Дали зеленый. «Волга» с космонавтами рванулась по направлению к Кремлю. А попутчик мой, вижу, внимания не обратил на сидевших в соседнем автомобиле. Говорю ему: «Рядом с нами были Гагарин и Титов». Гримаса возмущения исказила лицо моего спутника: «Почему же ты мне раньше не сказал? Я бы дома деньги брал, чтобы позволить на меня посмотреть!».
«Старь новину держит».
Новгородская Конференция «Тысячелетние корни русской культуры». Участвуют вместе с нами академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, певец Иван Семенович Козловский и писатель Олег Васильевич Волков. Председательствует Секретарь Горкома Кузьменко. Присутствие партийца символизировало отношение власти к нашему начинанию: нельзя запретить и невозможно без присмотра оставить националистический консерватизм. Секретарь после конференции скончался от инфаркта, но конференция прошла образцово: нас принимали, словно иностранцев, в собственной стране.
Иду на завтрак. Столовая белоснежная. У дверей пораженный чистотой и порядком стоит местный житель и смотрит на ослепительное чудо крахмальных скатертей и столовых салфеток. Зрит невиданную благоустроенность. В его сон наяву вторгается привратник. «Ты куда? – страж заветных дверей гонит задержавшегося. – Тут по специальному назначению!» Новгородский житель сжимается и обращает к привратнику мольбу: «Мне бы только посмотреть! Я же не претендую!» Лихачев и Козловский подходят к дверям. С тех пор у меня в ушах: «Я же не претендую!» Из тех мгновений, когда советолог Симмонс говорил и повторял: «Русские люди, эти русские люди!»
«На льдине Папанин смастерил самогонный аппарат, с помощью которого из двух литров коньяка получал литр спирта».
«Я хочу, чтобы всем было хорошо!» – ответ полярника на вопрос, почему он с благожелательной готовностью согласился выступить у нас в ИМЛИ. Выступление не состоялось ни по его, ни по моей вине, но остались в моей памяти интонация и слова, определившие принцип коллективного выживания, на себе Папаниным проверенный после того, как Иван Дмитриевич, в прошлом рабочий, матрос, комиссар, девять месяцев с тремя попутчиками провел среди белых медведей на дрейфующей льдине.
«Которая беднота, может, и получила дворцы, а Ивану Савичу дворца, между прочим, не досталось».
Происшествие в манере Зощенко, хотя вы едва ли мне поверите, если я расскажу, как в меня, между прочим, стрельнули. Попали, надо отметить, в голову.
Иду по Ленинскому проспекту, кажется, до сих пор не переименованному, а я помню проспект как Большую Калужскую улицу. Конец 60-х, уже стал я человеком семейным. Со Страстного бульвара, где я родился и вырос, перебрался я в Замоскворечье, к тетке, последнему могиканину из наших в тех краях, там же стали жить мы с женой и сыном. С Большой Якиманки по Большой Калужской ходил я поблизости в Редакционно-Издательский Совет Академии Наук и тем же путем возвращался. Шагал по краю тротуара или прямо по мостовой, чтобы не сталкиваться с прохожими.
И вот иду я себе иду, никого не толкаю, однако чувствую, что-то коснулось моих волос, у самого темени, будто клюнуло в голову. Продолжаю идти. Возле Комитета мер и весов останавливает меня дворник и сообщает: «У тебя спина в кровище». Сочувственный глаз усмотрел яркую полосу, струившуюся по моим волосам на светлый плащ.
Городская больница тут же, через проспект. Пересек я проспект и по-прежнему ничего не чувствуя, задержался перед памятником хирургу Спассо-Кукоцкому: он Деда Васю осматривал. Пошёл дальше, зашёл в Неотложную помощь. Сделали мне рентген. Оказалось, у меня в голове засела пуля. Врачи позвонили моей жене и говорят: «Ваш муж будет парализован ниже пояса». Услыхав это, я даже не успел лишиться чувств и установить, что там произошло на другом конце телефонной связи, как мне говорят: «Сделаем ради проверки ещё один снимок под другим углом». Под другим углом установили: пуля застряла между кожей и черепом. Даже вынимать не требуется: «Пусть закапсулируется». Прежде чем отпустить меня домой, рентгенолог произнес речь. «Этого так оставлять нельзя!» – говорил врач, просветивший мою голову насквозь под всевозможными углами. Глядел на меня требовательно, словно я сам был виноват. «По направлению вхождения пули, легко определить, откуда стреляли», – продолжал врач. Стреляли, по его словам, из дома хорошо известного, особого, квартируют там «высокие люди», как я понял, вроде того небожителя, который удивлялся ненасытности советских граждан, хватающих, что ни выбросят.
