В 80-х годах узнал Сола Беллоу, Гора Видала, Уильяма Гэддиса, Э. Л. Доктороу, Нормана Мейлера, Луиса Окинклосса, Уильяма Стайрона, Роберта Стоуна, Стадса Теркела и немало других – называю ушедших. Ушли они один за другим, целое поколение. Читая их некрологи, я замечал закономерность, которую Гор Видал успел отметить: «Фигура писателя заслоняет его произведения». Поступкам ушедших писателей, особенно скандальным поступкам, уделялось внимания больше, чем их книгам. Рассказывали, как по ходу телевизионной дискуссии Гор Видал чуть не подрался с Уильямом Бакли, а Норман Мейлер едва не зарезал свою жену… Их книги упоминались, а то и не упоминались.
Гор Видал, выступая в Москве на Культурном Форуме, удивил тем, что сам себя рекомендовал как выдающегосяроманиста. Сейчас читаю его биографию, где сказано, что если его продолжают читать, то как эссеиста, а эссеист он безусловно выдающийся. В этом жанре он мало известен за пределами своей страны, но для читающих американцев собрание его эссе – живая летопись Америки за полвека. Эссе написаны по поводу новых книг, новых фильмов или текущих событий, однако всякий раз Гор Видал, автор исторических романов, обращался к прошлому страны и наводил некоторый порядок в представлениях своих современников-соотечественников о том, как и что оно на самом деле было. Таков и вышедший в 1978 г. его роман «1876» – о подтасованных президентских выборах. Через два десятка лет его повествовательному искусству стала подражать действительность, выборы 2000 г. оказались невполне конституционными, дело решал Верховный Суд, действуя в свою очередь небеспристрастно, в результате президент оказался не избран, а назначен.
В романах Гор Видал говорил, так сказать, образами, которые надо понимать применительно к современности, в очерках высказывался прямо о том, что было и что ушло, что осталось и что все-таки изменилось. По мере того как Гор Видал приближался к своему концу, он все решительнее утверждал, что стало ещё хуже. У нас, если бы кто-то взялся писать в таком духе о своей стране, от восторга или возмущения сошли бы с ума, а в Америке пожали плечами
Норман Мейлер надписал книгу для моего сына-студента, которому как корреспонденту молодежной газеты было разрешено присутствовать на Форуме. Предложили мы Норману Мейлеру две книги на выбор – его первый, принесший ему славу роман «Нагие и мертвые» и недавно вышедшую «Песнь палача», очевидно слабый. К просьбе знаменитый писатель отнесся доброжелательно и серьезно. Книжки, обе карманного формата, положил на ладони, как бы взвешивая. «Это моя первая», – тихо произнес он, словно напоминая самому себе, что первая осталась если не последней, то единственной, сочтенной значительным литературным явлением. Профессор литературы, ветеран войны Пол Фасселл назвал Нормана Мейлера «лучшим из лакировщиков военной реальности, приемлемой реальности». На Мейлера продолжали сыпаться премии, критики утверждали, что «Песнь палача» – его шедевр, но себя обмануть он, возможно, не хотел, однако надписать «Нагие и мертвые» – признать тщету последующих усилий. Надписал «Песнь палача». В моих глазах это символ, обозначающий писателя, способного создать не более чем одну книгу, а дальше пользующегося своей славой.
Сол Беллоу выступил с публичной лекцией в Университете Адельфи, когда я там преподавал. «Удовольствие от чтения» – название лекции. Нобелевский лауреат оплакивал упадок читательского удовольствия – очередной Иеремия, но, в отличие от библейского пророка, плакал на руинах града, какой сам же помогал разрушать. В большинстве романов Сола Беллоу манера повествования не отличается чрезмерной затрудненностью, романы его превознесены до небес не только критикой, но и читающей публикой. Все-таки среди похвал прорываются отклики «Длинновато и трудновато». Сол Беллоу, несомненно, рассчитывал, что читатели за него потрудятся, и даже критики истолковали не без труда «Дар Гумбольдта», его opus magnum, главное творение. В некрологах назывались его романы, о чем романы? Получалось так, что персонажи Сола Беллоу отличались от уже известных в американской литературе ситуаций и типов национальной окраской, были евреями, переживали неприкаянность, неустроенность, запутывались в беспорядочном сексе, были терзаемы нелепыми браками и мучительными разводами, – всё, известное по романам Джона Стейнбека и рассказам Джона Чивера.
Стадс Теркел, потомок российского еврея-портного, был лит-записчиком, орудием творческого труда ему служил магнитофон. Литзаписчик надежный, объективный, одну за другой он выпускал книги-репортажи о том, как американцы высказываются о работе, о расовых отношениях и о других проблемах или сторонах повседневной жизни. Премию он получил за книгу под названием «Хорошая война» – отзывы американцев о Второй Мировой. Хорошая в данном случае значит и справедливая, то или другое значение, но для людей за океаном то была совершенно другая война, и объяснить им разницу невозможно. «И у нас тоже все было по карточкам!» – возразила моих лет американка, когда я попытался рассказать, как у нас было со снабжением. Тоже? Всё равно, что ребенку толковать о том, что такое груз преклонного возраста и почему не можется мне, когда наша двух-с-половиной-летняя Фиби-Федоровна требует, чтобы я вместе с ней прыгал и скакал на одной ножке.
