Сходные семантические трансформации претерпела историческая динамика понятия «литература», в общих чертах прослеженная Р. Эскарпи, Х. Кройцером и др. Континуум этих изменений может быть намечен (в отношении нашей проблематики) разложением представлений о литературе (имевших хождение еще в начале XIX в.) как письменно закрепленной «высокой традиции» на а) совокупность значимых образцов текстов и б) их носителей или держателей (как, например, у Вольтера) – «общества» «истинных» писателей, мира просвещенных и достойных. В процессе универсализации понятие «литература», сохранив за собой высокий статус репрезентации «культуры» в ее современном становлению самой идеологии культуры смысле, в значительной степени потеряло непременную связь с приписыванием ее жизненному укладу определенных социальных групп (как покровителей и адресатов, так и носителей). Утратив вместе с классицизмом непременный, канонический предмет изображения, литература в большей мере обрела достоинства индивидуального (в разных аспектах), инструментального и экспрессивного достижения, гомогенного программе «культуры». Ее носители, обладатели приобрели возможность использовать свои способности учить «культуре», истолковывать, объяснять ее и тем самым «влиять» на общество (расценивая эту возможность как основание для претензий на легитимность своего авторитета и вместе с тем в качестве символов собственной групповой солидарности).
В Германии долгое время подобные группы интеллектуально влиятельных элит назывались «буржуазией образования». С существованием этих групп, выработавших основные формы идеологии литературы, и связаны те культурные нормы, которые вплоть до сегодняшнего дня определяют легитимный статус литераторов в социальной системе. В. Изер видит важнейшее функционально-историческое значение литературы (прежде всего XIX в.) в том, что она уничтожила те ценностные, смысловые «дефициты, которые явились результатом соответствующих систем, выступающих с претензиями универсального объяснения. В XIX в. более или менее стабильная иерархия значимости наличных культурных систем выродилась из‐за растущей комплексности отдельных систем, увеличения их числа и, видимо, из‐за разворачивающейся в результате этого между ними конкуренции. Конкурирующие друг с другом системы объяснения, от теологии до науки, взаимно и постоянно ограничивали значимость претензий (на абсолютность своих миров. – Л. Г.), так что началось (пропорционально подобным ограничениям) усиление значимости фикции в качестве уравновешивания производимых дефицитов знания и объяснения»[201].
Этот идеологический характер представлений об эстетическом «творчестве», соответственно о роли литературы обеспечил ценностный авторитет и легитимность статуса художника как независимого, индивидуалистического творца, источника оригинальности. Жизнеустроительное значение продуцируемых им образцов, претензии на репрезентацию культуры в целом, защищенные от критического анализа его «независимостью» и «незаинтересованностью», придали литературе в целом, а значит, и группе интерпретаторов, критике, интересы которой в соответствии со всей системой идеологического выражения представляются всеобщими, нормативный идеологический характер. Нормативность представлений каждой группы (писателей, критиков, издателей, школьных учителей, цензоров и проч.) выражалась в четкой иерархии стандартов изображения и изображаемого, их оценок, а значит, и в различении «подлинного» и «неподлинного» искусства и литературы, в задачах учительства, в том числе и «народного воспитания», дидактики, авторитетности, и в отношении ко всем прочим социальным (иерархически низовым или дискриминируемым и непривилегированным) группам[202]. Отраженные в теориях и концепциях литературы идеологические претензии литературных групп на культурное господство предопределили системы отбора писателей известного типа, т. е. содержательный состав «настоящей» литературы, устанавливая «традицию» и содержание «подлинной культуры». Патетика «жизне– и правдоподобия», тождества выражения и познания, обусловила блокировку разнообразных импульсов рационализации литературной культуры, недифференцированность аналитической и интерпретативной деятельности «нормального» филолога, его неспециализированность: литературовед обычно занимается определенными «авторами», «именами», а не проблемами.
Таким образом, обнаруживаются различные взаимосвязи между семантикой определенных представлений («общество» как «культура», с одной стороны, «литература» как форма репрезентации «культуры», с другой; «культура» вследствие оценочного компонента, сохраняющегося в семантике понятия, может быть разложена на элементы жизнеустроительной программы и смысловые начала), конфигурациями систем различных значений культуры (уже в указанном выше социологическом смысле) и их ролью конституирующей структуры теоретической работы. Другими словами, раскрывается взаимосвязь между семантикой представлений, особенностями их когнитивного и теоретического использования и их идеологическими импликациями, обеспечивающими социальный статус группам, оперирующим с ними.
