественное подтверждение бесконтрольных и тем самым гипостазируемых исследовательских проекций. Латентное и связанное с определенной социокультурной ситуацией представление приверженцев контент-анализа о единой и однослойной культуре, фактически элиминирующее за счет статистической техники необходимость в специализированных теоретических построениях и заменяющее их претензией «дать возможность заговорить самому материалу» (апелляцией к норме действительности), налагает существенные ограничения на выводы данных исследований. Но в руках корректных специалистов, сочетающих технику формализации с разработанной теоретической концепцией, контент-анализ приносит важные результаты, вполне надежные в смысле возможностей их верификации, критической проверки, анализа и сопоставимости.
Значительное большинство исследований ограничивается, ввиду сложности и громоздкости статистического аппарата контент-анализа, сравнительно-типологическим анализом содержания. Так, в начале 1920‐х годов Л. фон Визе с группой аспирантов пытался на основе своей теоретической социологии, строящейся на описании форм социальных взаимоотношений, дать социологическую интерпретацию некоторым структурам взаимодействия, составившим содержание литературного произведения[92], но особого успеха этот опыт не имел, как не получили – может быть, пока – систематического развития в данном аспекте подходы феноменологии или этнометодологии