фикации «безличного и отчужденного» процесса социального изменения.
Если время в традиционной культуре циклично (т. е. в нем отсутствуют «точки» исторической, линейной и направленной системы времени), то социальная трансформация описывается именно как развертывание линейного времени социального строительства в соответствии с принятыми идеологическими установками (как правило, они не выходят за рамки сталинского «Краткого курса» истории партии). Сюжет эпопеи строится как описание втягивания городом деревни в сферу своего воздействия. Локальная замкнутая община переживает вторжение чужеродных влияний, что сопровождается перестройкой рутинной системы производства, появлением формального и централизованного, безличного управления (из района, губернии, области, Москвы) с соответствующими авторитетными значениями, снимающими неприкосновенность и священность родительской власти. Меняется весь уклад семейных отношений: младшие члены семьи вырываются из русла предопределенной извечно, целыми поколениями предков системы регуляции, возникают «жизненные планы» как компонент достижительской культуры: учеба, переезд в город, новая работа (на заводе, в институте), меняется сексуальная модель поведения и т. п. Но все это истолковывается в терминах традиционных отношений (сыновний долг, благополучие семьи, родственная взаимопомощь и поддержка, солидарность символической локальной общины и верность ей – «родина» как метафора национального сознания[123], верная любовь, целомудренность и проч.). В качестве «героев» для романа-эпопеи принимаются фигуры, близкие фольклорному ряду и со схожими характерами нарушения норм (инцест, вражда братьев, недозволенная любовь, тайна рождения, брачное соревнование и проч.)[124]. Однако символический ландшафт, фон, на котором развертываются драматические перипетии, насыщен знаками, приметами и цитациями иной, недеревенской, т. е. уже «исторической», культуры, в виде которой предстает городской образ жизни.
Подобный синтез традиционных и исторических представлений – выработка символических значений большей, модернизирующейся общности – позволяет читателю осмысленно упорядочить системы ценностных ориентаций в условиях ценностной многозначительности культурной городской среды. Рутинная поэтика тривиальной литературы устанавливает нормативную иерархию соответствующих значений социальных ролей, последовательность и предпочтительность (часто исключительно демонстративную) или даже обязательность того или иного порядка действий. В изображаемом, игровом поле «исторических» романов-эпопей о колхозной жизни выстраивается вся структура временных определений, в которые укладывается социальное пространство мигрирующих или социализирующихся групп. Но это становится возможным потому, что именно семья как локус освоенного мира (соответственно, основные компоненты традиционной родосемейной этики, значений, не подлежащих инструментализации или рационализации) переносится на «исторический» фон (проблематизированный порядок, структуру или иерархию социальных отношений). Тем самым, она выступает как целостная, тотальная и обозримая модель, переводящая на себя все прочие значения окружающего мира. Но в качестве нормы мира она сохраняет и партикуляристский, неуниверсальный характер социогенных и социоморфных фундаментальных определений действительности.
Семья и в условиях урбанизации является доминантной первичной структурой, организующей жизненное пространство индивида, его систему координат в мире. Однако содержательное наполнение норм и ролей, организующих внутрисемейное взаимодействие, существенно меняется. Многие выделившиеся социальные институты принимают на себя ряд прежних ее функциональных значений, соответственно, ценностей и большую часть власти, лишая «семью» прежнего ореола незыблемости и авторитарности. Необходимость постоянной адаптации к изменениям, высокая ценность «нового», престиж молодого, установка на оригинальность (что составляет конструктивную особенность непрерывно изменяющегося и развивающегося советского общества) резко меняют всю традиционную структуру половых и возрастных ролей, а также распределение занятий внутри семьи. Зафиксированное социологами изменение фундаментальных ролевых определений пола (что в обиходе называется феминизацией мужских занятий и профессий), перераспределение престижа и власти внутри семьи сопровождаются возникновением открытых напряжений и фрустраций самого различного толка. Эти напряжения представляют собой одну из многих разновидностей «критических точек формирования личности и ее интегрирования в социальную структуру», возникающих при «разрушении барьеров между статусами»[125]. Феноменологически они наиболее ярко проявляются в различных формах социальной аномии, дезорганизации и отклоняющегося поведения (увеличение числа разводов, неполных семей, случаев алкоголизма, юношеской делинквентности, хулиганства и прочее в зонах, захваченных интенсивной урбанизацией). Такова, в частности, эрозия культурных стереотипов мужского господства, которая вызывает различные компенсаторные идеологии, например проекции «идеальной семьи», образец которой отыскивается в прошлом.
