еменной исторической, теоретической и непосредственно критической работы членов группы.
В попытках опереться на имеющиеся средства теоретической работы Тынянову, как и другим его единомышленникам, пришлось столкнуться с тем, что большая часть аппарата нормального литературоведения к началу ХХ в. не обладала ни аналитической, ни описательной способностью. Рутинные понятия – роман, жанр, литература, стиль и т. д., предъявлявшиеся как «дескриптивные», – представляли собой герменевтический канон методической интерпретации, т. е. являлись либо рецептурной, либо оценочной формулой. Неэффективность этих форм работы на определенном (не каноническом) материале, т. е. невозможность для исследователя провести теоретическое единство каузальных связей между различными компонентами текста (или текстов) в их соотнесении друг с другом, с исследователем, с внелитературной ситуацией и т. п., квалифицировалась либо как «психологизм», т. е. как свойство самого материала, либо как результат литературного или любого другого «влияния». Методологически мы можем объяснить подобное распадение предмета исследования как следствие натурализации исследовательского телеологизма, опредмечивания, гипостазирования аналитического инструментария и тем самым либо прослеживания «случайных влияний», либо описания «субъективных», неконтролируемых ассоциаций литературоведа.
Отсутствие теоретического языка описания и средств методической рефлексии вело к консервации групповой иерархии оценок и ценностей обыденного литературоведения, представляемых в виде последовательности символических фигур – литературных генералов на линейной оси бескачественного времени как предков и вместе с тем потомков: «Ломоносов роди Державина, Державин роди Жуковского, Жуковский роди Пушкина, Пушкин роди Лермонтова» (ПИЛК, с. 258).
Возможности нейтрализации подобных оценок были усмотрены Тыняновым и ОПОЯЗом в частичном использовании биологических аналогий (система, функция, эволюция, конвергенция и т. п.), позволявших, в случае развертывания теоретической работы, задать принципы генерализации явлений и их системный и структурный (многоуровневый) характер. Основной проблемой при этом становилась проблема единиц генерализации и выработка операциональных правил их выделения. Сами биологические аналогии еще не давали этих методических средств. Насколько остро это ощущалось членами группы, свидетельствует Р. О. Якобсон: «До сих пор историки литературы преимущественно уподоблялись полиции, которая, имея целью арестовать определенное лицо, захватила бы на всякий случай всех и все, что находилось в квартире, а также случайно проходивших мимо. Так, историкам литературы все шло на потребу – быт, психология, политика, философия. Вместо науки о литературе создавался конгломерат доморощенных дисциплин»[232].
Основным достижением Тынянова и группы близких ему исследователей (в рассматриваемом здесь аспекте) явилось усмотрение единицы генерализации эмпирического материала в «приеме». Подобная маркировка предполагала: 1) учет точки зрения современника, фиксировавшего через 2) указание на «новизну» какого-либо появившегося литературного текста, его элементов, позиции автора, имплицитной адресации текста и т. п. 3) литературную норму. Следствием принятия подобного методического хода был отказ от априорных (анонимных, как бы само собой разумеющихся, «естественных») представлений о «литературном» качестве как таковом и признание эмпирической значимости только за таким литературным значением, которое исследователю удается соотнести либо с носителями литературной нормы, либо с их референтной в каком-то отношении группой. Эмпиричность и содержательность подобных временных разметок изменения литературной ситуации (фиксируемой в языке современников) методически предопределяли исторический характер исследовательской работы.
Не случайно то, что интерес к пародии явился осевым для исследовательской работы Тынянова (с 1916 г. по начало 1930‐х, причем отчасти реализовался и в конструктивных особенностях его прозы). В методическом отношении пародия обнажала для исследователя конструктивные особенности пародируемого текста и их совокупности. Через разрушение нормативного единства тематизируемых значений пародия обнаруживала и демонстрировала конвенциональность сочленения значений с определенными лексическими, мелодическими и т. п. моментами как средствами экспрессивной техники. Наряду с этим возникала возможность интерпретировать это нарушение литературной нормы (или отклонение от нее) как динамический момент – шаг исторического развития, отмечаемый изменениями нормы репрезентации тематизируемых значений, т. е. сменой модальности оценки содержания, изменением точки зрения (что социолог обозначил бы как формирование новой группы с иной нормой действительности, иной системой идей и интересов). Тем самым остраняющий эффект пародии, нередко воспринимаемый как ее комичность, можно толковать как демонстрацию санкций за нарушение групповой нормы, т. е. акт проявления конфликтного социального литературного взаимодействия, которое Тынянов называл «литературной борьбой». Идеологический характер этой нормы, осознаваемый исследователем в ее претензиях на всеобщность и обязательность, обнаруживается в самом факте вменения ее тем, для кого она субъективно незначима. Другими словами, ее фиксация исследователем отмечает формирование либо новой группы, либо иной культурной позиции, иной точки зрения, в том числе и на самого себя – случай автопародии.
