А безымянный русский в «Сердце тьмы»? Нет у Конрада другой фигуры, изображенной столь экзальтированно. Натан Эйдельман допускал (и я согласен с ним), что прототипом обнаруженного капитаном Коженевским в дебрях Конго русского скитальца послужил Бахметев, тот опростившийся помещик, что явился к Герцену со связкой денег, отдал ему часть на революционную пропаганду, а сам, с тем же свертком под мышкой, ушел в никуда. Возможно, Конрад его и встретил: «Я смотрел на него с изумлением… Самое существование его казалось невероятным, необъяснимым, сбивающим с толку. Он был загадкой, не поддающейся разрешению. Непонятно, чем он жил, как ему удалось забраться так далеко, как ухитрился остаться здесь и почему не погиб… Юношеская сила чувствовалась в этом человеке в пестрых лохмотьях, нищем, покинутом, одиноком в его бесплодных исканиях. В течении многих месяцев, в течение нескольких лет жизнь его висела на волоске, но он продолжал жить, безумный, и по-видимому бессмертный, благодаря своей молодости и безрассудной храбрости» (Перевод А. Кривцовой и Е. Ланна). Русофобом написано! Конрад истолкован вдоль и поперек, однако этих строк касались редко, обращая внимание на что угодно, кроме благорасположенности к русскому. Сын польских бунтарей имел основания быть русофобом, однако он же был писателем, в природе писательства – видеть жизнь вопреки своим антипатиям, не подчиняясь любимой мысли. Любимая мысль не упраздняется, она объективизируется как хорошо написанный предмет. Русский скиталец, явившийся капитану Коженевскому в дебрях Конго, был воссоздан с величайшей симпатией писателем-русофобом.
Украинские степи – ложе конрадовского моря, о чем Конрад принялся писать в своей первой, «сухопутной» повести: художник-славянин, покидает родную землю, край несвободы и неустроенности, но, столкнувшись с Западом, терпит разочарование. «Он обратился к людям, ко всем без различия, и нашёл, что все они словно ангелы и демоны средневековых соборов высечены из одного камня и столь же непонятны, жестоки, бездушны» (перевод Е. Сквайрс). Повесть осталась лишь начатой, продолжать отсоветовал Дэвид Гарнет, чья супруга Констанс Гарнет переводами наших классиков создала «помешательство на русских». Но если капитан Коженевский собирается стать английским писателем, ему не следует писать в таком духе – таков был совет редактора-русофила. И Конрад литературно ушёл в море.
«Когда разлетится вдребезги последний акведук, когда рухнет на землю последний самолет, и последняя былинка исчезнет с умирающей земли, всё же и тогда человек, неукротимый благодаря выучке по сопротивлению несчастьям и боли, устремит неугасимый свет своих глаз к зареву меркнущего солнца».
Эти слова были написаны за год до того, как полетел первый самолет. Те же слова, на свой лад, повторяли писатели ХХ века, кого ни возьми. Пытались и поправлять Конрада – голословно. Сказать можно, почему не сказать, как сказал Фолкнер: человек будет преодолевать обстоятельства. Но попробуй преодоление напиши, чтобы оно выглядело истинным. Выстоять человек может – у Конрада об этом написан «Тайфун», как обычно, не сразу захватывающий читателя (таков весь Конрад), но в конце концов запоминающийся.
Шторм, судно терпит бедствие, капитан приказывает первому штурману навести порядок в трюме, где кули катаются в свалке – живой груз корабля. «В трюме?! – не верит своим ушам штурман. – Да мы с минуту на минуту пойдем ко дну!» «Не могу же я, – сквозь рев и грохот волн едва слышен голос капитана, – терпеть непорядок на судне, даже если оно идёт ко дну».
А у Фолкнера? Убедительного преодоления не помню. Из романа «Особняк» жена мне напомнила самосуд ничтожного отпрыска семейства Сноупсов над могущественным представителем того же клана, и я согласен: по замыслу, страницы с описанием нищего фермера, который тридцать восемь лет терпеливо ждал того часа, когда он исполнит долг мести, – «настоящее прозрение писателя»[292]. Как читатель понимаю: писатель пытается меня убедить – вот преодоление немыслимых обстоятельств… Запоминаются детали, возможно, подсказанные Фолкнеру опытом работы в Голливуде. Писатель начал работу над романом, когда ради заработка числился штатным сценаристом на фабрике кино, и как раз в те годы вышли один за другим два фильма, имевшие массовый успех: «Ровно в полдень» (High noon) с Гэрри Купером и «В порту» (On the water-front) с Марлоном Брандо. Эпизоды из поразительных картин, реплики, жесты главных исполнителей стали азбукой экрана. На книжной странице Фолкнер, видимо, хотел воплотить нечто из High noon, вроде прохода одинокого шерифа, Гэрри Купера под музыку Дмитрия Темкина, на бой с бандитами. Из On the water-front Фолкнер, судя по всему, взял логику действий, напоминающую схватку осведомителя с продажными профсоюзными боссами.
