Житейские уроки истории
Мой дом родной
«…То было деяние Господне, ни в древней, ни в новой истории от возвращения иудеев из плена Вавилонского не бывало такой реставрации».
Королевский коновал, мистер Форбс, у которого летом 1955 года я был переводчиком, говорит под впечатлением от череды гробниц Архангельского собора: «У вас опять может быть царь!» Нет, говорю, не может: у нас революция была! Англичанин покачал головой: «У нас, как вы знаете, тоже была, а потом была реставрация…». У вас – не у нас. Мы идём другим путём – помню свою неспособность думать иначе.
Тринадцать лет спустя, вскоре после полувекового юбилея Октября, в конце 60-х, побывал я впервые за океаном и в Канаде встретил Александра Андреевича Ливена, из семьи потомственных министров, послов и военных стратегов, но, главное, бывшего владельца моего дома на Страстном. Вернувшись, о встрече рассказал соседке, их бывшей экономке. А старушка вспомнила, как ей пророчила старуха-графиня, «Бабушка Ливен», запечатленная на полотне Серовым. Отправляясь в эмиграцию, Бабушка кастеляншу предупредила: «Ничего у вас не получится!». Соседка говорила едва слышно, она не боялась (то было время развязавшихся языков), она произносила вслух повторяемое про себя, как бы проверяя предсказание графини. Рассказ я записал, записывая, испытывал чувство двойственное: «Не получится»? Как будто у них получилось! Ошиблась Бабушка! И тут же спрашивал себя, неужели невозможное возможно?
Разуверило меня отношение бывших владельцев к своим утратам. Супруга Александра Андреевича, Елена, урожденная Буткевич, приезжала в Москву, мы увиделись с ней. Показал ей мой домродной, принадлежавший её мужу. Даже не один, а два дома, и номер шесть, и номер восемь, на котором, со стороны нашего двора, красовался вензель L. Вот, говорю, всё ваше. Елена бросила коротко: «Ничего себе домик!». Законная наследница не стала рассматривать, что у них было, а принятое мной за небрежение выражало чувство невозвратности. Александр Андреевич не приезжал, но мы переписывались, преимущественно о лошадях, он приходился родственником Стаховичам, из семьи, где зародился сюжет «Холстомера»[135]. Своей утраченной недвижимости А. А. не упоминал, а ведь едва не дожил до времени, когда мог бы приехать, прийти на Страстной бульвар, зайти во двор дома 6, указать на вензель и потребовать назад мой дом. Но судя по письмам, ему и в голову не приходила мечта вернуть свое. Немыслимые мысли я тоже отгонял, а теперь из головы не выходят и предостережение мистера Форбса, и предсказание Бабушки Ливен.
На Шипке неспокойно
«То был поворот к национальному самосознанию».
Олег, постарше меня, соученик по Университету, входил в делегацию, посланную в семидесятых годах на заседания Советско-Болгарского Клуба творческой молодёжи. Заседания проходили в Болгарии, советские участники встречи, вернувшись домой, выпустили сборник «Шипка»; и сборник, и книги – в основном исторические романы, которые написал Олег – вдохновлены болгарскими впечатлениями. За той делегацией последовали другие, в одну из делегаций и я попал. Клуб был учреждением замечательным с одним недостатком – возрастным ограничением. Других ограничений не было. Одному из молодых болгарских басов, что прошли выучку в Италии, в ответ на вопрос, можно ли в присутствии членов Политбюро исполнить песню «Жили двенадцать разбойников», Тодор Живков ответил: «Можно, всё можно». И по всем правилам bel canto прозвучало: «Вдруг у ррразбой-ника лю-ютого со-весть Господь про-бу-удил!!!». Всё же свободой советские участники Клуба перепользовались, в наши инстанции поступил донос с болгарской стороны, а нам в назидание дали его прочитать. Советские участники Клуба, отмечал информатор, выражают взгляды не советской, а старорежимной интеллигенции. Доносчик не клеветал. Сам я, когда назначили меня в сопредседатели Клуба, то и дело ошибался, говоря Русско-Болгарский, вместо Советско-Болгарский, и меня поправляли, чтобы устранить оттенок национализма.
Наши встречи в Болгарии, как и Новгородская конференция Общества охраны памятников, были началом поворота, нашего поворота к проклятому прошлому. Болгария явилась открытием России, которой мы себе не представляли, как некогда Вальтер Скотт открыл Шотландию через немецкие переводы шотландских баллад, а славянофилы поняли Россию под влиянием немецкого идеализма и с подсказки повидавшего нашу страну Гакстгаузена. Можно, конечно, утверждать, что органический взгляд на культуру у нас и зародился: Гердер жил в Риге, когда Рижская губерния являлась частью Российской Империи, в Риге был поставлен его бюст, там были изданы его труды и положено начало представлению о народности – органическом единстве национальной культуры.
