ит, и тех групповых ценностей литературоведов, которые маркируют тематическое своеобразие как чисто эстетическое. Каких-либо специфических – жанровых, конструктивных, стилистических – признаков произведений, относимых к низовой словесности, нет – напротив, как мы указывали выше, само представление, на основе которого литература и общество приравниваются друг к другу, как бы это ни было очевидным для нас сейчас, является продуктом своеобразной социально-исторической и культурной ситуации XVIII в.; оно чуждо античной и средневековой традиции и едва ли где может быть зафиксировано вне европейской культуры последних двухсот лет. Однако именно сохранением его или трансформацией обусловлены постановка проблем и принципы работы большинства социологов литературы вплоть до недавнего времени.
Родившееся в XVIII в. специфическое нормативное понятие о литературе и искусстве целиком определялось их причастностью к «культуре», своеобразной антропологической программе, базирующейся на идее культивирования личности. Автономная субъективность – это ценность, которая в системах идеологии того времени являлась «легитимирующим» основанием для прочих социальных институций и соответственно для суждения о мире, окружающем человека, истории и будущем. Применительно к литературе основу этого мировоззрения составляла идея «естественности», «природной» функциональной связи или даже идентичности творческой экспрессии поэта с совершенно иными пластами значений, например с когнитивной рациональностью, т. е. идея тождества актов субъективного выражения, переживания, чувствования и познания. Постулат «истинности» поэтического выражения лег в основу идеологии литературы и искусства, значимой для определенных групп, и в настоящее время обеспечивает литературному произведению своеобразный характер «документальности», что позволяет говорить об эстетических объективациях и артефактах как выражении «духа времени» (соответственно, «духа общества»).
Теоретический и методологический смысл подобного объяснения общества через литературу и наоборот заключается в том, что один из элементов выступает, с одной стороны, в качестве объясняющего основания (т. е. либо наделяется признаками нормативной данности, аксиоматичности, либо предполагает развитой характер теоретически систематизированного построения, методологически корректного в отношении определенных правил выведения объекта и генетической структуры принципов объяснения), а с другой – в качестве подлежащего объяснению. Статус последнего и культурно и познавательно не определен и проблематичен. Именно эти антиномии всплыли в исследовательской практике к середине 1960‐х гг.
Если рассматривать весь массив исследований литературы, относившихся в то время (1930–1960‐е гг.) к «социологическим», то обращает на себя внимание отсутствие предметной определенности в системах объяснения. В зависимости от интереса исследователя либо литература (как нечто определенное и неизменное) ставилась в отношения объясняющего основания для социальных феноменов (в упомянутых исследованиях литературы по типу средств массовой коммуникации и т. п.), либо общество, социальные факты и обстоятельства выступали объясняющими для содержания или конструкций в анализе литературного текста (в «социологическом методе в литературоведении», в «генетическом структурализме» Л. Гольдмана, «исторической литературной социологии» Э. Кёлера, в критических социологиях литературы и пр.). Другими словами, имела место тавтологическая структура, замкнутый круг объяснения одного нормативного представления через другое, равно неопределенное.
Попытки решить эту дилемму тем или иным «техническим» образом, изощряя способы сбора данных, могущих подтвердить какой-то из вариантов ответа, обнаружили лишь идеологический характер самой постановки вопроса, т. е. равно значимые, однако действующие в разных группах (соответственно, в разных системах объяснения) культурные нормы представлений об «обществе» (в литературоведении, для которого социальная и социологическая проблематика не специализирована) и о «литературе» (для социологов или социальных мыслителей, со своей стороны, не озабоченных модальной спецификой репрезентации в литературе тех или иных ценностных значений). В известной мере фазы рассматриваемой дисциплины (социологии литературы) можно фиксировать посредством анализа ответов на эти вопросы, поскольку каждый шаг в развитии этой отрасли знания означен появлением новой точки зрения, новых трактовок данной проблемы, выдвигающих соответственно новые методические и технические средства решения, иначе освещающие уже наличный материал.
В таких ситуациях теоретических антиномий – кризисного состояния познания – наиболее продуктивным способом оказывается исторический социокультурный анализ самой постановки проблемы. Выявлением функционального (в ситуациях объяснения), культурного смысла самих компонентов объяснения вместе с методическим, критико-теоретическим разбором имеющихся концепций социология литературы обязана герменевтике и социологии знания.
