Мишка-Яковлев был значительно старше нас, но иначе, как Мишка-Яковлев, мы его не называли. У него был магнитофон и был Мишка-Яковлев другом Твардовского, нам помочь согласился потому, что, оказалось, Бунин – любимый писатель создателя «Василия Теркина». По принципу неродства? Ведь Твардовский непретенциозен. Но и Шекспир завидовал «ученому поэту».
Пришли мы в дом у Покровских ворот. В этих стенах время стояло на месте! Ничего не изменилось. «Всё по-прежнему, та же гитара…» Положим, рояль, но всё, как было, когда по средам собирались Бунин, Куприн, Иван Шмелев… На рояле играл Рахманинов, пел – Шаляпин. Просить Телешова приехать в университет было немыслимо. Увидели мы с Мишкой-Яковлевым, до чего же старый писатель стар и слаб, вылезти из своей скорлупы ему было нельзя. Мишка-Яковлев попросил разрешения сфотографировать ветерана. У Николая Дмитриевича были короткие торчком седые волосы, их и причесывать бы не надо. Однако, передвигаясь не без труда, он подошёл к большому зеркалу прихорошиться. Взглянул на себя и махнул рукой, жест человека, который усмотрел, до чего же он стар, словно раньше того и не сознавал.
Николай Дмитриевич не отказался прочитать своё выступление, и записали мы его на Мишки-Яковлевский магнитофон. У Телешова был московский выговор тех времен, когда Ольга Осиповна Садовская потрясала публику своим исполнением старух Островского. Речь старого писателя-москвича звучала странно на наш слух – парадокс «настоящей вещи». Много лет спустя, оказался я поражен русским говором на Толстовской ферме под Нью-Йорком. Тамошние обитатели, сверстники ХХ века, меня оглушили, как оглушает тишина после шума городского. Казалось, не говорят, а шепчут, четко выговаривая слова. Не так говорят, как я говорю, я рядом с ними орал: разница между звуками скрипки и пилы. Есть на Интернете интервью Керенского, беседует с ним сотрудник «Радио Канады» Александр Андреевич Ливен. Он же взял интервью у нас, когда мы с Шашириным, сопровождая лошадей, сделали на пути в Америку остановку в Монреале (прямые маршруты были отменены Рейганом). Услышав знакомый голос, я опять вздрогнул при звуках музыки русской речи рубежа веков. Чехов писал, когда так говорили его читатели. По сравнению с Ливеном, Керенский интонационно резок и грубоват, речь лишена legato.
Телешов читал о Бунине и, мне казалось, с усилием произносил слово «был». Читал старик, как не состоялось возвращение Бунина и не вышел сборник его рассказов. Даже сильнейшая тоска по Родине не заставила его вернуться, хотя зазывали – власти. Телешов излагал цепь событий: набор рассыпали, потому что Бунин не согласился с предложенным составом, который сделал не он сам. Кто же делал состав? Кто составлял, точнее, составляли, целая цепь мнений, распутать которую может изучение документов, чтобы узнать, не они ли, составители, не хотели возвращения Бунина? Всё та же глубинная политика, неофициальный саботаж, сопротивление всему, что затрагивает личные интересы влиятельных, угнездившихся в системе лиц. Было и есть такое сопротивление в литературе: придерживают и придерживали существующие книги, пока сами не выскажутся на ту же тему. Сторонники гласности, провозглашая свободу слова, спешили тиснуть под своим именем, что они у Троцкого вычитали, не ссылаясь на Троцкого. То же проделывали с Курциусом, да кого ни возьми из авторитетов замалчиваемых, умолчаниями пользовались не имеющие своих идей.
От дочери Шаляпина я слышал, почему участники Телешовских «сред» не вернулись из эмиграции на родину, в том числе, её отец. «Боялись», – одним-единственным словом ответила Ирина Федоровна. Был я у неё от Общества Охраны памятников, пришёл по кляузному делу, от дела мы отвлеклись, зато наслушался.
Устроился я между двух шаляпинских роялей, которые занимали почти все пространство небольшой комнаты. Ирина Федоровна говорила, что после смерти Горького исчезли гарантии, что не тронут. Кто же мог тронуть? Отрекались же в Большом от Шаляпина. Приятно было тем, кто отрекались, с ним снова встретиться и уступить ему свои партии? Интриг и зависти в театральной среде предостаточно было и прежде, и не был Шаляпин робок в закулисной борьбе, но годы и силы уже не те.
Невозвращение эмигрантов-патриотов сейчас списывают на волю властей, но советская власть брала на работу оставшихся в России буржуазных спецов, лишь бы согласились пойти. А химик Владимир Ипатьев, исключенный как невозвращенец из академиков, страдал ностальгией до того мучительной, что приходил в Советское Посольство и просился обратно, однако (в мемуарах свидетельствует Громыко) не пустили. Кто? Бывший в советское время консулом Александр Петрович Потемкин мне говорил, что посольство само не решало, запрашивали Москву. Значит, учли мнение тех, которые исключили и не желали снова встретиться с ими же исключенным.