Для массовой литературы эта проблематика чрезвычайно актуальна и важна. В формульных повествованиях ценностно-нормативные опосредования осуществляются исключительно через систему нормативных половых определений роли, ее временных (включая возрастные) компонентов и характеристик. Доминантой данного конфликта норм в массовой литературе становится разнообразие форм блокировки усиливающегося процесса инструментализации половых ролевых определений. Рационализация ценностей, связанных с полом, сопровождается признанием ценности сексуального наслаждения как такового, освобождением его от прочих компонентов ситуации. Разумеется, для массового сознания оно обязательно ограничивается действием некоторых культурных норм – наличием обязательной душевной близости, «духовности» и т. д. (Отметим, что для деревенской культуры, вобравшей и сохраняющей многие существенные моменты христианской этики с ее аскетическим вытеснением конкурирующей оргиастики, эти ценности подлежат полному запрещению и табуированию.) Однако это лишь один, хотя и важный момент.
Формализация этой ценности предполагает точное равноправие, а значит, и признание автономности воли каждого из партнеров, равноценности мужского и женского, что противоречит традиционным представлениям о «семье» как жестком иерархизированном социальном взаимодействии. Эти различные определения роли в традиционном обществе однозначно соответствуют предписанным занятиям: глава традиционной семьи непременно должен быть «хозяином», «добытчиком», «мужчиной», «взрослым», производственно-компетентным, собственником, «работоспособным» и т. д. Все это дает ему право быть «властным», «мужественным», «надежным»», «сильным» и т. п. Любая же инструментализация роли или нормы выражается как усиление (иногда полная формализация и универсализация) ее частных содержательных определений. Урбанизация с ее дифференциацией занятий, их формальной специализацией, предполагающей унифицированное всеобщее образование, т. е. профессионализацию, разорвала однозначную связь между компонентами сексуальной роли. Более того, их универсализация лишила половой определенности многие нормативные аспекты социальных ролей. Прежние социальные качества роли получили в настоящее время обобщенный характер – стали «психологическими категориями» и особенностями «характера». Так, можно иметь властный характер и не быть мужчиной, но тем не менее выступать «добытчиком», а стало быть, главой семьи и т. д.
Социальная реальность города постоянно продуцирует эту смазанность традиционных определений, что разрушительно сказывается на традиционных формах общности. Определения половых и возрастных ролей – наименее рационализируемые культурные значения, они в максимальной степени защищены многочисленными запретами на осмысление, инструментализацию, релятивизацию и т. п. Их максимальная ценностная значимость – остаток фундаментальности этих значений в традиционном обществе (прежде всего значений семьи), бывших основными социогенными элементами. Их кризис сказывается в современной культуре и обществе в болезненности этих проблем, частой смещенности их диагноза, «превращенности» их формы. О фиксируемом в массовой культуре напряжении можно судить по гипертрофии демонстрации «мужских» определений категорий успеха в тривиальной, формульной литературе, а также – в ностальгии по утраченной норме, симптомом которой являются временные характеристики сексуальных и семейных отношений, представляющихся «нормальными» и благополучными. «Идеальное» состояние такого рода социального взаимодействия лишено признаков настоящего времени: оно помещается либо в прошлое, либо в будущее, или же наделяется чертами внебудничности, экстраординарности, чудесности («…миллион, миллион алых роз»). Особенно ярко и откровенно радикалы этой нормы проявляются в эстраде, получающей огромную аудиторию средств массовой коммуникации.
Потребность в соответствующей идентификации, таким образом, определяет спрос, интерес и чтение литературы, столь много места уделяющей подобным вопросам. Нормальная сексуальная идентификация – условие ожидаемого вознаграждения в форме социального признания – выражается здесь в усвоении предписанных стандартов ролевого поведения. Инструментализация ценностей, лежащих в основе половых определений, выражается в смене культурных оснований авторитета[126] – превращении аскриптивных определений роли в достижительские, что предполагает интенсивную рационализацию самих ценностей. Общая схема процесса такова: сакральное—ценностное—нормативное—инструментальное. Под нее можно подставить любые содержательные представления, например: божественное – дивное – эстетически-прекрасное – красивое – модное, или: божественно-откровенное – мудрое – культурное – соответствующее высшему образованию и т. д. Тем самым характер доминирования, господства, авторитета, «мужественности» в нормах мужской роли обычно с недосягаемо высоким статусом и рангом связывается (в соответствии с общей тенденцией эпохи) с символами достигаемого успеха (проекция функционального центра культуры), а следовательно, и с рядом занятий, обладающих характерным высоким социальным престижем и соответствующими качествами. Но знаком мужской половой роли, «психологическим» ярлычком социального, прежде всего является