Иного пути популяризации Пушкина я не видел. Три пользующиеся мировым признанием оперы «Пиковая дама», «Борис Годунов» и «Евгений Онегин» – это музыка Чайковского и Мусоргского, а не пушкинские стихи. Пушкинской поэзии за пределами России и не знают и не узнают – наилучший перевод не передаст, сколько бы мы, убеждая самих себя, ни рассуждали о русском гении в европейском пространстве. Нам недоступен Вортсворт – у нас есть пушкинская естественность выражения.
Читая «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина», вижу, насколько тщетной была попытка внедрить его в зарубежное сознание как «русского Байрона». Всё равно, что в Таблицу Менделеева втискивать ещё один кислород. Зато место великого русского поэта африканского происхождения вакантно в системе мировых величин.
Документы Ганнибалов хранятся в Таллине – начиная готовиться к конференции, я позвонил моему эстонскому спутнику. Ленарт сразу согласился приехать и сделать доклад. Но черный профессор-инициатор, мой союзник, скоропостижно скончался от сердечного приступа, и Адельфийское мероприятие не осуществилось.
Когда мы с Ленартом говорили по телефону, он вспоминал нашу поездку в Липицу, куда в свободный от заседаний день мы с ним отправились к лошадям, знаменитым липпицанам. И Ленарту хотелось поговорить… О чём? О чем же ещё говорить, если хочешь отвлечься от государственных забот? Ленарт говорил и говорил о лошадях, хотя с тех пор, как побывали мы на словенском конзаводе, он, по-моему, лошадей и не видел. Жаль, конференция не состоялась, и с Ленартом мы больше не встречались.
В доме с Джойсом
«Если мы стараемся исправить старые ошибки, зачем же начинать с новых».
Словенская писательница, её книги были у нас переведены и пользовались спросом, особенно роман «Пока мы живы» – перекличка с зазвучавшей в 60-70-е годы у нас темой омещанивания. Мы с Надой познакомились, когда она ещё была писательницей югославской. А родилась она в австро-венгерском Триесте, в том же доме тогда жил Джеймс Джойс, и мать Нады могла с ним быть знакома (отец-моряк редко бывал дома).
Нада в той же степени, что и Ленарт, была настроена дружественно и вместе с тем держалась на дистанции. Эти два добрых знакомства подтвердили, насколько они – не мы, а мы – не они: несовместимые мировосприятия. У них стремление к обособленности. У Нады в повести «Последний срок», очевидно автобиографической, совершается странствие по свету и все-таки вырывается ностальгическое восклицание об уюте времен Франца Иосифа, её детство в Триесте. Такова мера житейской устроенности.
У меня в дневнике 8-го мая 1984 года записано: «У Нады Крайгер. Обсуждали итоги заседаний и наше положение». Заседания ПЕН Клуба в честь Оруэлла, отчуждение, с нами даже не считают нужным спорить А у людей к нам благорасположенных вызываем тревогу: понимаем ли мы, что мы делаем?
Безмерность претензии
«Спасение этого человеческого мира лежит нигде иначе, как в человеческом сердце, в способности человека размышлять, в человеческом смирении и в человеческом чувстве ответственности».
Был бы у меня текст, пришедший самотеком в редакцию «Вопросов литературы», я бы его просто поместил здесь безоценочно и без пояснений. По жанру – философское эссе, по содержанию – взгляд и нечто. В тексте не чувствовалось сердца, не проявлялось способности размышлять, никакого смирения и отсутствие чувства ответственности. Автор – Вацлав Гавел, писатель-драматург, в то время – Президент Чехословакии.
По старой дороге. Памяти А. М. Борщаговского
«В нашей власти начать мир заново».
По рекомендации Александра Михайловича Борщаговского Политиздат мне заказал книгу о Пейне, а материалы собирать помогал Вартан Григорян, директор Нью-Йоркской Публичной Библиотеки.
С Вартаном связан важный для меня международный урок. Он пригласил меня с ним выпить, что означало высшую степень доверительности, пролог к продуктивному сотрудничеству. А я спутал время и пришёл на следующий день. Помню выражение его глаз и как он сказал: «С кем не бывает». Мы остались в наилучших отношениях, но по глазам я понял, что вычеркнут из списка людей, с кем можно иметь дело.
Все знали Вартана, и он знал всех. Выдающийся человек дела, широко образованный администратор, вооруженный знанием дюжины языков и умением ладить с людьми, Вартан Григорян после заведывания гигантской городской библиотекой Нью-Йорка стал ректором университета, одного из восьми первостепенных учебных заведений, составляющих так называемую Плющевую лигу (их стены увиты плющем).
Деловое доверие я у Вартана утратил, но через него познакомился с принцем Ага-Ханом IV. Ничего не говорит это имя? Попробуйте произнести имя Ага-Хан в кругу конников! Отец принца, прямой потомок Магомета, глава секты исмаилитов, был страстным лошадником, при безграничном богатстве мог позволить себе приобретать и разводить класснейших скакунов. Его серый Махмуд взял приз призов, Эпсомское Дерби, причем, выиграл с резвостью, которая оставалась непобитой пятьдесят девять лет. При Вартане принц Ага Хан IV согласился стать попечителем Брауна, и я у него спросил, поддерживает ли он семейную традицию в конном деле. «Конечно, поддерживаю!» – ответил принц с такой страстью, словно будь иначе, пала бы тень на честь семьи, ведущей свой род от Пророка.
