ескими идеями, носят технический характер, используя контент-анализ текстов). В Германии 1920–1930‐х годов создаются образцовые по обстоятельности работы по социальной истории национальной литературы, однако развитие социологии в целом жестко блокируется механизмами социального контроля со стороны нацистского режима. Исследования такого типа характерны в этот период, впрочем, для всех европейских стран и США.
Социологизирующее литературоведение и социальная философия литературы представлены мало специализированными в социологическом отношении трудами В. Беньямина и Г. Лукача, развитие идей которых Франкфуртской школой и генетическим структурализмом приходится уже на послевоенный период. К концу тридцатых годов в общей социологии выдвигается ряд новых теоретических концепций (Т. Парсонс, Дж. Мид и др.), однако спецификация их, так же как и идей К. Маннгейма и др. «классиков», в рамках социологии литературы осуществляется лишь позднее[105].
Заключая анализ, еще раз подчеркнем его основной вывод и сквозной мотив предшествовавшего рассмотрения и предложенного подхода. Функции социального института литературы связаны именно с тематизацией различных ценностно-нормативных структур, служащих образцами, референция к которым является эффективным средством интеграции систем культурных значений и, следовательно, личностной и групповой идентичности, как бы эти значения ни различались содержательно. Их потенциальная релевантность и функциональная результативность в процессах социализации зависит от проблематической структуры групп, которые признают адекватность соответствующих литературных образцов. С определением адекватности такого рода связан, в конечном счете, методически корректный переход в социологическом изучении литературных явлений от собственно литературных текстов к изучению всей сферы бытования литературы, включая и характер ее социализирующего воздействия – исследования читателя, его типов и т. п. Но в теоретическом смысле логический порядок проблемного развития дисциплины должен сохраняться прежним: социология литературы является теоретической предпосылкой социологического изучения читателя.
СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОБРАЗЦЫ
Социологические исследования чтения, опросы покупателей в книжных магазинах, проводимые книготорговыми организациями, изучение библиотечного спроса накопили за прошедшие 15–20 лет значительный объем эмпирической информации о читательских вкусах, каналах распространения литературы в обществе и т. п. Число подобных исследований, равно как и самих исследовательских групп или даже центров, осуществляющих разработки такого рода, постоянно растет. Если два десятка лет тому назад это были преимущественно дилетантские опросы читателей педагогами, библиотекарями, позднее превратившиеся в соответствующие библиотековедческие подразделения Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (ГБЛ) и республиканских библиотек, то теперь к ним присоединились и Институт книги при Всесоюзной книжной палате, и социологические отделы при книжных палатах в республиках, подразделения на кафедрах университетов, педвузов, библиотечных факультетов, исследователи Высшей комсомольской школы и многие другие. Масштабы ведущейся работы растут год от года, но понимание происходящих процессов в литературе, динамики читательских предпочтений, их закономерностей и т. п. продолжает оставаться столь же примитивным и убогим, что 20 лет назад.
Причиной такого положения вещей является, прежде всего, ведомственная организация прикладных гуманитарных наук. Цели, которые ставятся перед подобными подразделениями, носят чисто прагматический характер – дополнить имеющуюся государственную статистику – библиотечную, книгоиздательскую, книготорговую и т. п. – рядом показателей, способных повысить уровень управления и эффективность руководства учреждениями культуры. Вопросы теоретического плана, разработки связных концепций читательского поведения, структуры литературной системы, динамики культурных образцов и проч. не просто отодвигались в сторону, но и всячески блокировались как не имеющие практической значимости, сомнительные в методологическом и т. п. отношениях. В результате собственный концептуальный и методологический язык этих довольно широко ведущихся разработок представляет собой мешанину из литературоведческих, психологических, педагогических и социологических понятий, операциональных терминов, вкусовых суждений и определений, рутинных оценок и административных установок.
На том же уровне остается и результативность самих исследований, если не считать результатом сырую и непродуманную информацию, сводящуюся к спискам читаемых авторов и нечитаемых книг, регулярно подаваемым в соответствующие инстанции, где эти данные благополучно ложатся под сукно. Без какой-то интерпретации эти сведения не дают возможности ни понять все целое, ни выработать необходимые политические решения в этих областях. О перспективности работы можно судить хотя бы по тому, что социологи проспали книжный бум 1970‐х гг., затем – журнальный взрыв 1986–1989 гг. Несмотря на всю научную канцелярию, такого рода книжный дефицит вырос в несколько раз и достиг критической точки, а из библиотек только за 1988 г. ушло свыше 3 миллионов читателей.
