Вообще в последние годы тасуемое руководство отраслью заметно усваивает жаргон перестройки и реформы. Однако эта бюрократическая гибкость ни на йоту не сказывается на долговременных тенденциях всей системы книгоиздания. А их можно свести к трем характеристикам: год от года сокращается число изданий и растет их средний тираж (массовизация уже отработанных и апробированных образцов сопровождается подавлением нового, наиболее творческих и продуктивных групп); книги в среднем все толще (рост объема книги отражает не уровень работы или фундаментальность издания, а прямолинейную логику планирования и учета, что в свою очередь затягивает сроки подготовки и тем самым замедляет культурный процесс); книги делаются все дороже, т. е. за политику ведомства платит потребитель. Поясним эти моменты.
За последний год общее число изданий еще раз сократилось на 6% (а если сравнить с пиком разнообразия, достигнутым в 1974 г., то на 12%). Однако руководство обещало провести это сокращение исключительно за счет общественно-политических пропагандистских поделок. Реально же число названий ОПЛ сократилось на 7% (средняя величина по отрасли), тогда как основной удар пришелся на книги по науке и технике – их число за год уменьшилось на 17%. Сравним: в США число изданий по науке и технике удваивается каждые 6 лет, в мире это происходит каждые 10–13 лет.
В сравнении с дореволюционной эпохой средняя отечественная книга стала толще в три раза, в сравнении же с предвоенным 1940 г. – в два раза. И это при том, что в мире средний объем книги составляет 7–8 печ. л. (среднему объему книги соответствует высокая оперативность выхода и низкие цены при чрезвычайно дифференцированной ценовой политике). У нас же только центральные издательства системы Госкомпечати СССР ежегодно и практически бесконтрольно повышают цены на свою продукцию в среднем на 8–9%, на художественную литературу – на 15–20% (напомним, что речь в данном случае идет о номинале, читатель же вынужден платить 2–3 номинала). И инициатором повышения цен являются именно издательства Госкомпечати СССР, республиканские и ведомственные издательства лишь тянутся за ними, существенно отставая по срокам.
Директивное назначение цены, т. е. фактическое выражение монополии, позволяет в собственных целях манипулировать доступом читателя к нужной ему книге, перекладывая издержки от выпуска одного вида литературы (например, идеологически выдержанной массовой политической – она наиболее дешевая) на другую – научную, справочно-энциклопедическую, художественную. Именно поэтому только у нас возникает абсурдная ситуация, когда дороже всего стоят книги, которые больше всего спрашивают. Опять-таки лишь в подобной ситуации ведомства, не печатавшие прежде по соображениям идеологического целомудрия Набокова и Бердяева, Фромма и Франциска Ассизского и проч., ныне ставят на них или вынуждают назначать немыслимо высокие цены. 5 рублей стали начальной ценой сегодня любой хорошей книги, даже если объем ее не превышает 100 страниц.
Выходом из кризиса на уровне организации книжного дела в целом может стать лишь сознательная политика и система последовательных мер, направленных на децентрализацию социально-экономической структуры и управления отраслью. Необходима своего рода антимонополистическая стратегия и даже «антитрестовая» политика. Из отечественной истории, а также из практики социалистических стран и опыта развитых государств мира известно: оптимальные условия развития производства и рынка обеспечиваются таким соотношением крупных и мелких производителей, когда крупные фирмы или концерны выпускают порядка 35–40% всей товарной массы, а 60–65% ее создается на средних и мелких предприятиях и фирмах. Крупные производители составляют при этом основу для ускоренного оборота потребительской массы товаров, снижения цен, финансирования стратегических разработок новых видов номенклатуры, новых направлений в технологии, постоянного движения самих потребительских групп. Более мелкие же – образуют гибкую систему реагирования на растущий диапазон запросов дифференцированных групп покупателей. Изменение подобных пропорций в любом случае ведет к замедлению развития и в конце концов застою. Такова самая общая посылка преобразований, необходимых в книжном деле. Однако прежде чем ее конкретизировать, стоит остановиться на некоторых соображениях принципиального порядка.
Как показал опыт ранее проводимых или планируемых реформ в обществе и его подсистемах (прежде всего в экономике), их проекты в очень слабой мере сопровождались анализом расстановки различных социальных сил на момент и в перспективе реформ. Какова наличная композиция социальных групп и институтов, чьи интересы и представления будут неминуемо затронуты предполагаемыми реорганизациями, – этот вопрос чаще всего даже не задавался. Соответственно, редко когда осознавалось как проблема и фактически учитывалось возможное открытое или пассивное сопротивление переменам, а характер и направленность задуманных изменений именно с данной точки зрения практически не оценивались. Между тем здесь скрыт целый клубок проблем.