Пока Вартан Григорян заведовал библиотекой и ещё имел со мной дело, по его распоряжению копировали нужные мне материалы. «После вас уже никто не прочтет этой книжки», – однажды я от него услышал. Книга сама собой распалась от ветхости, как только стали делать ксерокопию. Очевидно, книги никто не читал, во всяком случае, давно не брали с полки, книжка иссохлась и, едва к ней прикоснулись, рассыпалась в прах. И называлась книжка «Прах Томаса Пейна», брошюра с рассказом о том, как были разбросаны по свету останки глашатая Американской Революции.
Пейн, перебравшийся в Америку англичанин, поднял американцев на восстание против английского короля памфлетом «Здравый смысл», но пришло время порядка, и его оттерли. Сходная ситуация описана Купером в «Шпионе». Пейн не упоминается, однако главный герой романа, разведчик (в нашем переводе надо бы назвать роман не «Шпион», а «Разведчик»), подобно Пейну, служит революции, но едва он своё отслужил, оказывается не у дел.
Благодаря Двусторонней Комиссии удалось мне посмотреть места, связанные с Пейном. Похоронен он был под Нью-Йорком, в Нью-Рошели, не на кладбище, местный староста не разрешил, и положили его прямо у дороги, где теперь памятник ему стоит (с орфографической ошибкой в надписи, которую заметила моя жена).
Спустя несколько лет, могила оказалась разрыта, гроб с останками Пейна исчез. Совершил похищение ещё один англичанин, Вильям Коббет, правый радикал, которого Маркс называл гениальным, даром что тот был консерватором. Забытого покойника Коббет украл не ради того, чтобы надругаться над ним, а чтобы воздать ему должное. Коббет был правым, Пейн – левым, но сходились в одном: куда ни посмотри, грабеж, сверху донизу. Байрон усмехнулся:
Ты кости Пейна, Виль Коббет,
Решил поставить на виду.
Ты здесь составишь с ним дуэт,
А он с тобой – в Аду.
Поэт напророчил. Посмертная участь Пейна напоминала его прижизненную судьбу: прах его не нашел ни покоя, ни почета. Пришлось останки Пейна распродавать в розницу. А с тех времен и до сих пор есть люди, понимающие, какого калибра то был человек, назвавший новое государство Соединенными Штатами и предсказавший на будущее все гражданские права, вплоть до пенсий. Коббет сбывал мозг Пейна по кускам. Уже совсем недавно на аукционе в Новой Зеландии торговали небольшую темную затвердевшую массу: кто-то увез за Тихий океан мозги, когда-то пересекшие океан Атлантический.
Приезжая на заседания Двусторонней Комиссии, я старался в свободное время повторить маршрут Пейна и оказался на Лугу Фенимора, как говорила табличка с названием. Случилось это ранним утром, до начала заседаний. Спросить, связан ли бархатистый травяной покров с автором «Шпиона», было не у кого. Тут из-за поворота возникла дама в сопровождении… Нет, понятие о «собачке» и даже «собаке» не годилось для того, чтобы определить трусившего следом за ней зверя из рода канисов. Ростом с пол-лошади, пес, увидев меня, с рыси перешёл на галоп. Устремился гипербарбос ко мне, но я даже не успел испугаться, гигантская псина местных Баскервилей сделала полувольт и свернула в сторону на Луг Фенимора. Собачку из Страны Великанов взволновала моя близость к раскидистому дереву посреди лужайки с многозначительным названием. Едва не ударившись о вековой ствол, кобель подлетел к дереву, задрал заднюю ногу и всё на меня поглядывал, во взгляде его читалось: «Что, не вышло? Опередил я тебя, человечий сын. А дерево будет моё. Моё!». Подошла и дама. Поздоровались. Оказалось, она живет в этих местах, и на мой вопрос с авторитетностью старожила дама со сверхсобачкой отвечала: «О, нет, Купер – дальше». А Купер когда-то жил рядом – где теперь бензоколонка. «Могила Купера и музей находятся в Нью-Рошели», – продолжала хозяйка слонособаки, утвердившей за собой права на ясень или дуб, который мог помнить и Пейна, и Купера. Но Нью-Рошель это – Пейн. Ошибка простительна: где некогда двигалась повозка с прахом Пейна, по той же дороге везли и рукопись романа «Шпион».
Купер и Пейн были соседями, однако не единомышленниками. Сюжет для романа Куперу подал ненавистник Пейна, первый Председатель Верховного суда Джон Джей. Пейн, обладая само-сокрушительной способностью оглашать неуместную правду, не вовремя напомнил: Джей не поставил подписи под Декларацией Независимости. «Имел сомнения насчет независимости», по выражению историка. Сомнения имел приспособленец, и всё же, согласно словам Купера, «оказался облечен наивысшим доверием». А парией стал Пейн, чьи мысли и слова вошли в Декларацию.