Сама высокая литература может быть разведена на ряд типов или видов, среди которых для нас основной интерес представляют два типа: экспериментальная и консервативная. Сегодня в первой, к которой, как правило, принадлежат малые литературные формы: рассказ, новелла, эссе, а также драматургия, поэзия и проч., продуцируются новые литературные формы и средства литературной техники. Обращение к ней, стало быть, предполагает более высокий порог читательской квалификации. Во второй, которую можно было бы назвать словами Т. Манна – «консервы времени», осуществляется хранение и ретрансляция основных форм согласования человеческих действий, ритмов, последовательностей поведения и т. п.
Для всех социальных групп, кроме молодежного авангарда и тех, чье положение связано с гуманитарной специализацией, базовые, фундаментальные, наиболее общие регуляторы поведения не являются проблематичными. Проблемой могут быть средства и формы адаптации к изменяющимся социальным порядкам, взаимоотношения со средой, например характер распределения власти и положение группы или изменение экономической ситуации и шансы группы и т. д. Таким образом, процесс дифференциации литературных форм предполагает дифференциацию культурную и социальную. Нестабильность семантического космоса и множественность (энтропийность) ценностей, не согласующихся между собой, определяют функционирование институтов, связанных с сохранением этих форм и их отбором. В иные типы литературной культуры (прежде всего – массовой, тривиальной) ни критика, ни литературоведение не спускаются. Так, ни средневековая культура, ни народная культура этих посредников не знают.
Основные типы литературных (повествовательных) структур были выработаны еще в конце XVIII – начале XIX вв. представителями «высокой» литературы (мелодрама, детектив, роман воспитания и проч.). Прежние высокие стандарты литературы были в значительной степени «опустошены» от конкретно-исторического содержания и реалий ситуации перехода от сословного общества к обществу массовой культуры и затем абсорбированы определенными слоями массовой культуры в качестве устойчивых механизмов стабилизации чужих воздействий и влияний (главным образом, отмеченных в качестве «чужого» и «высокого», но с резкой негативной оценкой). Например, структура мелодрамы[121] в момент своего рождения фиксировала разрывы ценностно-нормативных систем трансформирующегося сословного общества с четко обозначенными культурными границами образов жизни – стиля поведения и потребления, этического кодекса, основных устремлений, демонстративных средств и проч. Но позднее она стала механизмом заимствования и усвоения культурных образцов социально привилегированных групп другими слоями.
Усвоение это, однако, не имеет характера простого дублирования образца. Происходит глубокая трансформация его содержания. Интерпретации подлежат, прежде всего, аскриптивные характеристики (т. е. снимаются «знаковые» значения родовитости, классовой или сословной принадлежности, при негативном изображении самих их носителей. В этом смысле примечательна романтическая фигура аристократа-злодея и соблазнителя)[122]. Ценностные предикаты сословного образа поведения универсализуются до «всеобщих», «природных», «естественных» и в этом своем качестве начинают трактоваться как психологические определения (именно здесь подключаются и проявляются идеологические механизмы и интересы). Сюда относятся такие культивированные аристократией формы социального поведения, как «рыцарство», благородство, личная верность, культ служения, фаталистичность, т. е. принципиальная неинструментальность поведения, бескорыстие, самоотверженность (что для нас может быть синонимом коллективности, сословности этики в отличие от индивидуализма протестантского буржуазного активизма и предпринимательства), неизменность личных принципов в различных жизненных испытаниях, короче, недостижительские признаки идеала. Освобожденные от их социального носителя, эти качества становятся «природными» или «душевными», «психологическими» свойствами идеального образца человеческой природы, безупречного поведения. Это, например, очень заметно в популярных мелодраматических романах А. Дюма, хотя они в общем довольно поздние по происхождению (буржуазность их и мелодраматичность почти затушеваны в сравнении, скажем, с Бомарше). Примечательна здесь регулятивность подобных предикатов – их оторванность от любых конкретных социальных персонажей и масок.
В процессе формирования этих механизмов трансформации аскриптивных определений в достижительские имеет место изменение характеристик системы. Генетическое время родового дерева лишается своей определенности и становится безразлично-линейным, качественно однородным, а благодаря этому – инструментальным, т. е. (в силу универсальности и бескачественной однородности своей) допускающим возможность калькуляции или планирования. В такой форме эти обобщенные механизмы социокультурной организации становятся в модернизирующемся обществе просто неизбежными и педагогически чрезвычайно эффективными. Лежащие в основе мелодрамы ценностно-нормативные «операторы» социального и культурного времени и пространства имеют свои аналоги в приключенческой литературе, отчасти в детективе и других формах, значимость которых, судя по популярности этих типов литературы, не меньшая, чем мелодрамы или эпопеи.
