музыкальной философией – суррогат музыкальности. «У Вагнера есть изумительные мелодии», – мне возражает жена. Разумеется, есть, но не мелодии же сделали Вагнера крупнейшей фигурой современного музыкального мира, Джойс признан первым по значению писателем современности не благодаря прекрасной передаче минутных настроений, и не мастерский живописный портрет миловидной русской супруги поставил Пикассо во главе современного искусства.
Так и Тарковский. «Иваново детство» – фильм для зрителей, дальнейшее – для киношников. Андрей (приятелями мы не были, но «на ты») после просмотра в ответ на превознесение фильма мне сказал: «Это уже не важно. Главное, какая у меня будет следующая картина». Опасался ли, что второго «Иванова детства» ему не создать, в душу не заглянешь. Но последовал продуманный расчет – заумная продукция, где главное – «почерк режиссера». Иначе не было бы беснования вокруг «явления Тарковский».
Путевки общества «Знание»
На ниве просвещения
«Вы, Петя, лучше расскажите о планетах».
Чтение лекций по путевкам «Знания» было все годы в ИМЛИ моей общественной нагрузкой. Направляли меня повсюду, и я не отказывался. Куликовское поле, Валдай, Донбас и Кузбас, горы Кавказа, просторы Казахстана и Дальний Восток, без Общества «Знание» не узнал бы я до самых до окраин своей страны. Библиотеки и школы, цеха заводов и воинские части – куда только не направляло меня «Знание»! В Москве из крупных учреждений не охвачены мной как лектором остались разве что работники крематория. Получил путевку в кафе у Никитских ворот. Прочесть лекцию надо было поварам и официантам до открытия, но когда подошёл я к дверям, там уже выстроилась очередь страждущих посетителей, и стоит Наташка, сестра Мирона. «Закусить?» – спрашивает. Нет, лекцию читать.
Читал продавщицам в универмаге. До открытия стоял за прилавком, словно на трибуне, в отделе мужской одежды: раз в неделю появлялся за прилавком целый год, вел курс Народного университета. Ни повара, ни продавщицы не спрашивали «А на кой это?» Родители у меня добивались: «Почему же они тебя не накормили?… Почему не приодели?» Лекции, думали мать с отцом, не нравились, и не накормили и не приодели. А работникам общепита и торговли, наверное, и не приходило в голову, что у толкующего о проблемах духа, могут быть материальные потребности.
Посылали меня и в учреждения без вывески. С обзором английских книжных новинок выступал я перед тщательно причесанными и отутюженными молодыми людьми, группа человек пятьдесят. Какую книгу ни назову, они, как по команде, все разом делают головами кивок. После лекции спрашиваю, почему кивали? Ответ: «Отмечали про себя, что всё это знают». Спросил, что за всезнайки. От ответа уклонились, теперь знаю: класс будущих разведчиков, который вел Ким Филби.
Бывали случаи трагикомические, бывали драматические. Однажды явился в районную библиотеку, где и раньше выступал, на лекции я обычно не опаздывал, а тут опоздал. Директор библиотеки, чтобы удержать аудиторию, им что-то рассказывает, увидел меня и обрадовался: «Лектор пожаловал!» А я оставил дома путевку, в которую не успел заглянуть. Не станешь же спрашивать, о чем моя лекция. Начал говорить, пытаясь нащупать тему, по лицам вижу, не туда повернул, сменил галс и снова начал, опять мимо. Случайно назвал недавно вышедшую книгу, глаза оживились, вздох облегчения, дочитал.
В другой раз провел полдня, терзаясь муками совести. Что я скажу? Что скажу?! Что можно сказать??!! В саду им. Баумана с открытой сцены требовалось произнести речь о Декабристах. Перед публикой, ожидающей злободневности, тянуть академическую резину невозможно: слушать не станут, а если воззвать к свободе, то попадет, крепко попадет. Шёл в сад, ноги волоча, чувствуя себя обреченным. Либо публичный провал, либо политическое наказание – не избежать. А лекцию отменили и передо мной извинились, но я был счастлив.
О Шекспире читал у верховьев Дона в большом клубном здании небольшого населенного пункта. На здании мемориальная доска: «Здесь выступал Михаил Иванович Калинин». Когда там выступал Всероссийский Староста, здание, надо думать, уместило всё население городка. Меня послушать пришла, возможно, и не по своей воле, небольшая группа местных жителей, которые забились в дальний угол бескрайнего зала. Директор клуба меня предупредил: «У вас кина нет, вы должны сами исчерпать лимит предоставленного вам времени». Взошел я на трибуну. От друзей-актеров знаю: ритм! Безостановочно три часа рвал страсти, помогая себе жестами. Верхняя часть моего тела, над уровнем трибуны, находилась в непрерывном движении, а когда закончил, чувствую, с трибуны сойти не могу, ноги, словно привинченные, после трехчасовой неподвижности, затекли и отнялись.
