творческую фантазию нельзя, хочу лишь сказать, что человек моего возраста и вообразить послевоенное время без Сталина неспособен. В наше время циркулировал анекдот, а политические анекдоты советского времени – острое и точное выражение сути происходившего: «В будущем, оглядываясь на далекое прошлое, историки доискиваются, кто же такой Гитлер? Доискались: мелкий тиран Сталинской эпохи».
Сталинское исчезновение у Сергея выдумано. У него же говорится: «Идеология – коммунизм ли, нацизм ли – не выживет перед натиском Здравой Экономики». Экстраполяция неоправданная. Возможно, в отдаленном будущем люди освободятся от идеологии, но пока, в условиях какой угодно экономики, идеология властвует, и чем рациональнее экономика, тем сильнее идеология. В американской прессе на вопрос, что мешает принятию необходимых экономических мер, обычный ответ: «Идеология!» Олдос Хаксли, переиздавая «Прекрасный новый мир», рассуждал о том, насколько созданная им фантастика оказалась подтверждена реальностью: «Ближайшее будущее, похоже, станет напоминать недавнее прошлое, а в недавнем прошлом стремительные технологические изменения в экономике массового производства и среди большинства неимущего населения произвели экономический и социальный беспорядок. Власть, пытаясь навести порядок, становится всё более централизованной. Возрастает государственный контроль. В будущем, вполне возможно, все правительства в мире сделаются в большей или меньшей степени тоталитарными».
Свои предсказания Олдос Хаксли и Сергей Абрамов сделали, когда им исполнилось по 50 лет. Кому с годами прибавилось проницательности, это истории решать. Со своей стороны замечу: не была наша идеология рабской, гнёт и страх были, а рабского самопредставления (что и называется идеологией) не было. Такова тайна моего времени, и в будущем народившийся талантливый русский писатель сумеет выразить истину, это будет творение не ниже «Дела Тулаева». В романе Виктора Сержа трансформация революции в контрреволюцию заканчивается маршем молодости.
В оценке прошлого важна оптика: как рассматривать. История и современность – несовместимы. Жить в свое время или же обдумывать плоды процесса это всё равно что, плавая, тонуть или же с берега любоваться игрой волн. Мальчишками мы видели, как едва не утонул один из нас. Плескались в хорошо нам знакомой речушке, плескались и думали, будто и он, погружаясь и пытаясь прыгнуть над водой, забавляется.: «Тонет же! То-онет!!!» – крикнули с берега. Мы и не знали, что у берега – омут, затягивает.
Таков символ жизнепостижения: шаг в сторону, и уже всё не то! Любовь к ближнему – иудаизм. Христос учил любить врагов своих. Иначе и говорить не о чем, а забывают разницу даже достаточно начитанные.
Годы учения и учения
На Моховой и Ленинских горах
«В Москве два университета, Старый и Новый…».
Реплика из «Трех сестер», прозвучавшая со сцены Московского Художественного театра в 1901 году, явилась мистическим пророчеством для нас, поступивших в МГУ полвека спустя с открытием в 1953 году нового здания на Ленинских горах[141].
Оказывается, когда студентом Московского Университета был Чехов, Старым и Новым назывались два древних здания на Моховой улице. В Новом, где когда-то отпевали Гоголя, в наше время находился спортзал. Что-нибудь в пятьдесят четвертом-пятьдесят пятом году мы играли там на первенство Университета по волейболу. После матча был нам сделан что называется «втык» за отсутствие должной формы, неподобающий внешний вид. «Взгляните на его трусы! – говорил, указывая на меня, судья. – Как будто вылез из кровати!» Мне и в голову не могло прийти, что надо выглядеть. Надо быть, зная кто есть кто и что есть что, называя вещи своими именами, а тебе внушают важность видимости! «И наш “Интернационал” не соответствует подлиннику», – произнёс Санька (С. И. Великовский), капитан команды. Он добавил: «Докопался старик Данилин». Санька писал диплом о революционной французской поэзии, открытие «старика», известного ученого, могло осложнить его планы, а Саньку прочили в аспирантуру.
Мы наш, мы новый мир построим…
Кто был ничем, тот станет всем.
Пока мы после игры переодевались, Санька сообщил нам, коротко говоря, следующее: «Интернационал» изначально был песней эволюционной, а сделалась песня, особенно в нашем переводе, революционной. Стараясь проверить по книжным источникам, что же мы от Саньки тогда услышали, сравниваю, как могу, оригинал с переводом и разницы почти не вижу, но во времена первых послесталинских переоценок легкое дуновение ветерка не в ту сторону производило действие разрушительной бури: оттенки смысла казались сотрясением основ.
