Следовательно, можно утверждать, что потребность в литературе (письменной культуре) наличествует только у тех социальных групп, которые либо а) переживают эрозию традиционных механизмов воспроизведения идентичности, либо б) уже характеризуются ценностно-нормативными регуляциями. Поэтому спрос на литературу может возникать (генетически рассматривая) у второго поколения «мигрантов», поставленных перед необходимостью воспроизведения «нормального» образа жизни. У первого поколения мигрантов таких проблем, как можно полагать, нет, поскольку смысловые основания действительности непроблематичны: они несут их в себе в «свернутом», спорадическом состоянии, и проблемой для них является выработка адаптационных, а не символических механизмов[111].
И только лишь сбой всей структуры адаптации (экономические или профессиональные проблемы), деформирующий рутинные механизмы трансляции культурных образцов и значений, выдвигает на первый план заботы о регенерации авторитетных смысловых оснований, т. е., по существу, заставляет «мигрантов» впервые рационализировать и формировать обобщенные механизмы культурной репродукции. Такого рода вопросы встают при любой ресоциализации, но особое значение этот процесс приобретает в условиях массовой миграции, характерной для нынешнего этапа урбанизации.
В условиях городской анонимности, безличности, формальности и т. п. разорванность традиционных механизмов организации социального консенсуса и семантической однородности компенсируется формированием представлений большей общности, чем традиционно локальные: формированием разнообразных символических единств и прежде всего – представлений о национальном и идеологическом единстве, с одной стороны, и трансформацией символических значений самой органической общности, с другой.
Однако аномизирующее воздействие города на системы традиционной культуры ограничено своеобразными стабилизирующими механизмами (к которым относятся, в частности, и некоторые литературные конструкции). В этой связи прежде всего следует отметить маркированный характер письменной культуры в традиционной или структурно с ней сходной среде массовой культуры: чтение сохраняет здесь некоторый оттенок занятий молодежи, юношества или даже детей. Исследователи давно зафиксировали факт, что именно дети – проводники и лидеры книжной, литературной культуры в консервативной среде преимущественно устной традиции. В такого рода среде (и это документируется целым рядом исследований) после достижений статуса полномочного члена группы объем чтения и значимость литературы в системе ценностных ориентаций резко падает. Переход в статус дееспособного носителя культуры (статус предписываемый, а не достигаемый, т. е. следовательно, защищенный от рационализации авторитетом культурной традиции) предполагает понятие (и принятие) ряда ролей исключительно взрослых: состояние в браке и воспитание детей, материальное обеспечение семьи (наиболее важной структурной единицы традиционного общества). Иными словами, предписанный и регулируемый доступ к высокозначимым и ценимым благам (фундаментальным значениям традиционного сообщества) выражается как: а) нормативное сексуальное поведение, составляющее условие нормального воспроизводства социальной структуры данного сообщества[112]; б) трансляция культурных значений в строго определенной нормативной форме, т. е. воспроизводство культурной идентичности сообщества; в) материальное обеспечение группы (признание необходимой квалификации или наличие какой-то собственности и т. п.).
Оставляя за чтением смысловые моменты молодежного или даже детского (а следовательно, «несерьезного»), структуры традиционных авторитетов блокируют, таким образом, аномию собственных значений, снимают угрозу постоянной их эрозии, рационализации, инструментализации. Новые значения записываются только за определенными фазами жизненного цикла. Иначе говоря, напряжение, возникающее в традиционных средах, главным образом, вокруг очагов изменения социальной культуры (ср. высказывания типа: «Молодежь совершенно разболталась…»), отчасти снимается определенной (чаще негативной или снижающей) оценкой их как нехарактерного, «ненадлежащего» образа действия членов группы.
Таким образом, в процессе взаимодействия различных культурных пластов (т. е. социального взаимодействия, опосредованного рядом специальных институтов) имеет место конкуренция за значимость разных авторитетов и возможность их выражения. В результате определенная часть социальных групп частично вытесняется из сферы воздействия письменной культуры. Поэтому распространенные ожидания, что в будущем все категории населения будут читать больше книг и лучшего качества, вряд ли оправданны. Хотя общий объем чтения и возрастает, однако далеко не такими темпами, как хотелось бы носителям книжной культуры, связывающим со всеобщим признанием ее высокого авторитета легитимность своих позиций в социальной структуре (включая претензии на управление и руководство общественными делами). Едва ли обоснованны и те попытки прогностического определения перспектив чтения и потребления высокой культуры, которые основаны на экстраполяции характеристик читательского поведения учащейся молодежи.
