У нас и на Западе жалуются на вторжение нелегалов. А мне в магазине на Университетской Авеню продавец в магазине подержанной мебели говорит: «Работы всем хватает, работать не хотят!» Один политический деятель, высказавшийся за допуск нелегалов, проговорился: они нужны экономически, кто из коренных жителей станет мести улицу и мыть машины? «Избаловались и ослабли», – смысл речи Солженицына в Гарварде. Его оспаривали, а ведь на этот раз он сказал правду. Варвары взяли Рим изнутри, армия Алариха, осадившая Вечный город, сомкнулась с врагом внутренним.
В Политехническом музее слышал я лекцию Норберта Виннера. Ученик Тамаркина отвечал на вопрос, можно ли создать думающие автоматы. Оказывается, можно. «Но надо подумать о том, как мыслящие механизмы отключить», – добавил отец кибернетики.
От фестиваля до форума
«Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера».
«Можно или нельзя?» – вопрос того времени. Робость внутренняя: что можно? Заслоны в сознании: о чем-то и мысли не возникает. Однажды в Доме Журналистов для аудитории проверенной демонстрировалась после долгого перерыва «Земля» Александра Довженко. До начала сеанса на сцене появился хмурый человек и с мрачным выражением лица обратился в зал: «Товарищи, должен вас предупредить». Мы насторожились. «В этом фильме, – продолжал свою речь строгий оратор, – вы увидите обнаженную жэн-шыну».
Кое-кто пробовал возмутиться, дескать, что мы – дети? А кое-кто оглядывался, не дать ли стрекача. Нет, предупредить нас надо было.
Первый балет на льду. Мы пошли с матерью, в ту пору любая новинка становилась обязательной для всех. Публику потрясли «Пингвинки»: группа девушек в телесного цвета трико, они не столько танцевали, сколько в такт ударяли о лед грациозными ножками. Номер бисировали несколько раз. «Это же секс! Секс!» – рядом с нами, задыхаясь от возбуждения, парень объяснял своей спутнице. Нужно ли было ей объяснять, что она увидела, но голос парня был голосом утолившего жажду свою. В пору гласности, утром открываю глаза, а в телевизоре, во весь экран l’ane de femme. «Обнаженная жэн-шына» – подсказывает память. И чтобы поверил я собственным глазам, голос прошлого, перекликаясь с настоящим, кричит: «Секс! Секс!».
И вот в 57-м зазвучали «Подмосковные вечера». Днем и ночью, круглые сутки, на разных языках и без слов всюду звучали, так что стало воротить от хорошей песни. «Подмосковные вечера» сделались неофициальным гимном всемирного сборища, то был лейтмотив второго важнейшего события, изменившего нашу психику. Первое – Двадцатый Партсъезд. О втором сейчас упоминают между прочим, а это было ещё одно потрясение: не верилось, что такое может случиться. Прежде мы оставались инсулированы, замкнуты в себе. Редкие иностранцы, попадавшиеся на улицах, сразу были заметны по одежде. Придет время, их придется отличать уже не по одежде, а по манере держаться: не вертят головами, глядят прямо перед собой, но это уже многие годы спустя. А тут вдруг семнадцать тысяч иностранцев приехали в нашу страну, на Московский Международный Фестиваль молодёжи и студентов. Капля в нашем людском море? Но вторжение чуждых сил пробило брешь в железном занавесе. Неведомые нам манеры, взгляды, вкусы вторглись в нашу жизнь. Нами овладело чувство облегчения: «Наконец-то!», словно с долгожданным поднятием занавеса и началом спектакля.
«Речка движется и не движется…»
В фестивале участвовал уже напечатавший роман Жак-Стефен Алексис с Гаити, а также колумбийский журналист Габриель Гарсия Маркес. Алексиса я ещё не читал, речь его произвела впечатление мелодическим французским языком. Затем у нас вышли в переводе два его романа, а сейчас в переводе на английский читаю третий – «Во мгновение ока». Убедительно-тактично, без грубых подробностей, по образцу «Пышки», описано пробуждение сознания существа, поднимающегося со дна социального, портовой проститутки.
Свою творческую эволюцию Алексис очертил так: Достоевский и Толстой как предшественники Горького, затем западно-европейская и американская классика, конечно, латиноамериканцы, старшие современники Хорхе Амаду и Мигель Астуриас. Соблазн «магического реализм» его задел, но не одурманил. Жак-Стефен Алексис остался на границе традиции и модернизма.
Вскоре после фестиваля писатель-коммунист погиб. До нас дошёл слух: был живьем закопан в землю, вниз головой. В печати сообщалось: арестован, подвергнут пыткам и увезен в неизвестном направлении.
Габриель Гарсия Маркес написал по воспоминаниям о фестивале «Осень патриарха» и получил Нобелевскую премию. Премию дали за идею, вычитанную им у Джойса (считают обращением к собственным корням) и приложенную к своей стране: наша история кошмар, но другой мы не заслуживаем, поэтому правильно нас угнетают, так нам и надо! На языке политики: «Терпите!» За то и наградили.
Современная литературная слава
«Люди не являются на свет раз и навсегда в тот день, когда мать их рождает».
