Однако следует сказать, что эти антропологические конструкции основываются на сравнительно простых проекциях человеческого действия или поведения, не затрагивающих проблематики смысловой инновации. Фонд культуры, ее ресурсы при этом рассматриваются как статичные, готовые, ибо аналитически они не связаны с концептуальной техникой фиксации или описания смысловой инновации. (Не случайно столь популярными оказываются структуралистские методы.)
Не было подобной техники до самого последнего времени и у социологии. Лишь в самое последнее время, главным образом на материале символических форм культуры – искусства, разложения ритуала и др., было дано социологическое описание смыслопорождающего действия[273]. Благодаря этому оказалось возможным аналитически «видеть» подобные структуры и образования и социологически прослеживать их соединение с другими.
Теперь к ОПОЯЗу. Драматическая история этой научной группы, как и ряда подобных ей, уникальных по своему характеру, представляет особый интерес для социолога (прежде всего социолога, занятого анализом взаимосвязи знания, культуры и идеологии). ОПОЯЗ объединил несколько исследователей на четком определении своего предмета исследования: литературном инновационном действии и соответствующих задачах: создании теории литературы как теории литературной инновации. Из всей диффузной совокупности возможных представлений о человеке в литературе было избрано одно как специфическое именно для литературы и искусства в целом: действие, являющееся механизмом смыслопорождения. Не «человек вообще», а структура действия, производящая новые литературные конструкции, представляющие собой формы смысловых источников в секулярной и динамичной социокультурной системе.
Такая программная заявка имплицитно содержала два варианта своей реализации. Первый (при неполном сознании методологической специфики единицы теоретического конструирования, уровней таксономического описания и, соответственно, перспектив последующих теоретических обобщений и генерализаций) вел ко все более разрастающемуся каталогу описания литературных инноваций, т. е. к чисто эмпирической историко-литературной работе. Второй предполагал разработку теоретических концептов и неинновационных действий, их системы, особенностей их организации в определенной ситуации с тем, чтобы можно было показать теоретически систематизированным образом механизм литературной динамики, т. е. функциональную неслучайность литературной инновации.
В социологическом плане сама возможность развития подобной теории означала бы, что литература не может более рассматриваться как эпифеномен идеологии культуры. С формированием такой теории исследователь лишается возможности интерпретировать литературу в том или ином «этнографическом» (В. Шкловский) плане, поскольку литература здесь больше не может рассматриваться как синоним культуры в целом, а ее история – как синоним истории культуры или социальной истории. Напротив, выделение ее специфического объекта – инновационного смыслопорождающего действия – создает не только предпосылку для ограничения от прочих подходов к литературе как предметной области изучения и оценок, но и предложение контролируемых средств, поскольку и предмет анализа, и средства его выделены в соответствии с провозглашенными задачами. А это означает, что выдвигаются критерии объяснительной работы, лежащие исключительно внутри самой науки о литературе, – внутридисциплинарные стандарты оценки производимых интеллектуальных работ. Усилия интерпретатора, опирающегося на идеологические положения, направлены на партнера, внешнего по отношению к сфере исследования литературы, т. е. не затрагивают ценностей и эталонов собственно познания, так как хотя и принимают аналитическую форму (точнее, могут принимать), но, по сути, они оказываются обусловленными интересами контроля над нормой реальности, предъявляемой литературой.
В отличие от этого ОПОЯЗ выдвинул внутридисциплинарные критерии оценки интерпретационной работы, т. е. ограничил круг компетентных референтов своей работы исключительно академическим сообществом, способным оценить своеобразие теоретических задач и корректность анализа и интерпретации материала.
Такое понимание науки, с одной стороны, и литературы, с другой, как специфических в своей автономности социальных институтов, основывающихся на собственных ценностях, могло бы при последовательном развитии и рецепции его другими служить, в свою очередь, свидетельством интенсивных процессов социальной дифференциации, роста многообразия культурных ценностей, а вместе с тем и формирования ядра идентичности исследователей, складывающегося из признания самодостаточности, автономности отдельных сфер, т. е. быть признаком конца модернизационной эпохи, или, пользуясь словами Ю. А. Левады, выхода культуры из «классов», окончания ею школы классиков. В социальном плане это выражается выходом на первый план неинструментальных действий, производящих и акцентирующих новые смыслы и механизмы смыслообразования, а значит, и исследователей, вводящих собственные масштабы происходящего, а не берущих те или иные нормы интерпретационной работы как «готовые» (т. е. не пользующихся просветительской схемой чужих, хотя и авторитетных глаз, их взглядом на прошлое и на самих себя). Иными словами, речь идет о возможностях институционализации науки о литературе как таковой.