Литературная система может рассматриваться в качестве одного из компонентов или одной из подсистем репродуктивной социокультурной системы, воспроизводя прежде всего устойчивые образцы временных характеристик или параметров социальной организованности. Под временем мы будем понимать определенные последовательности культурных значений, культурных пластов, т. е. те или иные ритмы социального поведения (например, порядок достижения различных благ). Временные характеристики или размерности представляют собой введение ситуативных регуляторов действия, определяющих соотношение между собой норм, ценностей и других образований.
Так, возраст человека представляет собой культурную шкалу принятия определенных социальных позиций, с которыми связан доступ к тем или иным желаемым позициям или обязанностям. Причем занятие этих позиций возможно только строго определенным образом и с помощью ограниченного набора предписанных средств в заданной структуре, ритме, указывающем на условия или последовательность достижения известных благ, их реализацию и потребление. Конкретизируя эту категорию в отношении литературы, можно интерпретировать, например, тему «первой любви» как тематизацию «предписанного порядка» достижения особо ценимых благ (и потому обставленных наибольшим числом табуирующих запрещений) – таких как сексуальное наслаждение[113], особая интимность и душевная близость, при которой только и возможна одобряемая реализация этой ценности – любви и др. Ограничение доступа к специальным формам поведения (эта жесткая предписанность, как правило, и становится социальной основой конфликта, изображаемого и выносимого на общий суд литератором) выражается в адресованных индивиду требованиях обеспеченности, независимости от родителей как первичных носителей авторитета, т. е. принятия на себя их определений и ролей и т. п. Возможность «любить» невзирая на общественное мнение, коллектив, школу и т. п. вызывает всеобщее подозрение в свержении авторитетов и сопротивление тех, кто выступает от имени «общества», держателей общественного мнения (нормы, морали).
Таким образом, определенные фазы (и, в свою очередь, типы) культурного времени представляют собой запись соответствующих позиций и ролей, т. е. фиксацию ценностных и нормативных значений, идеальных представлений, идеологических проекций и клише, культурных архетипов, табу, интересов, как «духовных», так и «материальных», связанных с защитой границ собственной группы или, при известных обстоятельствах, с ее экспансией. Понятно, что развернуть весь текст подобной записи (конфигурацию значений в определенной упорядоченности, последовательности или структуре) можно лишь чисто аналитическими средствами (если вообще возможно). Это, однако, никоим образом не снижает релевантности отдельных ее радикалов.
В зависимости от содержательной структуры ритма можно говорить о различных пластах и типах культуры, поскольку характер ритма определяется соотношением функциональных значений – ценностей, норм или их конфигураций, пластов культуры, с которыми коррелирует бытие соответствующих социальных групп – держателей этих культурных ресурсов. Следовательно, различные типы литературы предстают как различные компоненты временной организации общественных структур (посредством фиксированных ценностно-нормативных значений, конституирующих форм социального поведения и взаимодействия)[114]. В этой своей функции литература и искусство являются секулярными механизмами поддержания культурной идентичности общества. Дифференциации и умножению этих размерностей и направленности временных конституирующих форм соответствуют и различные способы актуализации данных значений: от архетипических образов и структур, принадлежащих фольклорному, мифологическому и т. п. архаическим пластам культуры (но всплывающим и разворачивающимся при определенных обстоятельствах в структуре и организации тематизируемых проблем и мотивов – т. е. в сюжете и в типах героев), до «исторических» описаний «ключевых» событий. Последние являются условием введения мощных интегрирующих символов или же рационально-целевых проекций, нагружаемых особыми значениями и потому приобретающих часто как бы самоценный характер.
Представленные в различных символах, образах, этических или ценностно-нагруженных основаниях суждений, эти метафоры пространственно-временной (а следовательно, и социальной) организации разворачиваются в литературных образцах как отсылки, персонажи, поучительные примеры прошлого. Они и создают препарированную сферу культурного пространства, благодаря которой достигается значительная стабилизация и интегрированность общественных структур и отдельных поколений