«Уж очень похож на ящерку», – в «Особняке» сравнение заржавленного пистолета с мелким пресмыкающимся вдруг отвлекает мысли мстителя, идущего к долгожданной цели и поглощенного жаждой возмездия. Это похоже на перчатку, оброненная девушкой и поднятая Марлоном Брандо, мизансцена прямо по Станиславскому, результат мхатовских уроков, полученных молодым американским актером через Стеллу Адлер, она училась в студии Московского Художественного театра.
Такие мизансцены входят в театральный фольклор, перчатка вошла в предания кинематографа. Ящерка у Фолкнера как прием заметна и понятна, но того же впечатления не производит и, напротив, кажется притянутой, побуждая сказать «Не верю». Описание, если найдены повествовательно-стилистические решения в изображении происходящего, поднимается над бумагой или, как говорил Бальзак, слова встают перпендикулярно к странице. Фолкнеровский персонаж от страницы не отделяется – «петушок» не получился.
У самого Конрада наберется не больше двух-трех таких эпизодов, и тем виднее, что значит, когда писатель в самом деле творит вторую действительность, а не только содержательно и даже не просто выразительно пишет о действительности.
Капитан Её Величества королевского флота (по-морскому «мастер») Конрад Коженевский обошёл мир, когда это требовало особой выдержки, а в тридцать пять лет сошёл с корабля на берег и стал Джозефом Конрадом, мастером английского языка, особого английского языка, не совсем английского (подтвердил Сноу), но оказавшего влияние на английских писателей. Нечто в том же духе случилось и с Набоковым, почему Набоков и ненавидел Конрада, считая его писателем для детей, а себя – для взрослых, инфантильных взрослых, которым нравится набоковский нарциссизм, принимаемый за интеллектуальную взвинченность.
«Каждый шаг – поступок, за него неизбежно приходится отвечать, и тщетны слезы и скрежет зубовный, когда наступает срок оказаться лицом к лицу с последствиями собственных действий».
Конрад постиг современный мир у истоков. Но кому у нас ни пытался я сказать, что значит Конрад, не верили и даже слушать не хотели. Дмитрий Сергеевич Лихачев рекомендовал меня телевидению, я стал предлагать им сделать о Конраде передачу, говорил, что любая точка на земном шаре извлекает пользу и прибыль, если там побывал Конрад. У берегов Австралии поднимают со дна океана корабль, которым он командовал, а у нас он родился, крестился, у нас он был в ссылке, в нашей земле похоронена его мать… В ответ что-то промямлили и больше не звонили. Не боялись – подчинялись инерции. Тогда же встретился я с Юрием Ильенко. Однако кинооператор и режиссер, вспомнивший своих украинских предков, не проявил интереса к идее фильма о Конраде – поразительное безразличие к мирового значения писателю, связанному с Украиной. Васька, знавший Ильенко, мне разъяснил: «Юра – хохлацкий самостийник, а ты суешь ему поляка-эмигранта». Если бы не ставшие заведующими редакциями бывшие ученики моего отца, окончившие Полиграфический Институт, мне ни за что не удалось бы попасть с заявкой на книгу о Конраде в план Издательства «Наука»[293].
Вышедшую книгу преподнёс я Борису Слуцкому, благодаря которому меня приняли в Союз Писателей (он занимал пост зампредседателя Приемной Комиссии). «Старомодный писатель», – сказал Борис Абрамыч. У меня помутилось в глазах: Конрад суперсовременен! Куда ни посмотри – Конрад, современный мир – сплошной Конрад. Грэм Грин – подстрочное примечание к Джозефу Конраду, Габриель Гарсия Маркес – подражание Конраду. У Грина мастерски написанное примечание, но, по словам самого Грина, он, чтобы не остаться подражателем, прекратил читать Конрада, которым зачитывался профессионально. Какие книги нашел я на столике у кровати Фолкнера? Конрад! В квартире Лукача? Конрад! «Пусть бы поумирали все литературные знаменитости, а Конрад продолжал бы создавать свои плохие книги», – писал Хемингуэй. Ливис был прав: потеснитесь и пропустите вперед этого писателя! Трудно читать, – правда, но той же проницательности никто иной не проявил.
Капитан Коженевский, будущий Конрад, полтораста лет тому назад увидел то, что каждый из нас сейчас видит по телевидению, переключая каналы и перемещаясь с континента на континент. Капитан Коженевский обошел земной шар как бы разом, синхронно. За короткий срок он побывал во всех концах света и осознал: одновременно существующий мир это – разные миры, существующие в разных временах. Кругосветные мореплаватели и до него то же самое видели, но разные миры держались в отдалении друг от друга, а по мере экспансии Запада дикость и цивилизация, сближаясь, заражались пороками друг друга. Результат – цивилизованное варварство, по Конраду. «Жизнь более или менее нормальную, что называется цивилизованную, он представлял себе как узкую тропу, идущую по краю бездонной пропасти, – стоит сделать шаг в сторону, и пучина поглотит неосторожного», – так мировосприятие Конрада характеризовал знавший его Бертран Рассел. Были свои резоны у редактора, который отсоветовал славянину продолжать антизападную повесть, но, послушавшись совета, Конрад через год создал-таки «Аванпост прогрес