не свободные. Сам Пастернак писал Морозову, что он «переводчик по недоразумению», значит, у него свой особый жанр, но по обстоятельствам его считали нужным втиснуть в переводчики.
Моя рецензия на сделанный Борисом Заходером пересказ «Алисы в Стране чудес» вызвала у него истерику – мне доложили сотрудники «Детгиза». Но прошу понять мое положение: с кем имею дело, в этом отчет я себе отдавал, и были мы с Борисом Владимировичем в хороших отношениях. Написал я рецензию что-нибудь страниц в тридцать, разбирая слово за словом: ни пересказ, ни перевод, текст, напоминающий подстрочник и плохим языком написанный. Ведь про песенки Винни Пуха этого сказать нельзя, а проза корява – обычная ошибка переводчиков, игру словами, шутки они передать стараются, и не отдают себе отчета в том, что у Льюиса Кэрролла и у Алана Милна прежде всего прекрасная английская проза, как у нас чеховская. Борис Владимирович всё равно назвал свой текст «пересказом» и вообще не изменил ни слова, а ведь в рецензии были примеры не только плохо выраженного, но и неправильно понятого. Переводчику-пересказчику всё сошло с рук под аплодисмент.
Одна из причин нетребовательности, как в советской торговле, ограниченность выбора: что выбросили, то и берите, не нравится
– другого нет и не будет. На встрече с книголюбами, где я решился сказать, что хорошо написанных книг сейчас нет, в ответ я услышал: «Вы – пигмей, а мы знаем, что хорошие книги есть, но мы их достать не можем!»
Последнее из посланий Джона Симмонса была рождественская открытка, стилизованная под страницу из старинной книги: тщательно подобранный предмет. Никогда английский русист не выражал желания приехать в нашу страну, очевидно, зная, что дорога ему заказана. Когда в Иностранном отделе Академии Наук я попробовал о нём заговорить, мне было сказано: «Вы, видно, не знаете, кто такой этот Джон Симмонс». Позднее я кое-что узнал. В Англию на стажировку съездила сотрудница ИМЛИ Алла Павловна Саруханян и привезла мне привет от Джона Симмонса, а увиделась она с ним в Оксфорде – в компании с Исайей Берлиным.
Редкостный Хардисон
«Логика похожа на ковер, положенный над пропастью».
Светлая вспышка – впечатление от первой встречи в конце 70-х. Место встречи – Шекспировская библиотека Фолджера, а находится хранилище шекспировских изданий рядом с Библиотекой Конгресса в средоточии официального Вашингтона. Если же принять во внимание и время международной напряженности, тогда тем более неожиданным будет выглядеть демонстративное радушие со стороны важной персоны.
Вызвано лучезарное приветствие было не моим появлением, а именем автора и названием книги, которые я упомянул: «Иллюзия и действительность» Кристофера Кодуэлла. Словно услыхав пароль, директор крупнейшего культурного учреждения, расположенного в центре американской столицы, протягивает мне руку и произносит: «Считаю лучшей книгой о художественном творчестве». Положим, я так не считаю, хотя писал к переводу этой книги предисловие, но директор Шекспировской библиотеки, профессор О. Б. Хардисон
– лицо, признанное в американских государственных кругах, подчиненная ему Шекспировская библиотека основана управляющим нефтяного концерна «Стандард Ойл», хотя и считается негосударственной, но точно так же негосударственными являются институты и фонды Рокфеллера или Форда, субсидирующие и формирующие американскую государственную политику. И этот Хардисон восхищается коммунистом, героем Гражданской войны в Испании!
Сейчас американцы то и дело упоминают слово ценности, а мы им следуем, вольно обращаемся с терминами, чтобы не сказать – толкуем неправильно. Пока не попали мы под американское понятийное влияние, у нас и слова такого в обращении не было. Ценности – не традиции, а как раз отличное, даже противоположное традициям, традиции объяснимы, ценности – иррациональны: люди действуют согласно со своими ценностями, нарушая традиции. Мотивы пристрастий, поступков и смысл высказываний, которые трудно объяснить, и есть нечто ценностное. Поэтому неправомочно говорить, как говорят, упрекая друг друга: «Это не американские ценности». Почему же не американские, если присущи американцам? В пределах общей, национальной традиции уживаются и конфликтуют несовместимые личные ценности.