Подобные системы рассуждений и построения приобретали несокрушимую безапелляционность и суггестивность, что в рамках «жизнеустроительных» идеологий (от националистических культурполитических течений «немецкой классики» и до экспрессивного авангардизма) играет чрезвычайно существенную роль, поскольку их никаким образом нельзя верифицировать. Они не могут быть сведены к тем или иным критериям проверки, которым подвергают эмпирические системы исследований: в данном случае одни нормативные представления переводятся на другие.
Именно сохранением остатков идеологии просветительства (с которыми тесно связаны интересы литературной критики и литературоведения, поскольку их социальный статус непосредственно обусловлен удержанием целостного понимания литературы как «всей культуры») объясняется долгий иммунитет исследователей литературы в отношении новых идей и способов объяснения. Несмотря на начавшийся экстенсивный рост публикаций и исследований в области социологии литературы, консерватизм, коренящийся непосредственно в ценностных представлениях данной предметной сферы изучения, долгое время, вплоть до начала 1970‐х гг., препятствовал принятию и усвоению развитого концептуального аппарата, имевшегося в других сферах социологии. Общетеоретические и методологические дискуссии в социальных науках прошли как бы незамеченными для социологов литературы. Область оставалась в значительной степени нагруженной критическими и оценочными выступлениями. Повторялась та же ситуация, что и на начальных стадиях развития всего социологического знания, с трудом отделявшегося от различных идеологических учений, умозрительного социального философствования и провиденциализма.
Дальнейшее развитие в социологии литературы предполагало последовательное развертывание обоих элементов уравнения «социальное»–«литературное», а также «литературное»–«культурное». Однако каждое из этих уравнений предполагало свои особые средства разработки, хотя в конечном счете к 1980‐м гг. обе линии синтезировались в дисциплине, имеющей своим общим теоретическим базисом социологию культуры.
Если первая пара («социальное»–«литературное») предполагала интенсивную адаптацию общесоциологических теоретических концепций и объяснительных средств применительно к специализированному изучению литературы, то вторая пара («литературное»–«культурное») в значительно большей степени была связана с процессами изменения ценностных оснований дисциплины, обусловливающих своеобразие проблемного ви́дения предметного поля и отбора необходимых аналитических средств его описания и интерпретации. В этом последнем случае исследования либо носили характер методолого-критических работ, либо впрямую были основаны на положениях социологии знания, сравнительно-исторического литературоведения и культурологически ориентированной герменевтики[203].
Остановимся вначале на первой линии развития.
К середине 1950‐х гг. в социологии отчетливо определилась общая теоретико-методологическая программа – исследование социальных явлений как систем социального взаимодействия. Это время теоретического влияния структурного функционализма и символического интеракционизма. Бóльшая часть социологических исследований в качестве основного принципа описания, анализа и объяснения, проводившегося через весь материал, принимала редуцированные формы социального взаимодействия, сводя к ним стандартизированные и генерализированные системы культурных (смысловых) значений поведения.
Литературные конструкции, текстовые построения (характеры, ситуации) в исследованиях этих лет (в качестве общеметодологических принципов принимались идеи Дж. Мида, Э. Кассирера, С. Лангер, К. Бёрка и другие) рассматривались как символические образцы, служащие для опосредования социального взаимодействия, как культурные механизмы, обеспечивающие согласованность определения ситуаций взаимодействия. Базовыми теоретическими системами объяснения явились представления, что в условиях интенсивной социокультурной дифференциации современного городского и индустриального общества возникает острый познавательный и эмоциональный дефицит, выражающийся в недостаточности или известной неопределенности представлений о партнере по взаимодействию, «обобщенном Другом». Так, Х. Данкан утверждал, что «литература в нашем обществе ответственна за символическую фазу принятия роли; в отличие от религии или науки она занята пониманием человеческих действий именно в той форме, в какой они осуществляются в обществе»[204]. Опираясь на идеи К. Бёрка, Данкан рассматривает литературные конструкции как «драматические модели, используемые для формирования представлений о ролях, причем роли формируются в обоюдных определениях партнеров по взаимодействию»