Читаю партнера по Двусторонней Комиссии Пола Фасселла, ветерана, изучавшего литературу о войне. Познавший войну из первых рук, он говорит: «За последние пятьдесят лет война, в которой участвовали союзники, была до неузнаваемости санобработана и романтизирована людьми чувствительными, помешанными на патриотизме, неосведомленными и жаждущими крови». Позволю себе добавить: и не желающими знать, что такое война. Наша хорошая знакомая и прекрасный человек присоединилась к демонстрации своих соседей, требующих убрать надмогильные памятники на соседнем солдатском кладбище. Кресты попадаются им на глаза каждый раз, когда они едут на работу и с работы. Наша знакомая так и сказала: «Не хочу этого видеть!». Пол Фасселл делает вывод: «Америке, которую не бомбили, смысл и значение войны остаются недоступны. Забыты, уж какие ни были, понесенные потери и пережитые лишения. У американцев до сих пор нет понимания Второй Мировой войны, нет зрелого осознания, что это было такое. Если бы не смелость телевидения и честных журналистов, то пресса и реклама ловкими приемами сумели бы обсахарить картину и Вьетнамской войны»[261]. Пол Фассел был участником наших симпозиумов, а когда он приехал в Москву, то попросил достать ему солдатские сапоги: «Надену и буду ходить по университету».
Читая курс «Литература о войне», я убедился, что для студентов война – это кино, они и кино понимали превратно. «Почему солдаты сражаются?» – спрашиваю, показывая фильм по роману Ремарка «На Западном фронте без перемен». «У них адреналин повысился!» – ответ хором. Ради того чтобы они все-таки почувствовали человеческую цену войны, я пригласил выступить отставного полковника, ветерана Второй Мировой. Рассказывал ли он о боях и смертях? Полковник знал, что их проберет. «Ребята, – говорит, – нам каждый день давали один и тот же суп». Тут кое-кто из студентов, по-моему, едва не лишился чувств.
Преподавателей вызвали в учебную часть и предложили откровенно поделиться своими трудностями. Пришла моя очередь, и я сказал, что у студентов нет представления о том, что такое тяготы и страдания. Следующий из преподавателей возразил: «Наши студенты имеют представление о том, что такое тяготы и страдания». А преподаватель воевал во Вьетнаме. Что же его побудило возразить мне? Похоже, он не хотел, чтобы его студенты имели представление о страданиях, а преподаватель театрального отделения не хотел, чтобы студенты, с которыми он готовил постановку «Вишневого сада», понимали, что будут играть пьесу о нежелании понять происходящее.
Питер Устинов, русского происхождения английский писатель и актёр, связанный с Америкой, не пожелал даже говорить со мной после того, как, очевидно, прочитал моё предисловие к нашему изданию его книги[262]. Привязанность к России вместе с критикой Запада сказывалась в его творчестве, о чём я и написал. Не мне оценивать мной написанное, но писал я с обычной целью: определить, а писатели, опыт учит, простят и ругань, и ложь (легче оспаривать), но определением наживешь себе врага: всякий писатель думает, что он есть нечто иное. Ещё шла холодная война, и, как я поздно понял, приятие со стороны советского критика могло Сэру Питеру просто навредить. Неуместно было рассуждать о том, что в нём сказывается русский, когда его собирались возвести в английское дворянское звание. Петр Ионыч, он же Сэр Питер, встретил меня каменным выражением лица и брошенной сквозь зубы фразой «Уж вы и написали…». Разве неправда мной написанное? Спросить не успел, не лицо, хотя бы и каменное, спина была передо мной. Такова участь критика, вредное свойство ремесла.
Целая история отношений с Уильямом Гэддисом. Приехал он в Москву, и я его встретил в аэропорту, держа в руках его роман «Узнавания». Не мог же я автору сразу сказать, что его роман – неудобочитаем! Но в журнале «Иностранная литература» задумали опубликовать его новый и тоже неудобочитаемый роман «Американская готика», прислали мне роман на рецензию. Рецензия – внутренняя, Гэддис и не узнал бы, что роман я «зарезал», но меня грызли кошки, и я ему сам об этом сказал.
В некрологах, посвящённых Артуру Миллеру, был ясен и неоспорим ответ на вопрос, что же он создал как писатель. Его персонаж, служащий розничной торговли Вилли Лоуман, обрел статус провербиальный и, как у нас Василий Теркин, ступил за пределы переплета. Мои американские сотоварищи, зараженные отождествлением сложного содержания со сложностью изложения, говорили мне, что «Смерть коммивояжера» прямолинейна и чуть ли не примитивна, а пьеса с благородной простотой показывает трагедию, вырастающую из мелочей быта. Вилли Лоуман (Низкородный) – один из многих, его мечта о благополучии (а в этом заключается американская мечта) не состоялась. Под занавес над мо