Нельзя сказать, чтобы эти проблемы никем не осознавались. Необходимость принципиально новых разработок, прежде всего – парадигмального характера, была отчетливо выражена руководством сектора социологии книги и чтения ГБЛ. В то время (конец 1970‐х гг.) этот коллектив являлся головной научной организацией в области социологии чтения и обладал колоссальным преимуществом перед всеми другими подразделениями – в его распоряжении была созданная тогда же всесоюзная сеть базовых библиотек (более 300), которая позволяла регулярно снимать надежную информацию о чтении в стране. Правда, то были данные о чтении «низов», т. е. самом широком и наименее квалифицированном читателе массовых библиотек. Посетители и абоненты библиотек этого рода характеризуются минимальным диапазоном каналов получения литературы и, соответственно, выбором.
Острота исследовательских проблем была тем большей, что ряд масштабных работ, проведенных перед этим, – «Книга и чтение в жизни небольших городов» (1968–1973), «Книга и чтение в жизни советского села» (1973–1975), «Динамика чтения и читательского спроса в массовых библиотеках страны» (1976–1983) и ряд других – не привели к углублению имеющихся представлений о характере и процессах массового чтения, а лишь повторили уже полученные данные (особенно это заметно в отношении повторяющихся замеров «Динамики чтения…»). Обрушившиеся на исследователей громадные массивы информации в известной степени привели к параличу собственно аналитической работы, лишили их способности как-то ориентироваться в ней. Налицо был явный методологический и теоретический кризис, связанный с отсутствием средств интерпретации и объяснения.
Попытки выйти из него, поиски других возможностей привели в 1978 г. в рамках сектора социологии к созданию отдельной исследовательской группы, занявшейся разработкой теоретико-методологических проблем социологии литературы и чтения. Ее исходной задачей стало рассмотрение процессов обращения литературы в обществе в качестве специфического социального института, обладающего своей собственной структурой и ресурсами – литературной культурой (канонами, традициями, авторитетами, нормами создания и интерпретации литературных явлений и т. п.). Методологически работа строилась как синтез проблемных разработок, ведущихся в разных предметных регионах социологии – социологии знания и идеологии, культуры и модернизации, литературы и социального изменения, но основой и материалом стало все то, что уже было накоплено мировой наукой в области социологии литературы. Собственно, исходя из этих общих установок, была составлена, сконструирована проблемная карта дисциплины, опирающаяся на учет более чем 5 тысяч работ в этой и смежных областях[106]. Была начата также и собственно историческая работа, касающаяся динамической структуры литературной культуры, литературной социализации (анализ смены школьных программ по литературе за сто с лишним лет), включая работы зарубежных ученых (М. Дарендорф, А. Марея, Ф. Хебеля, Ф. Дантона, Ф. О’Делл, Р. Штаха, А. Киприотакиса и др.). Анализировались и сами концептуальные подходы и их теоретическая эволюция.
Но первое, с чем пришлось разбираться в этой связи, – рутинная идеология литературы разных групп, анализ противопоставления «настоящей», «серьезной» литературы и «массовой», «низовой», «низкопробной» и проч. Обычные литературоведческие оценки и категории оказались неработающими применительно к анализу массового чтения, поскольку они лишь фиксировали социальную дистанцию между наиболее подготовленными читателями, специалистами-экспертами и широкой публикой. Равным образом, опыт зарубежных исследователей (культурологов, социологов, социальных историков литературы и т. д.) и отечественных ученых свидетельствовал, что не существует каких-либо конструктивных особенностей «массовой» или «элитарной» литературы, что дело заключается скорее в ценностно-тематических, фазовых моментах, в социальном восприятии и толковании текстов, нежели в каких-то качественных принципиальных элементах их организации[107].
Такой вывод заставил пересмотреть и сам подход и аппарат социологических исследований чтения и литературы. Настоящая работа явилась первой попыткой включить литературу в общий социологический (структурно-функциональный по своим методологическим установкам) анализ механизмов социального воспроизводства. Она написана в 1980 г. и легла затем в основу ряда уже собственно эмпирических разработок и исследований по социологии литературы и чтения, каналов распространения литературных образцов и т. п.