Конструктор Борис Луцкой – его не пускали по непонятным причинам, так говорил Дед Борис. До Первой Мировой войны Луцкой работал в Германии у Даймлера, с началом войны был немцами арестован, отсидел в Шпандау, после войны его выпустили и стал он проситься, нет, рваться на родину. В середине 20-х годов, дед приехал в Германию, а друг-конструктор хотел продемонстрировать вездеход, изобретенный им за время заключения специально для отечественного бездорожья. Долго не могли они под Берлином найти бездорожья, но все-таки отыскали кочковатое поле и понеслись, а визы, которой Луцкой добивался, он так и не получил. Советская власть не нуждалась в конструкторе, имевшем европейское имя? Со мной, по возрасту и по условиям времени, дед не мог говорить о причинах отказа, но коренились причины, как дед намекал, не в руководящих инстанциях, а в болотной трясине личных пристрастий. Уже после смерти деда я написал А. С. Яковлеву: не виделся ли он с Луцким, когда ездил к Мессершмиту? Пришел ответ: «Не виделся». Так отвечают, когда разговаривать с тобой не хотят.
Совсем недавно историк техники, кудесник поиска, биограф Луцкого установил, что Луцкой приезжал в родные края под Бердянском, а Бердянск находился под махновщиной[152]. Это посещение едва ли прошло бесследно и могло доставить Луцкому репутацию «махрового монархиста», пускай махновщина не монархизм, однако и к монархистам у советской власти отношение было избирательным, если бывшие монархисты выражали готовность с ненавистной им властью сотрудничать, а тут, видите ли, визы не дали какому-то монархисту, хотя бы и махровому! И кто определял его махровость? В городе Горьком в 50-х годах я познакомился с престарелым членом Союза русского народа, местные знали, что он был черносотенцем, и ему же советская власть дала персональную пенсию, понятно, не за то, что был он черносотенцем, а за то, что стал передовым работником на заводе «Красное Сормово». Так что, если Луцкого заклеймили и не пустили в Советскую Россию, то остается выяснить, кто и по каким мотивам не пустил. Ярлычки монархист-октябрист, правое-левое, передовое-отсталое срывать нельзя, если не как попало навешены, – суть их скажется в словах и поступках того, на кого они были навешаны, но ярлычками личность не исчерпывается, о всяком надо судить и по обстоятельствам, и по делам его.
Поблагодарили мы с Мишкой-Яковлевым Телешова. Помня, как Куприн гордился тем, что видел человека, видевшего Пушкина, у патриарха-писателя, который видел Тургенева и пожал руку Толстому, я попросил оставить свой автограф на машинописи его речи о Бунине, и припустились мы восвояси. Стал я готовить заседание, объявление вывесил. Народ собрался. Но у факультетского магнитофона другая скорость: получался уже не голос, пусть и столетнего старика, а стон допотопного чудовища. Мишка-Яковлев, как назло, куда-то уехал. Потом рассказывал: Твардовский заглядывает к нему из редакции «Нового мира» (это – рядом) и просит поставить ту же звукозапись.
Книги и кони
«И видны за полверсты,
Чтоб тебе не сбиться…»
«Нельзя ли Александру Трифоновичу на дачу устроить навоза?» – от имени своего друга-поэта спрашивает меня Мишка-Яковлев, наслышанный о моих связях в конном мире. Рядом с Твардовским оказывался не раз, при нем в «Новом мире» печатался», он нам с отцом прислал «Теркина на том свете», а познакомиться – не познакомились.
Когда появился «Василий Теркин», я испытал чувство, похожее на аффект, о котором рассказывает трубач из джаза Глена Миллера. Сыграли они в первый раз In the Mood («Под настроение») и «почувствовали, что-то произошло». Что за мелодия и откуда она, давно забыто, а мелодия звучит до сих пор как позывные, в рекламе, в программе «Классическое кино». Станут ли «Василия Теркина» читать, как мы читали, но чувство у нас было, как у трубача: что-то свершилось. И в первом издании поэмы с иллюстрациями Верейского с титульного листа шагал в жизнь солдат подобно тому, как множество знакомых нам персонажей покидали пределы переплета. Нескольких строк из «Книги про бойца» достаточно для бессмертия: «Хорошо, когда кто врет весело и складно».
Просьбу поэта, переданную через нашего общего друга, воспринял я как послание из вечности. С такой же или похожей просьбой, краснея, ко мне обращались многие современники. Анна Аркадьевна Елистратова, вся пунцовая, просит: «Нельзя ли достать немного овса и клочок сенца для моей внучки, точнее, для ее хомячка?» Зверек был снабжен фуражом так, что и лошадь не смогла бы столько съесть. А насчет навоза отвечал я в духе Шерлока Холмса: «Проще простого! Проще простого!» На самом деле детектив этих слов не произносит, но легенда приписала их ему, а уж после «Элементарно, Ватсон, элементарно», как произнес друг мой Васька, не поверить в эти слова невозможно.
Но вдумаемся: сено, овёс, навоз (!) дефицит в России. Мой тесть-строитель имел обыкновение говорить, что перебои с песком начнутся в пустыне, если там установить нашу систему: порок конструкции! Порок не в социализме, а в том, что наш