Их методологическое значение, в той мере, в какой это видно из конкретной работы Тынянова, заключалось в том, что они чисто регулятивно указывали на выход за пределы генерализуемой единицы анализа – конструкции, приема, заставляя искать в «ближайшем» ряду основания ее объяснения. Понятно, что под «ближайшим» (поскольку теоретически не определенными остаются основания объясняющей процедуры) дóлжно понимать общепринятые нормы организации культурного материала через членение и иерархизацию его с помощью подобных пространственных метафор. (См. аналогичный ход при использовании принципов временнóй организации культурных значений – метафор «старших» и «младших» литературных направлений и т. д.) В некоторых случаях Тынянов демонстрирует понятийно никак не обосновываемую и методологически не отрефлексированную, не объясняемую переводимость одного типа метафор на другую: так, в «Литературном факте» уравниваются метафоры «центра и периферии» литературы и «старшего и младшего» (ПИЛК, с. 257–258). Отсутствие теоретической эксплицированности вообще нередко компенсируется в науке обращением к такого рода символическим классификациям и эвристическим аналогиям обыденного опыта. Их суггестивность и как бы объясняющий потенциал оказываются чрезвычайно велики именно в силу того, что они представляют фундаментальные принципы организации культуры.
Результативность и продуктивность использования подобных метафорических конструкций определяются возможностью с их помощью ухватывать эмпирический материал истории, т. е. наполнять их семантикой, актуальной в языке современников. Понятно, что фондом подобных смысловых образований будет для Тынянова «речевая деятельность», которая методологически и предметно играет для него роль, схожую с аналитически конструируемым понятием «культура» (используемым в истории, социологии, культурологии в безоценочном смысле: как потенциальный ресурс, т. е. агрегация или система генерализованных значений, из которых реконструируется смысловая структура социального взаимодействия). Аналогичную роль объясняющего основания, но только на этот раз для смены конструктивного принципа, играет идея «литературного быта» (характерно, что он, «быт», опять-таки «соотнесен с литературой прежде всего своей речевой стороной») (ПИЛК, с. 278).
Тем самым ценностные ограничения теоретической работы вновь предопределяли обращение к «самому» историческому материалу, причем в последнем отбирались именно те факты, в которых социальные (актуальное действие) и культурные (потенциальный ресурс смысловых, мотивационных, значений действия) аспекты не разведены. Так, для иллюстрации категории «литературный быт» используются такие ситуации литературного взаимодействия, которые в принципе ограничены непосредственными контактами участников. Ролевыми компонентами партнеров здесь и исчерпывается литературная культура. И, напротив, в таких культурных формах, как шарада, буриме, эпистола и т. п., легко усматриваются их социальное авторство и адресация. («Факт быта оживает своей конструктивной стороной» (ПИЛК, с. 268).)
В строгом смысле подобные формы работы, в противоречии с выдвинутыми системно-функциональными предпосылками, характеризуют сравнительно-типологические методы историка. Причем по своему логическому смыслу содержательные образования и конструкции, выражаемые основными понятиями Тынянова, являются так называемыми «акаузальными идеальными типами».
Таким образом, концептуальная и понятийная аморфность теоретических построений Тынянова обусловила блокировку воспроизводства группы в иной обстановке, при новых определениях литературной и социально-культурной ситуации учениками основателей ОПОЯЗа. То есть изменение одного из двух компонентов конструкции группы (а ими являются символическое значение теории как основа групповой солидарности и согласованное определение текущей ситуации как предпосылка методологических проекций на историю) повлекло за собой – при недостаточной разработанности второго компонента – растворение группы как исследовательского целого. Можно думать, что этими же обстоятельствами определились затруднения и особенности последующей рецепции теоретических идей Тынянова, их конвергенция с противоположными по сути подходами.
Если говорить о развертывании системно-функциональных постулатов Тынянова и ОПОЯЗа, то, как показывает логика развития научного знания, в сходных ситуациях другие дисциплины, получавшие аналогичный импульс и так же ориентировавшиеся на биологию и лингвистику, как, например, социология или культурантропология, искали выхода во введении общих рамок анализа. Ими служили системы социального взаимодействия, опосредованного символическими образцами. Эти системы аналитически интерпретировались как иерархия подсистем. Предметное же видение при этом формулировалось в терминах социального равновесия, которое обеспечивается механизмами символического обмена, солидарности и т. п. Теоретический интерес исследователя, методически эксплицированный в саморефлексии социолога (содержательные проблемы процессов рационализации), задал ось отбора и организации исторического материала и определил набор типологических категорий (эволюционных универсалий) для фиксации динамических аспектов системы. Характерно в этой связи, что системные лингвистические идеи Р. О. Якобсона были помещены основоположником структурного функционализма в социологии Т. Парсонсом в общую рамку систем социального действия и позволили ему содержательно интерпретировать язык как общественное средство символического обмена, по аналогии с деньгами, властью, аффектом и т. п.