Таким образом, мелодрама работает как система адаптации к постоянному изменению и значима прежде всего для групп, чувствительных к ресоциализации (например, находящихся в состоянии миграции, либо переживающих ее последствия, т. е. рутинизирующихся, либо же «возбужденных» предстоящими трансформациями или же усваивающих на определенной фазе новые социальные роли, как это имеет место в молодежной субкультуре). А также для групп, находящихся в идентичной фазе социализации. Эта идентичность социализируемых структур обычно просматривается, когда характеризуется литература, находящаяся одновременно в чтении детей и взрослых (например, романы Дюма). «Детская литература» – признак идеологической оценки представителями «высокой культуры» тривиальной и бульварной, отчасти мелодраматической романтики, характерной для определенных функционально-эквивалентных стадий социализации в условиях модернизации, захватывающей все уровни.
В качестве центрального узла системы этих механизмов следует рассматривать символическую переоценку представителей различных социальных позиций, благодаря которой сохраняется нормативный порядок вещей. Эта реорганизация оснований социального мира осуществляется в ходе изменения значений предписываемых статусов, трансформацией (или заменой) их в достижительские, во-первых, через положительную оценку самого достижения и, во-вторых, через негативную оценку (выдвижение негативных героев с соответствующими символами) прежних предписанных высоких статусов – аристократического, городского, образованного и др., с которыми произвольно связываются демонстративно-гедонический или праздничный, потребительский образ жизни. (Отзвуки этого доходят и до нас в таком, например, виде, как негативизм к городской культуре у тривиализирующейся деревенской прозы. См. «Воспитание по доктору Споку» В. Белова и т. п. Аналогичные ходы присутствуют и в детективе. См. «Петровка, 38».)
Примерная схема этой литературной конструкции такова: положительный герой (его признаки: низкий начальный статус в соединении с демонстрируемыми нормами традиционной культуры – неформальность, локальность мира и системы общения, партикуляризм норм, проявляемый в ситуациях приверженности символам первичной группы и сексуального конфликта и т. п.) приобретает успех (высокий статус или блага, общее признание и проч.) только посредством использования универсальных средств, связанных с признанием значимости легитимных, универсалистских всеобщих ценностей (труда, учебы, образования, общих символов группы и проч.), и при соответствующем усвоении гибкого ролевого репертуара. Возможен и вариант, когда демонстрируются эти же символы универсалистской культуры и группы, но конструкция строится на примерах борьбы с «чужими». Именно эти коллизии являются ключевыми для самого популярного массового чтения конца 1960‐х и 1970‐х гг. – романов-эпопей Г. Маркова, А. Иванова, П. Проскурина и прочих литературных эпигонов.
Своеобразие больших романов-эпопей заключается прежде всего в том, что они выступают трансляторами мощных интегрирующих символов. В произведениях этого рода тематизируется конструирование новых социокультурных общностей. «Действие» в них начинается с описания разложения «старого» деревенского уклада, распадения рутинных личных связей и нормативных отношений, утраты важнейших оснований деревенской жизни, придававших ей осмысленность, связность и устойчивость, а заканчивается триумфом новых общностей. При этом символы общности синтезируются со знаками коллектива бóльшего, чем прежняя локальная община, – идеологического, политического, профессионального и т. п. Так, двухтомная, трехтысячестраничная эпопея П. Проскурина, например, заканчивается тем, что сын первого председателя колхоза летит в космос.
Симптоматичны культурные категории, посредством которых упорядочиваются ставшие после внезапного социального изменения (революции или принудительной коллективизации) необычными, «иррациональными», неопознаваемыми течение событий и вся система отношений в прежде устойчивом и обозримом мире деревенской жизни. Это все тот же круг понятий и представлений традиционной культуры. Иначе говоря, для осмысления объективированного, отчужденного и незнакомого процесса, вторгающегося в привычный строй и порядок жизни – исторического процесса (коллективизации, индустриализации, войны и т. п.), – используются категории родственных и личных связей и соответствующих культурных регулятивов. Изображение процесса строится как расщепление традиционной семьи: брат против брата, отец против детей или дети против отца, жена против мужа, соответственно, невеста или жених и проч. Культурные маркеры «свое—близкое» – «чужое—далекое» меняют наполнение, хотя и сохраняются в качестве общей разметки социального пространства и позиций. Тем самым, нормы и представления традиционной культуры (система авторитетов, кодекс семейной регуляции, жизненные аспирации и т. п.) становятся основаниями для оценки, опознания и квали