Всесоюзные колеса гигантской машины, сеявшей разумное, доброе, вечное, приводила в движение миниатюрная… Миниатюрная дама нас подвигала на защиту старины и во всероссийском масштабе. Две изящные, удивительно друг на друга похожие фигурки в моей памяти слились в мощное воплощение патриотически-просветительского энтузиазма: Римма Евгеньевна Солнцева и Тамара Александровна Князева. Вам эти два имени не попадались в литературе об охране национального наследия и повышении культурного уровня нашего народа? Вот и называю подвижниц.
В ИМЛИ после нескольких лет лекторства мне поручили отвечать за институтскую секцию «Знания», и среди моих звезд блистали Галина Белая, Александр Сенкевич и Евгений Борисович Пастернак. Галя и Саша о чем только не читали в пределах литературы, сын Пастернака выступал с лекциями об отце, его лекции неизменно производили эффект электрического разряда: перед любителями поэзии Пастернака выступал вылитый Пастернак, за сыновьи лекции слушатели присылали благодарность… мне. Со временем я попал в руководство «Знанием» и оказался в Совете Общества вместе с уже отставным председателем КГБ Владимиром Ефимовичем Семичастным. Первым из председателей осведомительных органов, с которым оказался я лицом к лицу, был Серов Иван Александрович, встречался с ним лицом к лицу на конюшне, его дочь занималась верховой ездой. По дороге на конный завод встретился глазами с Андроповым, который сменил Семичастного, а того низвергли, будто бы за то, что проглядел дочь Сталина, улизнувшую за границу. За что Семичастного ушли, пусть выясняют историки. Во всяком случае, меня повысили, а его понизили, из главы департамента всезнания он попал в руководители относительно ограниченного знания, совершив круг, переместился через улицу: «Знание» находилось дверь в дверь с КГБ.
Владимир Ефимович, говорят, после моего выступления с мрачным видом произнёс: «Правильно». Говорил я о том, как в зарубежной прессе отражается разложение у нас наверху, а у экс-председателя, очевидно, имелись свои внутренние сведения, за эту осведомленность его, возможно, и убрали.
Крамолу и не требовалось искать где-то за рубежом или в отечественном самиздате, незачем стало заглядывать в спецхран или за колючую проволоку. «Вы посмотрите на любой президиум», – писал наш партнер, канадский исследователь нашей литературы 80-х годов, через океан он увидел то, на что мы закрывали глаза. Канадец рассмотрел парадоксальную ситуацию: в канун нашего самосокрушения лауреаты всех премий, увешанные всеми наградами, состоявшие во всех организациях сидели в президиумах, и за попытку не хвалить их официально премированные произведения попадало критикам, а за попытку прочесть их произведения полулегальные, у нас ещё не изданные, вышедшие за границей, наказанию подвергались читатели. Всё это видел учёный из Торонто, мы и сами не слепые, но высказаться было невозможно. Когда же с упразднением цензуры сказать стало можно, то оказалось, что силы, препятствующие выражению начистоту критических мнений, были групповыми, не государственными.
Мышление в образах
«Искусство есть непосредственное созерцание истины, или мышление в образах».
Попал я впросак, когда «Знание» отправило меня в Швецию. Шведы просят назвать хорошую книгу из новых, недавно у нас появившихся, а у меня язык не поворачивается, не поворачивается и всё тут. Читал честные, читал искренние, читал содержательные. Как могло быть иначе, если авторы – порядочные и настрадавшиеся люди? У моего отца среди студентов-заочников в Полиграфическом были писатели, война помешала им вовремя закончить образование. Они приходили к нам, и я себе представляю: у них было, что сказать, но их произведения читал по должности. Об одном из них, взыскующих правды, Рассадин мне сказал: «Ведь неталантливо». Увы, верно.
Читал, перечитывал и продолжаю перечитывать признания тех же правдивых людей, когда они говорят о себе и своей судьбе. В признаниях попадаются подробности, которые могли бы стать строками и страницами мировой прозы, заставляя учащенно биться сердца и поднимая дыбом власы у читателей. Пример: видавший виды человек вспоминает 30-е годы, Поволжье, голод. Вконец отощавший мальчонка бредет по опустевшей деревне, видит в окне избы горшок с похлебкой, кулачком разбивает стекло и начинает горстями черпать из горшка, отправляя в рот что удалось зацепить… В прозе того же автора таких картин нет, а если и есть, то я пропустил, не заметил. Помнить помнит, сообщать сообщает, но не знает, как жизненный материал превратить в литературное создание и написать руку ребенка, тянущуюся за едой через разбитое окно. А вот прошедший фронт писатель пишет о войне и, кажется, не рассказ пишет, а излагает содержание рассказа, который ещё надо написать. Обозначает ситуации, перечисляет подробности, ситуации достаточно драматические, подробности картинно-ярки, но этими обозначениями и перечислениями писатель всего лишь удостоверяет, что это было, это правда, он всё это пережил и своими глазами видел, но ему и в голову не приходит, что всё это должен пережить и увидеть читатель, и надо читателя снабдить в самом деле переживанием и видением того, чего читатель никогда не переживал и не видел, но как это сделать писатель не знает и даже кажется не считает нужным знать, потому что уверен, будто излагает правду, воспроизводит реальность, чего же ещё читателю нужно? А на бумаге должна появиться ещё одна реа