Приведу пример из времен куда свободнее, но всё ещё подконтрольных. На заседании Общества Охраны памятников, ставшего политическим клубом, кто-то посмел заметить, что Ленин переиначил выражение Герцена «молодые штурманы будущей бури». Герцен о штурманах-народовольцах говорил с иронией, не веря в них, а Ленин стал говорить всерьез. Чем же было ленинское цитирование, если не передержкой? Наступила напряженная пауза: можно ли дальше вести разговор? Олег Михайлов нашелся и произнёс: «Оказывается, достаточно интонации, чтобы изменить оценку исторического явления». И мы продолжили заседание.
Смятение и грусть видел я на лице у Саньки, словно перенес он потерю. Очевидно, прочел статью или же слышал доклад старика, тот, верно, и указал на расхождения. За такие указания в эпоху сталинского догматизма самому старику сделали бы указание, однако в пору послесталинского потепления попала наша песня песней под вопрос.
Перевод «Интернационала», как лучшие наши переводы, есть создание, горло перехватывает, как вспомнишь: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Но наша мирская молитва год от года утрачивала смысл, песню постепенно забывали. На комсомольских конференциях каждого снабжали словами, а когда появилось телевидение, стало видно: на съезде Партии шевелят губами под фонограмму. Шаг к тому, чтобы совсем перестать петь нашу песню.
«Горбачев принадлежит к тому поколению, чьи университетские годы совпадают с отрезком времени от смерти Сталина в марте 1953 года до осуждения Сталина Никитой Хрущевым на Двадцатом Съезде Коммунистической Партии в феврале 1956-го».
Не Горбачев и его сверстники принадлежат к тому поколению, а мы, пришедшие в Университет уже после смерти Сталина. Вместе со Стаськой и Женькой, Станиславом Рассадиным и Евгением Мартюхиным, проходил я собеседование в тот день, когда объявили об аресте Берии. После Университета Стаська с Женькой разошлись, мне удалось сохранить отношения с обоими. Стаська стал и остался либералом-шестидесятником, Женька следовал патриоту-почвеннику, нашему преподавателю Н. И. Либану. Николай Иванович так и не получил звания профессора, теперь говорят, что он составил эпоху в истории факультета. А Мартюхина не назвали в числе питомцев факультета.
Разница между студентами старших и младших курсов была заметной. В школе и мы кричали «Да здравствует товарищ Сталин!», но для нас это ничего не значило практически, а горбачевское поколение с именем Сталина делало карьеру: по комсомольской разверстке были, как Горбачев, приняты в Университет и диплом как молодые члены Партии получили до падения «культа личности». Не каждый стриг купоны с изъявления преданности вождю в ожидании, говоря по-гамлетовски, что за лестью последует выгода. «Сталину – ура!» кричали не одни карьеристы, немало было бескорыстного восторга, но кто хочет думать, будто преуспеть можно было не будучи сталинистом, пусть расскажет это кому-нибудь другому.
«Святое место!… Помню я, как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры,
Твоих сынов заносчивые споры…»
«Пять лет – с 1953 по 1958 г. – мы провели в исторических стенах на Моховой».
Коридоры и кафедры, опоэтизированные Лермонтовым, усмиряли нашу возрастную гордыню. Заносчивости у нас хватало, спорить – спорили, но присутствие великих теней внушало скромность, носа задирать не смели, понимая, что всё уже сказано и как сказано! После Университета, когда исторические стены остались позади, у некоторых из нас носы задрались, два-три выпускника, кажется, с нетерпением дожидались, когда можно будет выйти из тени великих и самим претендовать на избранность и поклонение.
Вспоминая лекции Ключевского, слушавший его в студенческие годы Покровский сомневался, сможет ли он воскресить многолетней давности впечатление от них. Не вспомнить – воскресить, чтобы получилось не одно воспоминание, а жизнь заговорила вновь. Удастся ли заново пережить прежнее чувство восторга или, напротив, разочарования? Восторг и разочарование в их свежести и непосредственности, едва ли, но можно, мне кажется, установить, говоря языком Карлейля, тогда и теперь, что же было и как помнится. Если не являлся восторг безотчетным, если подточен был иронией, то воспоминание устойчиво и надежно.
Потешались мы, бывало, над нашими наставниками, но, потешаясь, не сомневались: ученые! В факультетском капустнике, который мы разыгрывали под руководством Володи Лакшина, изображал я профессора Д. Д. Благого, и мне говорили, что получилось похоже, но что объект насмешки – человек знающий, ни у меня, ни у зрителей, у него же учившихся, сомнений не возникало. Зачем свои знания хранит про себя? Что от нас утаивает? «Основательно», – недавно услышал я о трудах Дмитрия Дмитриевича. Основательность старомодных догматиков стала заметна на фоне нынешней свободы, когда читаешь, и свободомыслящий автор, кажется, говорит: «А почему не может того быть, раз мне пришло в голову?» Так сказать, подумалось. Мы и смеяться бы не стали над «подумалось». Смеялись сострадательно: зачем знающие кривят душой? Почему большие знания втискивают в узкие схемы? Наш профессор, не было сомнения, всё знает, однако того, что он знает, мы не слышим, потому и смеялись.