Профессор Хардисон, соредактор Принстонской энциклопедии поэтики, где среди прочих терминов трактуются «ценности», восторженной оценкой эстетика-коммуниста заявил о своих ценностях подобно тому, как Томас Эдисон, консерватор по убеждениям, издавал и пропагандировал глашатая революции Томаса Пейна, которого Теодор Рузвельт назвал «ничтожным, грязным безбожником» (неблагодарность со стороны политического деятеля, ставшего президентом государства, название которого предложил этот «ничтожный безбожник»). Изобретателю Эдисону революционер Пейн был близок как механик, по ремеслу, эстетик-коммунист Кристофер Кодуэлл пришелся по душе профессору Хардисону, хотя тот же Кристофер Кодуэлл не нравился марксисту Лифшицу. Михаил Александрович отнес его книгу к вульгарной социологии, а самого Кодууэлла причислил к новой-левой, одному из вариантов псевдомарксизма периода распада классической марксистской традиции. Все эти оценки – в разных ценностях. О ценности разбивается всякая строгая система, так сама логика, согласно профессору Хардисону, подобна хождению по ковру, прикрывающему бездну[251].
В дальнейшем встречи с Хардисоном, хотя их было немного, оказывались очередной вспышкой, сигналом союзничества. Читая лекцию в Университете Нью-Йорка (частном), где его собрались слушать как оракула, он взял и выразил ко мне благорасположение, будто я его лучший друг, а ведь шла холодная война. В книге
Хардисона «За свободу и человеческое достоинство» первым из событий, повлиявшим на формирование его поколения, названа Сталинградская битва, книга вышла, когда не только о Сталинграде, но о нашем участии во Второй Мировой войне большинство американцев и не слыхали. Сталинград был поставлен на подобающее место не просоветски настроенным энтузиастом, у этого человека был исторический порядок в голове[252].
Труды Хардисона, прежде всего об эстетике Ренессанса и романтизма, я читал, о нем самом прочитал уже в некрологе. На вершине признания и положения профессор Хардисон скончался от скоротечного рака. Прочитал я и воспоминания его дочери. Она рассказывает: сканирование показало, что метастазы поразили все кости скелета. Узнав о неутешительных результатах, профессор Хардисон пошутил: «Организм у меня засветился, вроде ёлки при свечах».
У Эдгара. Памяти профессора Гарри Левина
«Эдгар По создал в своих рассказах в сущности записки из подполья».
Мы были знакомы с Левиными, с ним и его женой Еленой (из России), переводчицей трудов Болховитинова, историка-американиста. Ради Веры Слоним, супруги Набокова, Левины помогли найти работу самому Набокову, ещё не имея о нём представления.
Встречались мы нечасто, и я не успел у Гарри спросить, знает ли он, что «Записки из подполья» Достоевский написал после того, как в своем журнале «Время» опубликовал со своим предисловием рассказ Эдгара По «Сердце-обличитель» (в переводе Михаловского).
«Достоевский, – писал Гарри Левин, – вскрыл под названием “Записки из подполья” глубины человеческой деградации»[253]. Надо бы добавить: прочитав Эдгара По. Что же, сам не мог заглянуть в те же глубины? У Эдгара По невероятное становится вероятным и даже достоверным – подчеркнул Достоевский во вступительной заметке к переводам. Интерес Достоевского к Эдгару По понятен. «Сердце-обличитель» – рассказ о неумолкающей совести, в исповеди обезумевшего рассказчика звучит внутренний голос, который и безумец не в силах заглушить. Ему кажется, будто бы слышит стук сердца им убитого, а на самом деле слышит он, что говорит ему совесть, не позволяя уклониться от сознания своей преступности.
«Quoth the Raven “Nevermore!”».
«Молвил Ворон: “Никогда!”»
В пяти-семи минутах ходьбы от того пустыря, где стоял дом, в котором Эдгар По создал «Ворона», жил Рахманинов. Когда под Нью-Йорком на ферме поселился Эдгар По, то были выселки. Когда же здесь решил обосноваться Рахманинов, это уже была фешенебельная часть большого города, называемая Западной стороной (West Side). Дом, в котором Рахманинов купил квартиру, такое же многоэтажное доходное здание, что и московская музыкальная школа на Страстном бульваре, напротив наших окон, там дед Севы Сахарова состоял истопником, а Рахманинов занимал служебную квартиру и преподавал. Он был захвачен Эдгаром По и, вдохновленный стихотворением «Колокола», создал симфоническую поэму. Эта поэма кошмара – другой район Нью-Йорка, Бронкс, где Эдгар По одно время тоже жил, там его донимал колокольный звон местной церкви, домик сохранился, но бывал ли там Рахманинов, не знаю.
Ворон каркает: «Утрррать!» – на перевод не претендую, и стараться нечего: переводы Бальмонта и Брюсова, которые, конечно, были на слуху у Рахманинова, дополняют друг друга, это явления нашей поэзии. Пытаюсь обратить внимание на звукоподражание и на смысл, который до меня самого не доходил, пока не начал я читать стихотворение с американскими студентами и оказалось, стихотворения они не понимают или же не хотят понять, о чем вещает Ворон. Преследовало и преследует американцев наследие Старого мира, от которого, как видно, никуда не денешься, что и выразил «Вороном» Эдгар По, ослепительный, вроде Лермонтова, метеор на американском творческом небосводе.