В конце XVIII – начале XIX в., во время интенсивного складывания литературной системы в ее современных формах, «общество» (гражданское общество) выступало в системах объяснения в качестве синхронизированных, «эмпирически» подтверждаемых аспектов коллективной жизни, без явных провиденциальных и религиозных значений. Понятие общества, начиная с А. Смита, Ж.-Ж. Руссо, И. Канта, Г. В. Ф. Гегеля и др., противопоставлялось «государству» и охватывало главным образом сферы права и экономики, сферы свободного от государственного контроля «разумного» проявления индивида, т. е. прежде всего бюргера и буржуа. «Разумность» индивида заключалась, по мнению мыслителей этого времени, в «позитивности», в социальной способности учитывать отдаленные последствия собственных действий, т. е. знать, предвидеть обобщенные реакции других, соответственно, обладать чувством меры, реальности и общительности, способности использовать других для достижения собственного блага. Эти качества индивидуального характера, личности объединялись в понятии «культура» (имевшем большее хождение в Германии) или «цивилизация» (более распространенном во Франции). Таким образом, если «культура» мыслилась прежде всего как «облагораживание или рафинирование целостных духовных и телесных сил человека или народа» (И. К. Аделунг, 1793), то понятие цивилизации, синтезируя теоретические и практические интенции, фиксировало ориентацию на светское преобразование действительности, аналогичное посюстороннему спасению, причем ее инструментом выступило государство. Позднее культура, сохраняя субъективистский характер своего понятия, принимала значение не только культивируемого индивида, но и всего народа (что особенно заметно в таких идеях, как «национальная литература», «национальная классика», «национальная культура»)[200].
Так возникало представление об «обществе» как «месте», где реализуется, делается действительной способность человека к «культуре», где человек – «цивилизованное существо», «носитель цивилизации». Другими словами, социальные отношения должны и вынуждены были быть «культурой» как мерой социальности, поскольку предполагали в индивидуальных взаимодействиях символические значения, которыми они конституируются.
Взаимоотнесенные и долгое время взаимозаменяемые понятия общества и культуры, т. е. два семантических компонента одного и того же представления, разрабатывались философией, позднее – «науками о духе», начиная с Гердера, а затем стали предметом исследования социальных наук XIX в. Неявная парадоксальность этого образования заключалась в том, что для всего XIX в. и даже в ХХ в. понятие «общество», используемое как бы лишь в качестве эмпирического представления, содержало оценочную генерализацию, обладало свойствами общности, упорядоченной в соответствии с определенными разумными основаниями, правилами, нормами совместной жизни людей, объединенных в группы, и сохраняло коннотаты либо «высшего» или «правильного» общества, либо же договорного союза. Культура понималась как характерный образец, образ всего общества в его целостном (нормативном) взаимопонимании и достоверности преданий и традиций. Последующая судьба этих понятий сложилась так, что позитивистская синонимичность социального и культурного или, точнее, наделение социального функциональным значением культурного выражалось в том, что социальные структуры, социальные аспекты поведения стали доминирующими основаниями объяснения в процедурах большинства социологических работ. И лишь процесс внутреннего теоретико-методологического развития социологии совсем недавно возродил программу ее основоположников – М. Вебера и Г. Зиммеля, теоретико-методологическое ядро которой составляла проблематика социального действия и соответственно культуры.
Наиболее радикальное разведение социального и культурного (и теоретически, и методологически) было предпринято М. Вебером, подвергшим эту синонимичность кардинальной рационализации. Фактически оно постепенно вытесняется и у других социологов, озабоченных проблемами методологической корректности исследования, например у Т. Парсонса, у которого «общество» означает сугубо аналитический уровень рассмотрения (целостный, системный уровень взаимосвязи различных функциональных подсистем действия). С другой стороны, рефлексивная рационализация ценностей, конститутивных для предмета социологии (как это имело место с понятием «общество»), осуществленная в отношении понятия «культура», привела, во-первых, к универсализации его до значения совокупности возможных смысловых выражений и образований, из которых полагается и конституируется социальное действие и соответственно посредством схватывания которых оно понимается, и, во-вторых (именно в силу той же универсализации), к утрате им значений определенного, ценностного, смыслового качества, определенной идеологической системы, антропологического или светского плана.
Однако за пределами этой специализированной социологической рефлексии оба эти понятия – общество и культура – сохранили всю свою аморфность, взаимообратимость и указанные выше ценностные (оценочные, квалифицирующие) компоненты.