е до тех пор, пока не затронуто нечто болезненное, Император, совершенно очевидно изнуренный под грузом государственных задач и огромной ответственности, искал умиротворения, предпочитая говорить о вещах попроще и приятнее, чем выслушивать наши доклады о проблемах срочных, сложных и тревожных»[77]. Говорят, те мемуары доверия не заслуживают, есть другие мемуары, рисующие царя совсем иначе. Почему же другие мемуары доверия заслуживают? К тому же «иначе» не опровергает разных мнений, царь, как всякий человек, совмещал в себе несовместимое, а правда проступает в светотени, по законам chiaroscuro.
Другие мемуары я читал, в них виден всё тот же, узнаваемый человек. Чем благожелательнее мемуары, тем отчетливее проступает облик властителя, наделенного безграничной властью, однако избегающего прямо смотреть на вещи. Даже упомянутая мемуаристами склонность царя то ли из скромности, то ли из-за стеснительности не смотреть в глаза собеседнику, дает понять, насколько не на месте находился этот человек. Кто говорит: верили бы в богоизбранность царя, не было бы революции, тот не жил во время, когда стало немыслимо верить в такого царя, не вышедшего 9-го января к народу. Уж почему не вышедшего, но не вышедшего, а выход мог изменить течение событий.
Прочитанное мной о царе за и против рисовало облик, отвечавший школьным представлениям о посредственности на троне Российском. Положим, в школе не говорили нам того, о чём я прочитал в книге моего школьного соученика Эдика Радзинского: царь знал иностранные языки, был заботливым семьянином, а по свидетельству театрального директора, любил балет и балерин, предпочитал пикантные французские водевили, смотреть приезжал без жены. Возможно, царь был человек как человек, даже хороший. Но разве хороший человек был нужен? Нужен был великий человек, способный изменить ход событий, как изменил Наполеон на мосту Арколе. Такой человек нашелся – не того умонастроения. Ленинский возглас «Есть такая партия!» – Арколе нашей истории.
«Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа».
На выходные я ехал в Замоскворечье. Дед Вася, если не лежал на диване, то писал, сидя за печкой. Вдруг, выйдя из-за печки, начинал метаться по комнате. Вслух и про себя спорил с прежними политическими врагами, упрекая их в том, что программу по крестьянскому вопросу они украли. Втемяшился мне в башку большевистский грабеж! Уже в университетские годы преподавательница марксизма говорит: «Вы, кажется, такой человек, который способен сказать, что программу по крестьянскому вопросу большевики заимствовали у эсеров». Не такой я человек, чтобы такое сказать, но я наслушался, как украли, и в моих словах проступала эманация сведений, таившихся у меня в голове.
В комнате у Деда Васи стоял киот, уже без икон. Вместо образов Баба Настя поместила туда вырезанную из газеты фотографию Ленина. «Ленина я уважаю», – говорила бабушка, и в её голосе слышался отголосок настроения крестьян, отличавших Ленина от большевиков, когда землю дали. А потом отняли. «Большевикам верить нельзя!» – сдавленным голосом, бегая из угла в угол и рассекая воздух руками, хрипел Дед Вася, лишний раз самому себе доказывая сокровенную мысль. Наливаясь кровью и становясь красным, он, обращавшийся к массам с балкона Моссовета, бился как в клетке и, уставясь кровавыми глазами на вырезку из газеты, что-то бормотал. У меня в голове вертелась басня, которую читали в школе: «Дайте чуточку додраться».
«На собрании присутствуют более 2000 человек. Председательствует эсер Урнов, не принадлежащий по своим политическим настроениям к левому крылу партии, почти подошедшему к большевизму».
Со временем, получив доступ в спецхран, я нашёл подтверждение семейным рассказам. Читать «закрытые» книги, где они упомянуты, ни тот, ни другой дед не имели возможности, изданы за границей, но я эти книги читал и понял из прочитанного, что же я слышал в детстве, повторенное не один раз.
Вспоминая, как в 17-м году он ушёл, Дед Вася говорил, что это было после межпартийного заседания, на котором представитель большевиков Смидович заплакал: не избежать крови! Зная строки Маяковского о невозможности представить себе «плачущего большевика», я запомнил слёзы и фамилию прослезившегося, но лишь впоследствии вычитал, что это было совещание Комитета Общественного спасения накануне боев в Москве. Про слезы в книге не говорилось, но был назван представитель большевиков, о котором я узнал от деда, назывались и другие имена, какие я тоже от деда слышал, и нельзя вообразить, сколько бы дед добавил подробностей, попадись ему та же книга.