Поиски пределов релятивизации литературного материала логически вели Тынянова и других к выявлению тех моментов текста и социальной среды, которые позволяют удерживать динамическое единство произведения и литературного процесса. Они усматривались в коммуникативных особенностях текста, дающих возможность выстроить систему опосредований между автором и публикой. К этому вели некоторые аспекты интерпретации «литературного быта», «литературной личности», «легенды», «поэтов с биографией», «псевдонима» и т. п., указывающие на значимость фигуры читателя. «Когда литературе трудно, начинают говорить о читателе… читатель, введенный в литературу, оказывается тем литературным двигателем, которого только и недоставало, чтобы сдвинуть слово с мертвой точки. Это – как бы “мотивировка” для выхода из тупиков. И такой “внутренний” расчет на читателя помогает в периоды кризиса (Некрасов)» (ПИЛК, с. 170). Эти идеи, развитые впоследствии (через посредство Пражского лингвистического кружка и прежде всего Р. О. Якобсона) так называемой «рецептивной эстетикой» (Х. Р. Яуссом, В. Изером и др.), стимулировали разработку проблематики «имплицитного читателя» и «имплицитного автора», т. е. тех инстанций, которые определяют структурирование актуального литературного взаимодействия. В их семантических конструкциях исследователь обнаруживает историчность и культурность литературного материала и экспрессивной техники, а это дает возможность построения эмпирической истории литературы как истории рецепций и истории интерпретаций произведений и текстов. Историчность подхода вкупе с методической рефлексией над собственной культурной позицией, осознание себя в историческом ряду традиции открыли для исследователей новые, обычно дискриминируемые литературоведением предметные области – массовую литературу, пограничные эстетические феномены и т. д.
Подводя итог предшествующему изложению, можно сказать, что едва ли не основной особенностью исследовательской работы Тынянова можно считать последовательную релятивизацию нормативных определений литературы, которую он проводил, оставаясь тем не менее в пределах литературы и более того – зачастую рассматривая конструктивные особенности текста вне их культурологической семантики. Подобная релятивизация литературоведческого инструментария, за которым стояло статическое видение литературы в ее всеобщности, тотальности, уподобляемой «жизни в целом», вбирающей в себя все недифференцированные сферы культуры – философию, политику, нравственность, психологию и т. д. и претендующей на статус культуры в целом, открывала возможность «расколдовывания» этой характерной идеологемы модернизирующегося сознания (отражение жизни в литературе) и указывала на потенциальную, частичную значимость литературы как одной из дифференцированных социокультурных подсистем. Значимость же подобной идеологемы литературы предопределила как теоретико-методологические затруднения внутри самой формальной школы, так и блокировку в дальнейшем рецепции ее идей, что, впрочем, можно отнести и к другим современникам и оппонентам Тынянова. Этот импульс рационализации литературы мог бы получить систематическое развитие при наличии не только сознания историчности культуры, составляющего специфику группового самоопределения и в этой части воспроизводящего общую норму модернизирующейся культуры, но и эксплицированной, хотя и гетерогенной аксиоматики универсалистской культуры. В рамках социального института науки это предполагало бы наличие наряду с комплексом литературоведческих дисциплин и совокупности других, сравнительно автономных подходов к исследованию литературы, которые обеспечивали бы как теоретический аппарат для смежных дисциплин, так и аналитическую рефлексию над ценностями культуры, служащими основанием позиции индивидуализирующего историка.
Делом дальнейшей, многосторонней и междисциплинарной работы могли бы стать как детальная реконструкция ситуации и контекста деятельности Тынянова и его окружения, так и анализ рецепции, адаптации и переосмысления его идей в нынешней обстановке. Это показало бы, кто, в каких условиях и в каких аспектах признает актуальность наследия Тынянова и его современников, как сторонников, так и оппонентов.
ПОНЯТИЕ ЛИТЕРАТУРЫ У ТЫНЯНОВА И ИДЕОЛОГИЯ ЛИТЕРАТУРЫ В РОССИИ[234]
Л. Гудков, Б. Дубин