ми словами, общество здесь – это наследие, проходящее «трудовую школу», а потом «трудовую армию», с вынесенными вовне подсистемами постановки и выработки целей, обеспечения согласованности действий, их опосредования и т. д. При неизменном характере целей – воспроизводить программу форсированного развития, приобретающую свойства рутинизирующейся идеологии, – функции политической власти фактически сводятся только лишь к необходимости контроля над поддержанием статус-кво. Говоря по-другому, в социальной практике лозунги единого рывка и мобилизации всех сил оборачиваются тенденцией к консервации общественных отношений. Идеология развития сталкивается со структурой власти. Модернизацию такого типа правильней назвать замещенной или подмененной.
Другое представление об обществе складывается вокруг идеи социального союза – саморегулирующейся и самовоспроизводящейся системы взаимодействий, в которые включены различные, самоценные и потому равнозначные социальные партнеры, группы и институты. Понятно, что эта система основана на иных началах воспроизводства, нежели первая структура ведомственного типа, – на собственно «культуре». Так понимаемое общество функционально дифференцировано, обладает механизмами конкурентного выбора программ развития и путей их реализации через оценку инновационной деятельности специализированных групп. Соответственно, оно располагает иной по составу и устройству системой культурной памяти, набором символических посредников, фондом репродукции: действие этой системы опирается на универсалистские и обобщенные механизмы письменной культуры.
Различие самих идей и принципов этих разных социальных образований, скрытое за обычно не проясняемым словом «общество», крайне редко осознается даже в профессиональной среде, не становится предметом научных дискуссий. Скажем, выдвигаемые в последнее время специалистами проекты экономических реформ и социальных преобразований содержат в качестве базовых и, как правило, не обсуждаемых предпосылок представления о рационально действующем индивиде, рассчитывающем средства достижения цели, осознающем четкую мотивацию поступков и т. д. Неявно полагается, что достаточно предложить разумные схемы действия, как рациональный экономический либо социальный субъект примется за их исполнение. Почему бы, на самом деле, ему отказываться от дальнейшей оптимизации своего положения и поведения? Не станет же он поступать во вред самому себе.
Тем более неожиданно воспринимаются явления и факты, со всей определенностью свидетельствующие о том, что тщательно продуманные и выстроенные проекты и программы не работают (а потому с течением времени становятся достоянием архивов или предметом упований).
Представления о человеке, лежащие в основе такого рода проектов, дополняются соответствующими императивами демократизации производства, управления, процессов принятия решений, максимального приближения их целей и результатов к непосредственно действующему социальному субъекту. Между тем о природе и определениях этого субъекта и ведутся основные споры. Чаще всего он понимается как натуральный носитель «объективных» социальных качеств и свойств – образования, квалификации, дохода, положения и т. п. с однозначными мотивациями, детерминированными этими качествами. Легко видеть, что эти свойства представляют собой проекцию на «нейтральный» человеческий материал совершенно определенных представлений об обществе. Оно понимается как дифференцированная система взаимодействий, которые осуществляют правомочные индивиды в своих взаимодополнительных ролях, чье поведение диктуется общими ценностями и согласованными нормами – достижения статуса, повышения эффективности своего труда, соответствующего вознаграждения и т. д. И вот весь этот массив представлений вводится в социальную действительность, которая на всей временной глубине, где еще сохраняется ее равенство себе, демонстрирует свойства совершенно иного устройства и функционирования. Тем самым сближаются два генетически различных типа социально-антропологических представлений: во-первых, образующие программу авторитарно-административного аппарата уплощенные радикалы «просвещенческого» рационализма, а во-вторых, базовые элементы потребностной идеологии прикладной социальной работы, составляющие идейную основу для консолидации обслуживающего корпуса социальных наук. Они восходят к тем же истокам, но восприняты уже через плоско понятый функционализм или позитивистский социал-органицизм.
Но ведь в отличие от административной идеологии управляемого «нашего человека», идея рациональной экономической мотивации – «человека экономического», которая лежит в основе проектов реформ, предполагает совершенно иной социально-культурный контекст. Мы о нем уже говорили: он воплощен в идее общества как союза, динамической целостности, саморегулируемой системы. Эта формальная конструкция допускает любые ценностные и содержательные наполнения. Иначе говоря, работа с ней требует конкретно-исторического социального анализа того, какие культурные рамки определяют смысл соответствующих экономических или социальных действий. Тем самым ответы на вопросы, какие именно содержательные мотивы, регулятивные идеи, ценностные представления скрыты за данным типом экономического поведения и его субъекта, определяются всей совокупностью традиций и норм, соотношением групп и социальных сил, образующих данный социокультурный порядок. За необсуждаемым постулатом рационального поведения стоят структуры господства, по видимости принявшего «объективную», «самоочевидную» форму принудительной реальности.