Для нас посредницей послужила Болгария. Имена и названия, со школьной скамьи знакомые, но мало что нам говорившие, заиграли красками: Скобелев, Гурко, Шипка… В Москве нашим отправным пунктом был памятник Павшим под Плевною, возле ЦК Комсомола. С детских лет, рассматривая памятник, я себя спрашивал: что за Плевна? Но взглянул иначе на тот же малый мавзолей после того, как по всей Болгарии повидали мы русских костей – саркофаги с останками наших солдат времен Русско-Турецкой войны. А когда смотрели мы на поле под Плевной, дрожь пробирала: равнина, открытая обстрелу, и по ней генерал Скобелев восемнадцать раз водил солдат в атаку.
Говорят, Сталин с Жуковым не щадили солдат. А сколько Александр II и его полководцы положили солдат не за Россию? Перед поездкой мне главный редактор журнала «Вокруг Света» А. В. Никонов, с которым меня познакомил Толя Ланщиков, предлагал для них написать. «О болгарах трудно писать», – говорю. «О нас писать еще труднее», – заметил Анатолий Васильевич.
В самом деле, как писать, если нельзя писать по существу, называя вещи своими именами? Автор поопытнее, возможно, нашел бы способ высказаться, но я не мог ума приложить, как сказать основное: мы дали болгарам, чего сами не имели, свободу и конституцию. Двинули освобожденных впереди себя, а сами остались без конституции. «Война за Болгарию 1877–1878 гг. […] была формой обороны русского феодализма от буржуазного строя, надвигавшегося на него в образе “Европы”. В этом смысле война была проиграна, – пришлось согласиться на превращение последних углов, где мог найти себе убежище “славянский дух”, Сербии и Болгарии, в буржуазные государства шаблонного типа, с конституцией, свободой печати и тому подобными “дурачествами”, употребляя счастливое выражение одного из советников Александра II»[136].
Это я прочитал у Покровского много позже, а болгарские участники Клуба нам говорили, уважая и недоумевая: вассалы стали свободнее сеньора! Со времен вступления в 1814 г. в Париж, очередной неразвязанный узел нашей истории – благодаря нашему жертвенному триумфу все пошли вперед, а мы остались на месте и ещё попятились. Надо было слушать о болгарах Константина Леонтьева и не проливать русскую кровь за чужую свободу, либо, хотя и не по Леонтьеву, освободиться от пут феодализма и самим принять конституцию. Окраины Российской Империи, Польша и Прибалтика, сделались либеральнее Петербургской и Центральной России. Что же горевать о развале социалистического лагеря? Как управлять венграми или чехами, сколько бы ради них ни положили советские люди своих жизней, если у них раньше и задолго, отменили крепостничество? Мы для них являлись игом, освободительным, но все-таки игом. Выхода у нас не было? Не было. Остается осознавать: что посеяли, то и пожали.
Мы не исключение, так у всех, разве что компромиссы разные, и каждый народ расплачивается за действия неизбежные и обреченные на неудачу. Наши беседы с болгарами на заседаниях Клуба были очень дружескими, а устремления разнонаправлены. Мой визави, сопредседатель Клуба, архитектор и русофил Костя Мрянков сказал: «Все хотят вашу культуру, никто не хочет вашего образа жизни». Болгары смотрели на Запад, они всегда смотрели на Запад. Об этом писал Леонтьев, об этом нас предупреждали в ЦК КПСС: в двух Мировых войнах Болгария оказалась не на нашей стороне. «Болгары не сделали ни одного выстрела в русских», – оправдывались наши балканские друзья. Секретарь Болгарского Комсомола меня спросил: «Знаете, сколько у нас памятников благодарности русским?» Это – саркофаги с костями солдат. Я не знал: триста тридцать семь (337). А где саркофаги теперь? Помню лицо и голос умного функционера, сообщившего о мере признательности. О чем говорило выражение его лица и тон речи? Выражали недоумение: как же так, столько жертв вами принесено, ваши жертвы признаны и почитаемы, но у вас движения нет в ту сторону, куда идёт мир, и вы ставите нас (их, болгарских функционеров) в невыносимо-нелепое положение?! Помню и свое незнание, что ответить и что думать. Болгары удивлялись: «Как вы не понимаете? Мы европейские мещане!». Они читали Леонтьева, когда мы ещё не читали.
Камень преткновения
Камень преткновения (библейск.) – препятствие на пути решения проблемы.
Читаю столетней давности письма Марии Максимовны, мной неузнанной бабушки, и все та же коллизия Россия и Европа предстает передо мной в семейном кругу. Пишет бабушка своему будущему супругу, моему деду, пишет о чувствах, но пишет и о вечной несовместимости: мы и они. Шлет письма из Лозанны, описывает чистоту и порядок, не отрицает свободы, которая, однако, оказывается тесна для неё, приехавшей из царства тирании и мракобесия: «В Лозанне я чувствовала сильную потребность в людях». Так из письма в письмо: там тирания, тут свобода, а бабушке не живется.