Социальная история подобных групп – их возникновение и крах – в этом смысле есть драма возникновения и вытеснения, вплоть до полного разрушения, групп с автономными ценностями, лежащими в основе их институционализации, – академического познания и субъективного творческого акта, т. е. ценности инновационных культурогенных механизмов, – и поглощения их устойчивой модернизационной идеологией культуры. Речь идет о блокировке социального и культурного многообразия, процессе социокультурной гомогенизации, об ограничении действия инновационных механизмов, а значит, и самодостаточности ядерных структур идентичности в культуре. Не следует сказанное понимать как однократную историю отдельной группы – описываемый цикл представляет собой функционирование модернизационной культуры, предпосылку и форму ее стабильности или устойчивости, поскольку подобные группы маргиналов постоянно возникают и вытесняются на социальную периферию, где они распадаются, не получая признания.
Рассмотрим подробнее эти процессы на материале теоретического аппарата ОПОЯЗа.
Внутреннюю теоретическую историю его – мы фиксируем ее не хронологически, а типологически, где отдельные события интеллектуальной работы могут быть совмещены, – можно обозначить следующими узловыми моментами: идеями Шкловского «искусство как прием» и «остранение», тыняновскими работами о пародии (первая фаза), затем положениями «литературный факт» и «литературная эволюция» (вторая фаза) и, наконец, некоторыми едва намеченными возможностями выхода в более сложную и общую схему понимания литературной системы. Последняя предполагала включение в теоретическую программу типологически и функционально гетерогенных образований: понятие литературной группы со специфической, собственно литературной культурой, концепт литературной личности, описание механизмов передачи литературных образцов от группы к группе и др.
Но эти возможности, как уже сказано, были едва намечены. Дело, с точки зрения социологии, разумеется, не в нехватке интеллектуальных сил и возможностей, а в социальных обстоятельствах, определявших возможности обращения к тому или иному ресурсу объяснительных средств, многие из которых оказались закрытыми.
Движение проблематики ОПОЯЗа шло от задачи теории литературы к теории истории литературы и в конце концов вернулось к тому, против чего опоязовцы изначально выступали, – к неконцептуальной истории литературы. Отсюда вопрос: почему же фактически оказалась нереализуемой идея теории литературы?[274]
Выдвигая положение «искусство как прием», члены раннего ОПОЯЗа не только указывали сферу предметных разработок теории литературы, но и, что кажется не менее важным, вводили в науку тот эксплицированный антропологический компонент, о котором мы говорили выше: инновационное действие – «семантическое изменение»[275]. «Семантический сдвиг» (разумеется, сама по себе эта характеристика человеческого поведения, состояния известна давно, будучи предметом восторгов, размышлений или описаний, но она не подвергалась концептуальной проработке, а стало быть, была недоступна для систематической теоретической работы) представляет собой сложную структуру действия, состоящую из нескольких взаимосвязанных планов и элементов: семантической структуры значений, мотивации ее конституции (процесс «ее делания» или воспроизводства, включающий модификацию отношения к ней, основания этой модификации – «способ пережить делание вещи»[276]). Эта структура действия в свернутом виде содержит: а) генетический ресурс значения – то, откуда берутся элементы значения; б) семантическую перспективу нового синтеза – в каком отношении, для чего они соединяются; в) каким образом они синтезируются в новом целостном смысловом качестве. Аналитически можно рассматривать эти планы по отдельности, но функциональный смысл подобного образования значим только в их целостности, в противном случае троп как смысловое единство просто распадается. Субъект этого действия не просто выражает какое-либо значение, но и указывает вместе с тем его генезис, характер его производства, являющийся одновременно и алгоритмом понимания производимой новой семантической структуры. Причем каждый из элементов подобной структуры действия сохраняет свою связь с семантикой норм литературной культуры, характерной для партнеров или противников самогó субъекта инновационного действия. Такого рода связь сохраняется либо эксплицитно (т. е. выражается непосредственно в процессе семантического сдвига), либо же реконструируется теоретиком литературы (в случае запаздывающего признания инновации), восстанавливающим ту или иную интенциональность семантических элементов, адресацию их, коммуникативность или цитатный характер.