Литературу, скопившуюся у него в революционные годы, Дед Вася во избежание неприятностей, прямо говоря, обыска, сдал в Музей Революции. Справка о получении материалов сохранилась, подписана директором Музея, известным конспиратором Мицкевичем. Дед Борис ничего не сдавал и не выбрасывал, у него на полках во втором ряду стояли книги, вышедшие в годы трех революций, некоторые издания я носил от деда к деду, они между собой не знались. Отнес Деду Васе стенограмму Государственного совещания, в котором он участвовал, а мне разъяснил, что совещались по поводу путча, каким угрожал Корнилов, и Московский гарнизон сказал против генерала-бонапартиста решающее слово. Это слово мой дедушка отчасти приписывал себе, чему я верил не совсем, потому что имени деда в стенограмме найти не смог, но в книгах, вышедших уже в годы гласности прочел: Московский Совет солдатских депутатов поддержки Корнилову действительно не оказал, и среди членов Совета значился Дед Вася.
Если Дед Вася внушал мне даже слишком настойчиво, что он был эсер, то Дед Борис не упоминал партии, в которой он состоял. Я об этом не расспрашивал и не нашел ответа в бумагах. Слышал от него, что был он членом марксистского кружка, руководил кружком впоследствии репрессированный Александр Васильевич Шотман, Штокман в «Тихом Доне». Знаком дед был с Плехановым и знал всю группу «Освобождения труда».
Сказать Дед Борис мне сказал: «В Швейцарии я познакомился с Лениным и мог бы квартировать с ним вместе, однако я отказался, потому что там поселилась одна сволочь». Кто же это? Из писем Марии Максимовны знаю, что дед недолюбливал Войтинского, в то время близкого Ленину человека[78]. Ещё ближе был ставший, как известно, ленинским секретарем Бонч-Бруевич. Но с «Бончем» (так его называли) у деда поддерживались хорошие отношения. Самого «Бонча» я не видал, видел портреты русских писателей, отпечатанные на сепии, это из Литературного Музея, которым Бонч на закате жизни заведовал, а портреты подарил моей матери, когда она училась в гимназии. Был в Женеве среди дедовых знакомых большевик Куклин, основатель библиотеки для русских, которой пользовался Ленин. Куклину доверил дед свои бумаги. Что за бумаги, в письмах не открывается, из переписки следует, что дед в то время собирался писать книгу о казачестве. Почему вдруг казачество – из тех ситуаций, когда проблема историческая затрагивает частное лицо, затрагивает физически.
На деда бросился казак, сабля в руках, и чуть не зарубил. Случилось это в Ростове-на-Дону, когда дед сотрудничал в газете «Донская речь». За революционера принял? Нет, за русского. Почему же бросился? Отчего беспричинная злоба? Задавшись вопросом, дед стал проблему изучать и выяснил: правительство сеяло разлад между крестьянством и казачеством из-за земли, – та самая проблема, за изучение которой попал в немилость собеседник Пушкина, казачий историк Сухоруков. Дед свой замысел написать книгу обсуждал с представителем казачества в Думе Седельниковым. «Воображаю, как вы обрадовались друг другу!» – ироническое восклицание из письма Марии Максимовны отражает заинтересованность деда своим исследованием: проблема коснулась его небезболезненно. Проблема представляла опасность и с политической стороны. В сознании властей гнездилось недоверие к дончакам: преданно служили престолу, но неумиравшие традиции казачьей вольности продолжали настораживать царское правительство, настороженность унаследовала советская власть[79].
В одном из писем Мария Максимовна спрашивает будущего мужа: «Вы, кажется собирались сжечь свои материалы?» Материалы сожжены не были, но весь тираж книги «Земельный вопрос у казаков», как только она в 1909 году вышла, был уничтожен по распоряжению цензуры. У деда сохранились считанные экземпляры, один из которых после его кончины я передал в Ленинку, как у нас говорили, теперь – Российская государственная библиотека. О существовании такой книги, понятно, никто не знал, лишь в недавнее время название стало попадаться в примечаниях.
Из Женевы подготовительные материалы вывезла Мария Максимовна, бумаги переправить ей помогла сестра Войтинского, хозяйка артистического салона, М. М. была хорошо знакома с Войтинскими (ей от матери Войтинского достались теплые ботинки). Бумаги принял прадед Никита. Принял с ворчанием – по его письмам видно, до чего же старый машинист был недоволен: «Сколько горя, сколько хлопот, сколько забот составляешь ты мне своей жизнью. Плоды твои мне очень не по вкусу». Его не раз «таскал» околоточный, но семейного сплочения старик не нарушил. Опасную посылку принял и сообщил: «В комнате (значит, не на чердаке – Д. У) поместил ящик Марии Максимовне (sic!) с инструментами». «Инструменты», я думаю, и были бумаги. Часть бумаг сохранилась, папка называется «Казаки», выписки по земельному вопросу и позволили деду сделать вывод, что казачество видит в русском крестьянстве врага. Кому из интересующихся казачеством ни предлагал я заглянуть в дедовы бумаги, отказывались, словно страшась коснуться незаживающей раны, страшились во времена царские, советские, страшатся и в постсоветские времена. Ведь и среди американцев живет убеждение, что лишь одного рода индеец является