Условием возможности использования единиц генерализации является установление ее границ, либо содержательных (границ той или иной теории), либо методических (пределов метода). Сторонниками формального метода был избран второй вариант. Попытаемся показать это на центральных категориях Тынянова «система» и «функция», сохраняющих связь с биологическими аналогиями. Теоретического определения «системы» и эмпирического описания целостности конкретной исторической системы литературы у Тынянова нет. Есть скорее методологический постулат системности, т. е. требование исследователю усматривать систему в соответствующем эмпирическом материале. Конструктивных, содержательных признаков системности Тыняновым не дано. Вместе с этим не указаны границы системы, т. е. теоретические принципы перехода от одной системы к другой, а стало быть – принципы их иерархии или структуры. Поскольку же, кроме того, не эксплицирован и специфический теоретический интерес Тынянова как исследователя, то категория системы в данном случае используется как простая аналогия, т. е. как методический регулятив действий исследователя – правило функционального соотнесения потенциальных смысловых элементов, позволяющее методически удерживать единство своего предмета. Порядок перехода от системы к системе и, соответственно, использование одного, более общего семантического контекста для указания на функциональность по отношению к нему другого обусловлены произвольным изменением направления исследовательского анализа, т. е. изменением самой проблематики, логически никак не детерминированным. Однако этот субъективный «произвол» исследователя определен наличными культурными формами: как набор компонентов каждого задаваемого ряда (или системы), так и их соотнесенность (рядоположенность, «ближайший» литературный или социальный ряд) определяются «естественными» и анонимными нормами «здравого смысла». Так, Тынянов в принципе не отвергает обычных литературных маркировок типа «жанр», «стиль», «ритм», «роман» и проч., хотя и не дает им содержательной интерпретации. Это позволяет ему характеризовать свою работу все же как литературоведческую, а, скажем, не культурологическую (как у О. М. Фрейденберг) и тем самым в методических правилах удерживать единство и статус литературоведения как дисциплины. Оригинальность его обращения с этими категориями заключается в их историзации. Однако то, в чем Тынянов видел способ объяснения эволюции литературных явлений, есть лишь факт проявления эволюционирования, а не источник или механизм эволюции. Он предполагал найти во внешнем по отношению к определенному ряду или системе контексте значений (которому так же методически вменяется в свою очередь признак системности) как условия функциональности (взаимосвязи значений), так и сам источник изменений (приписывания одному из этих элементов свойств причинности), что методически невозможно. Другими словами, Тынянов соединяет два различных способа объяснения: системно-функциональный и причинный, объединяя их в требовании эволюционного подхода. Отсутствие теории литературы как социального института и как культурной системы (как, впрочем, и элиминирование самого понятия культуры – хотя бы в форме философии культуры) препятствовало установлению причинных связей, основанных на генерализующей дескрипции. (В этом смысле была справедливой критика тыняновской концепции эволюции М. М. Бахтиным[233].) Неэксплицированное соединение двух различных подходов вело к трактовке эволюции как «скачка», «смещения», «мутации» и возвращало исследователя к обнаружению этих феноменов «как бы» в самом историческом материале. Эмпирической легитимацией этого обращения к истории служили субъективные свидетельства самих современников, так или иначе реагировавших на историческое изменение. А это значило, что история литературы намечалась в своем специфическом аспекте: в поле внимания исследователя оказывались именно те группы, которые, как и исследователь, осознают свою ситуацию как проблематическую, – «архаисты» или «новаторы».
Сознательно упрощая положение, мы можем сказать, что теоретический язык и системно-функциональные аналогии, в том числе биологические и лингвистические, использовались Тыняновым не столько как последовательное, генерализующее описание и конструирование общего литературного процесса, сколько как методическое средство дистанцирования от априорных, рутинных представлений о литературе. В этой своей пропедевтической функции они явились предпосылкой эмпирической работы Тынянова как историка.