…К старым спорам меня вернула и воскресила давние воспоминания газета «Нью-Йорк Таймс», которая в 2014 г. принесла весть: скончался Габриэль Гарсия Маркес, крупнейшая величина в литературе нашего времени, когда, я думаю, потерялось понятие о писательском таланте. Подтверждение потери видно в похвалах, какие ушедшему воздавались с первой газетной страницы, а внутри номера целая полоса была посвящена знаменитейшему писателю наших дней. Что же писатель создал, судя по этой полосе?
Приводятся мнения уже покойных и ещё здравствующих авторитетов. Литературные авторитеты ставили и ставят Маркеса в один ряд с Шекспиром, Диккенсом и Толстым, уж не говоря о крупнейших фигурах нашего времени, как Хемингуэй. А я задаюсь вопросом: приходилось ли авторитетам читать Шекспира, Диккенса, Толстого или Хемингуэя? Каждое из имен, в один ряд с которыми ставят имя Маркеса, вызывают в памяти множество словесных созданий: человеческие фигуры, ситуации, поразительные по картинности описания обстановки, проницательные наблюдения над природой человеческой. А у Марксеса… Говорят, будто его роман «Сто лет одиночества» – произведение, какого на испанском языке не появлялось со времен «Дон Кихота». Так могут говорить не читавшие «Дон Кихота». Ведь каждый из «подвигов» Ламанчского рыцаря запечатлевается в сознании читателей незабываемой словесной картиной. Где такие картины у Маркеса? Быть может, я их не заметил, поэтому, прошу, назовите и напомните хотя бы одну. Обращался я с подобной просьбой к поклонникам Маркеса уже неоднократно и безрезультатно. А когда пришла весть о смерти Хемингуэя, вспоминали его Старика, его мужественных мужчин, немногословных и немало пьющих, вспоминали подтекст, прием стал числиться за ним. Иначе и быть не могло: Хемингуэй в меру дарованного ему таланта обладал свойствами писательства, какими отличались его предшественники, он дерзко заявлял о своём намерении превзойти их, но превзойти в том же, что сделало их классиками.
Есть ли что-либо подобное у Маркеса в сравнении с именами, в ряду которых ставят его имя? В хвалах на газетную полосу, посвященную его памяти, не нашлось места напомнить ни об одном из таких созданий. Такого у Маркеса нет, а есть словесное марево, в которое с восторгом, согласно «Нью-Йорк Таймс», погружаются десятки миллионов читателей. Да, читателей. Но каких? Миллионы нашли, что нет и не было песни лучше «Одиноких девочек». Наша американская знакомая, постоянно читающая, мне сказала, что лучшее из прочитанного ею за всю жизнь – это роман Маркеса «Любовь и другие демоны». Она даже добавила: «Лучше никогда ничего написано не было». Та же читательница сказала: «А вот пробовала я читать “Анну Каренину”, и эта книга меня как-то не затронула».
О вкусах не спорят, но можно разграничить, кому что нравится. Действительно, есть совершенно другие читатели, с ними не найти ни общего языка, ни общей почвы, с ними и спорить невозможно: они, хотя и находятся рядом, но, как манекены за стеклом в витринах магазинов, недоступны. У читательницы, которую не увлекла «Анна Каренина», не существует проблем, ради которых сотни миллионов прочли и читают толстовский роман, а она читает ради бегства от человеческих проблем, её убаюкивает словотечение. Такие читатели напоминают гоголевского Петрушку, который, как известно, читал, не переставая, но ничто из прочитанного не застревало у него в голове, ему нравился самый процесс поглощения слов, вроде жевательной резинки, отвлекающей и успокаивающей. Множество современных людей, очевидно, до того недовольны собой и своим повседневным существованием, что перепев заповеди Спасителя и обещание перерождения восприняли из завета от Маркеса: «Жизнь заставляет людей снова и снова рождать самих себя». Этих людей не привлекает «Мне отмщение и аз воздам». Для запойной читательницы существует Маркес, не существует Толстого. Читательница последовательна: либо Маркес, либо Толстой, два рода пишущих и читающих.
Один авторитет сравнил «Сто лет одиночества» с книгой Бытия, и у меня возникло сомнение, читал ли авторитет Библию. И не думаю кичиться начитанностью. Напротив, мне самому слишком знакома самоуверенность невежды, который получал по мозгам от начитанных. Пробуешь высказать свою мысль, а тебя спрашивают, читал ли ты Руссо. Кажется тебе, будто ты открыл нового Гамлета, а тебя поправляют: «В который раз маленький человек заявляет о себе». Но, видно, такова современная литературная слава, зиждется на забвении, неначитанности и невосприимчивости. Нет системы. Современные дети увлекаются «Гарри Поттером», они не читали детских книг Марка Твена, Люиса Кэрролла, Рэдьярда Киплинга, Стивенсона и Алана Милна. Им подано, будто в упаковке, все разом в подражании. Из книги, разошедшейся по свету в миллионах и миллионах экземпляров, достаточно прочесть первую главу – о депрессивном подростке, старательно и правдиво, остальное – подражательное месиво для не читавших первоисточников.