При доминирующем единомыслии, приведшем помимо прочего и к атрофии социальной аналитики (а она – в отсутствие собственно экономических механизмов обмена – должна была бы представлять разнородность групп и институтов, их интересов и ценностей), за рамками проектов оставалась вся сложность социокультурного устройства общества. Отсутствовало ясное сознание того, что различные социальные общности располагают разными идеологическими, культурными и ценностными ресурсами. Разнится их самопонимание, а стало быть – характер оформления и воспроизводства их ценностей в системе общественных институтов. Различаются их традиции и представления о социальном целом, о человеке, о группах, с которыми они вступают во взаимодействие. Длительное господство партийно-государственной бюрократии с ее идеологической максимой социальной однородности на стадии собственного бесконтрольного господства привело среди прочего к катастрофическим для выживания общества деформациям социальных связей, их разрыву, разрушению образов иных, партнерских социальных групп, уничтожению механизмов, которые могли бы представить их интересы. Единственным средством социальных коммуникаций стал язык административного управления, что с течением времени породило своего рода стратегическую «глухоту» управляющих в отношении других социальных сил, к кризису общества и самих фундаментальных навыков жизни в нем, базовых социальных умений. Однако и вызванные необходимостью реконструировать «обратные связи» реформы и реорганизации вынуждены по сей день использовать столь же бедный арсенал социальных представлений, что и прежний управленческий набор идеологических стереотипов. Поэтому одна из главных задач социальных наук сегодня – вернуть в игру всю многомерность общественной реальности, сделав доступными для анализа особенности мотивации различных действующих лиц, их представления о себе и других, структурах их ориентаций и балансе гратификации поведения.
На нынешний день достаточно ясно, что центральный момент реализации программы «перестройки» – это эффективный контроль над бюрократией. От ответов на вопросы, как аппарат понимает реформу, что он вкладывает в это понятие, под действием каких конкретно интересов идет в нормативных актах и инструктивных документах рабочая интерпретация важнейших положений программы, лозунгов политического руководства, зависит и результативность планируемых изменений, и тактика политического блокирования бюрократического сопротивления. День за днем опасность того, что реформа выльется в чисто карьерную перегруппировку аппарата с вытеснением отдельных консервативных и одиозных фигур номенклатуры, фазовым омоложением состава, но без принципиальных и глубоких, структурных социальных преобразований, становится все реальней.
Поскольку эти моменты сил действуют сегодня практически в любой сфере жизни общества, необходимо хотя бы в самых общих чертах уяснить себе идеологию аппарата, диктуемые ею выбор средств и направления, по которым идет усвоение и рутинизация политических решений.
Важнее всего, что инициатива реформы принадлежала политическому руководству страны. Идейный состав программы выхода из кризиса, конечно же, вобрал в себя весь опыт дискуссий между представителями различных интеллектуальных течений последних как минимум двадцати лет. Но этот факт в данном случае не столь значим, как то обстоятельство, что именно политическая власть, а не исполнительский аппарат и не распыленные группы интеллектуалов стали побудительной силой, начальным толчком социальной динамики. Здесь обнаруживается устойчивость всей характерной для нашей фундаментальной структуры социокультурных традиций и организации политической культуры, которую можно было бы условно назвать идеологией модернизации (или форсированного развития). Еще Пушкин, размышляя над особенностями политической истории русского общества, парадоксами громадной империи, сравнительно недавно пережившей резкое изменение структуры, писал: «У нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения»; «Правительство все еще единственный европеец в России»[180].
Именно программа «просвещения», достижения в будущем более высокого благосостояния, культуры, здоровья и благополучия населения становится основной формой узаконения власти при слабости традиционных ценностных оснований, которые санкционировали бы социальный порядок. В стране, где сильны традиции имперской полукрепостнической бюрократии, где исторически слабо развиты представительные демократические институты, где, соответственно, отсутствуют или почти не выражены собственно политические структуры, корпоративные или сословные образования (включая церковь), автономные общества и союзы, где в интеллектуальной культуре чрезвычайно значимы идеи популизма и народничества, – здесь подобные программы интенсивного ускорения в развитии полудеревенского общества, а также сопровождающие их идео