Обещая сообщить в милицию о «факте выстрела», врач взглянул на меня ещё требовательнее: «Надо спросить с тех, кто стрелял». Не какой-то молодой болван, который стрелял, а кто за ним стоял, вот с кого надо спрашивать. Врач сдержал обещание, сообщил. На другой день вызвали меня в милицию: «Вы видели, откуда был произведен выстрел?» Как же я мог видеть: стреляли в спину! Судя по выражению лица следователя, мой ответ удовлетворил его, определять, откуда вылетела пуля, он, видно, и не собирался. Больше меня не вызывали. Прошло времени сколько нужно, чтобы пуля обросла моей плотью, и стало целесообразно её удалить. Удалили в ЦЕКУБУ, академической клинике, где некогда Михаил Гершензон и Вячеслав Иванов вели послереволюционную «переписку из двух углов».
Классические предшественники, хворая в едва установившихся советских условиях, испытали потребность обдумать метафизику истории. А я на полувековом рубеже тех же условий почувствовал физически, на собственной шкуре, разрыв между словом и делом – дознанием и наказанием, точнее, отсутствием того и другого. О том, что у нас существуют люди, живущие поверх закона, я имел представление. Позднее узнал: явление универсально-повсеместное, для такого странного явления в цивилизованных странах существует термин afluenza, богатопатология. В состоятельной семье ребенок с ранних лет оказывается избалован до того, что неспособен отвечать за свои действия: сбил кого-то автомобилем элитной марки, а как за это спросить с него? Установить «афлуенцу» суд может, а засудить жертву богатопатологии невозможно: ведь жертва дурного воспитания не сознает, что творит. Кого же привлекать к ответственности?
Спросили бы меня! Помня внушение врача, просветившего мои мозги, я бы сразу сказал – родителей. В самом деле, не иначе, некий Митрофанушка, получивший в подарок от любвеобильного, высокопоставленного папы ружье с оптическим прицелом, смотрел в окно с верхотуры, среди копошащихся внизу голов приглянулась ему моя башка, и лично ничего против меня не имея, а так, от нечего делать баххх!!! Шарахнул. Почему, хотя бы из чувства превосходства, не стрельнуть, если можно стрельнуть?
Больнее пули поразил меня взгляд у стража закона, когда он услышал: «Не видел». Следователь, судя по глазам, тоже знал, откуда стреляли, но, в отличие от врача, его успокоила моя нежажда возмездия.
В отличие от Тома Сойера, пулю я на шею себе не повесил. Спрятал в ящике письменного стола, а при переезде с Якиманки на Полянку, в новый дом, не уследил, и пуля куда-то задевалась. Но рентгеновские пленки уцелели, и на негативе ясно видно, что опасаться паралича ниже пояса было в самом деле нечего: между пулей и моим черепом отчетливо видно едва заметное расстояние. Повезло мне, между прочим.
«…Всё волки мерещатся – пуганая ворона куста боится».
Включили меня в программу телевизионной передачи, вроде круглого стола, за которым каждый должен был рассказать нечто интересное, передавали нас в прямом эфире – видео ещё не появилось. Решил я говорить об интересе Шекспира к лошадям. Моя очередь выступать была за публицистом, Александром Яновым, который вскоре после этой передачи выехал как еврей и диссидент, преследуемый за религиозные верования и политические взгляды. Речь его по сути была близка Раисе Максимовне Горбачёвой. Кто читал её диссертацию, те рассказывали, что диссертантка, философ-социолог, проводила мысль «о новых чертах быта колхозного крестьянства», и заключалась новизна в желательности роспуска колхозов. В ту пору об этом нельзя было всем и каждому говорить прямо, поэтому мой предшественник по передаче рассуждал на несомненно занимательный сюжет, двигаясь окольным путем, и в то же время было вполне понятно, куда он гнул. А мне из-за кулис шепнули: «Молчите!».
Так я и промолчал до конца передачи. «Что же ты молчал, как идиот?» – предъявили претензии мои знакомые. Их репутация пострадала, успели они раззвонить, что знают человека, который «будет выступать по телевизору». Предшественник мой, наговоривший, хотя и обиняками, но доходчиво об упразднении колхозов, готов был принять вину на себя, он сказал: «Возможно, я превысил свой лимит времени». Нет, не превысил, и не в его выступлении было дело. Истинную причину снятия моей речи объяснил режиссер передачи. В последнюю минуту начальство пересмотрело программу круглого стола: «Ставить Шекспира в один ряд с лошадьми политически рискованно».
«Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт».
Не всегда лошади меня вывозили. В постсоветскую пору с лошадьми попал я впросак. Предложили мне что-нибудь свое переиздать. Отнес им «Похищение белого коня», повесть, некогда вышедшую в «Московском рабочем». Нет, говорят, устарело, нет к вашей тематике интереса. Что же, думаю, пришлось им против шерсти? Повесть выдержала два издания в двух разных издательствах и даже выпущена (без моего ведома) «звуковой книгой». Лазарь Карелин, из писателей-фронтовиков, писал на повесть внутреннюю рецензию для «Московского рабочего». Навел критику и в то же время обратил внимание на персонажа второстепенного, но, как он выразился, «фигуру зловещую». То был тип нашего раннего компрадора, напористо пробиравшегося вперед и наверх – народившийся энтузиаст рыночной экономики.