Подытоживая сказанное об идеологии монополистического господства, подчеркнем, что всеобщий и единообразный характер власти имеет своим идейным коррелятом программу экстренного развития социального целого. Именно чрезвычайностью задач узаконивается сосредоточение управления в руках одного лица при поддержке ограниченного исполнительского аппарата и экспроприации всех имеющихся социальных и культурных ресурсов во имя предполагаемого общего блага и в общих интересах. В длительной исторической перспективе ясно, что присвоение и практика власти, основанной на подобной программе идеологии как культуры, имеет следствием периодический кризис общества. Он развивается в форме бюрократизации собственно политических структур, завершаясь бюрократизацией любых видов институционального взаимодействия – стагнацией, застоем. Выход из него всякий раз осуществляется как поиск верхними эшелонами руководства опор за пределами и поверх аппарата. А это, соответственно, влечет за собой частичное усвоение или полное принятие культурных программ инновативных социальных сил, слоев и групп. В этом смысле перестройка политических структур только и позволяет включать как таковые экономические механизмы и межгрупповой, и межинституциональной регуляции.
Именно в силу этих обстоятельств отдельные чисто экономические преобразования (введение полного хозрасчета и др.), наталкиваясь на противодействие административно-приказных структур, либо целиком парализуются, либо до бессмыслицы трансформируются («кое-какой хозрасчет»). Необходимая радикальная перестройка общественной, хозяйственной, культурной жизни требует прежде всего реформ систем управления – совокупности организационно-политических и опирающихся на них экономических и правовых изменений, итогом которых должна стать децентрализация управленческого устройства. А она, чтобы дать желаемый эффект, должна опираться на понимание различий между двумя принципиальными способами организации общественной жизни, о которых речь шла выше, – различий между идейными программами, между выдвигающими и поддерживающими их социальными силами и группами.
В рамках книжного дела это означает функциональное разделение издательской системы на два типа образований:
– совокупность издательств, связанных с подготовкой и выпуском текстов любого рода, которых в книгообороте ранее не было. Это могут быть впервые созданные, впервые подготовленные к печати, впервые составленные в таком виде издания. Их общее функциональное значение – введение новых идей, информации, образцов, видов издания, входящих в конкуренцию с другими новинками. Подобные предприятия предусматривают известный издательский риск, допускают возможность неуспеха, что должно было бы гарантироваться частичной дотацией – своего рода авансированием развития;
– совокупность крупных типизированных издательств, объединений или даже синдикатов, связанных с воспроизводством или комбинированием уже получивших признание текстов, ротационным тиражированием классического или нормативного состава письменной культуры (науки, литературы, искусства и проч.).
Именно к этому последнему типу издательств тяготеют нынешняя система Госкомпечати СССР и ведущее направление его книжной политики. Поэтому активнее всего в ведомственной прессе обсуждаются проблемы издательской деятельности подобного направления, хотя наиболее серьезные вопросы и задачи связаны как раз с реконструированием издательств первого, инновационного типа. В силу ряда причин подобные экспериментальные, малотиражные предприятия были в конце 1920‐х – начале 1930‐х гг. практически уничтожены (а между тем вся нынешняя научная и литературная классика ХХ в. впервые публиковалась именно в них). С ними же оказались устранены и все возможности опосредованного воздействия различных общественных групп на книжное производство и потребление. Восстановлению этих звеньев сейчас препятствует прямое сопротивление отраслевой бюрократии, демагогически отождествляющей задачи удержания власти с интересами общества в целом, отстаивающей свою некомпетентность сокрытием информации о положении дел в отрасли и апелляцией к самым широким слоям не обеспеченных книгой ранее и потому малоподготовленных читателей.
Чтобы устранить нынешний губительный для книжной культуры в стране монополизм руководства, следует предоставить максимальные возможности для самого широкого развития сети издательств, независимых от централизованного государственного управления (как прямого, директивного, так и косвенного – через кадры, распределение ресурсов, контроль над темпланами и прочее). В нее должны входить: