Арнольд в молодости был автогонщиком, на все руки мастер, делал скрипки, писал маслом картины, издал многотомную поваренную книгу, вместе с ударившимся в опрощение мультимиллионером, отец которого после кончины Моргана возглавил их общий банк, основал храм атеистической веры, где Богом являлась Честность, устраивал концерты Поля Робсона. При различных дарованиях, Арнольд не был музыкантом, но написал портрет Белл, скрипачки, ставшей библиотекаршей. Работал он менеджером в компании «Пепси-Кола», глава фирмы, увидев портрет, решил, что раз супруга играет на музыкальном инструменте, муж должен разбираться в музыке, и поручил Арнольду во время войны устраивать концерты в пользу фронта на территории Центрального парка. Арнольд рассказывал: Робсон волновался перед каждым концертом, будто выступал первый раз в жизни, черта величия, чувство ответственности – перед искусством.
Свои смертные останки Арнольд завещал университетской клинике, и едва скончался, тело увезли так быстро, что, казалось, человека по фамилии Сильвестер никогда не существовало. В молодые годы отличался он внешностью киногероя, и не знавшие его, глядя на старые фотографии, пытались вспомнить имя этого очень известного актера. А это безвестный Арнольд Сильвестер, которому, при всех его талантах, не хватало бандитской жилки, чтобы иметь успех и закрепиться в истории.
Воплощение тайны
«Когда мисс Эмили Грирсон умерла, весь город собрался на её похороны».
В Университете Виргинии на публичную лекцию моей жены о переводах Фолкнера в нашей стране явилась… королева. Так по внешности и осанке выглядела среди слушателей пожилая дама. После лекции она представилась нам и предложила нас подвезти. Уже опустилась темнота. «Поедем под лунным сиянием», – сказала наша царственная водительница. Вышли на улицу, луны не оказалось. «Прокатимся при свете звезд», – величественно произнесла наша новая знакомая. Звезд тоже не было, небо затянули облака. Все-таки поехали, нет, рванули. Чудом не сшибли одетого во все черное прохожего, призраком возник он из ночного мрака. Дама за рулем, как пилот входит в штопор, бросила автомобиль в сторону.
С того раза занимала меня мысль: сколько же мужчин полегло у её ног, когда она была молода? От трех мужей у неё осталось три фамилии, и один слуга обращался к ней «Госпожа Стивенс», другой говорил «Миссис Герберт», третьи называли её мадам МакКоннохи. Разумеется, то были не слуги, а местные жители, приходившие к ней починить забор и подмести дорожки, но обращались они к ней, будто она была их барыней. Имение у неё было. Было ли? Нечто призрачное. Огромная, запущенная усадьба и большой, обветшавший особняк с колоннами, как в романах Фолкнера. Упадок и угасание. Американское дворянское гнездо. Всё в прошлом. Рядом с домом полуразрушенная конюшня. Если бы волшебные власти предложили мне выбор, что взять, дом или конюшню, я выбрал бы конюшню, не из-за лошадей, их там, понятно, давно не держали, зато денники были из красного дерева. Сам бы в таком стойле постоял.
Таково было владение, где царствовала Мэриан, но царство ей уже не принадлежало. Всё вокруг неё и она сама являлось видимостью. В доме, уверяла Мэриан, обитает ручная кобра, время от времени выползает из щели в полу и исполняет перед ней свой змеиный танец. При нас очковая чаровница не появлялась, но поверить в её существование ничего не стоило. Пришлось бы поверить, даже если бы хозяйка дома призналась, что на чердаке или в подвале спрятан саркофаг с останками её трех мужей. Обстановка годилась для рассказов Эдгара По и, разумеется, Фолкнера (жизнь делала понятным, о чем он писал непонятно). У дверей стояли рыцарские доспехи. Возле дома бродили олени, исчезавшие в густом кустарнике. Жила Мэриан без гроша. Злые языки шептали, что она выписывает чеки на несуществующие счета. Но величавость освобождала её от требований платить наличными. Лишь один раз ей номер не удался.
Мэриан охотно согласилась выполнить мою просьбу. В тот день я читал лекции в Американском Университете и не мог пойти в булочную, где мне даром отдавали вчерашний хлеб (приходилось экономить, мне ещё не выписали разрешения на работу и не платили зарплаты). Появляясь в булочной, я сходил за бездомного, встречали приветливо, даже просили взять хлеба как можно больше, не выбрасывать же! Не то госпожа Стивенс-миссис Герберт-мадам МакКоннохи. Представляю себе, как она триумфальным шагом, будто в сопровождении свиты, вступила в булочную и произнесла: «Где тут у вас выдают хлеб задаром?». Довольно грубо ей ответили: «У нас даром хлеба не дают!»
Зато ей удавалось хождение по приемам. Жена моя отказалась участвовать в наших походах, а мы с госпожой Стивенс-Герберт-МакКоннохи являлись на дегустацию местных вин, ходили на демонстрацию козьего сыра домашнего производства, присутствовали на вернисажах искусства здешней школы, там ради привлечения посетителей полагались напитки и крекеры. На дегустациях вин, выставках искусства или демонстрациях сыра вокруг неё вились седовласые бодрячки, она к ним обращалась: «Как ваши дела, генерал?» или «Рада вас видеть, полковник».
Она была Америка и неприятие Америки, знала свою страну в меру своей полной причастности к ней. У неё были не мнения, а точно выраженные знания. Только у Хольцмана получал я столь же четкие ответы на все вопросы. У Мэриан спрашивал, почему многие американские мужчины предпочитают жениться на иностранках, китаянках или русских. «Американские мужчины страшатся американских женщин, у наших женщин под юбками брюки». Нечто в том же духе я нашёл в письмах Стейнбека, у которого было три брака, у Хемингуэя – четыре, правда, ему, как оказалось, и нужна была такая жена, в брюках.
У Мэриан была подругой польская пани аристократического происхождения, из рода Замойских, во время войны она попала к немцам в тюрьму, на свободу вырвалась, отдавшись надзирателю, свои злоключения описала в мемуарах. Желая помочь подруге, Мэриан обратилась к Жаклин Кеннеди, которая во вдовстве работала редактором в издательстве «Викинг». Мемуары были написаны неплохо, но, видимо, обращение было написано ещё лучше, если книга оказалась принята: в издательствах теперь почти не читают «самотека» из рукописей. «Жаклин питает слабость к титулам», – объяснила Мэриан успех своего посредничества.
Были у неё друзья из крайне-правых. Старики, муж и жена, только что не куксклуклановцы, но брошюр и журналов Общества Джона Берча я у них начитался. Это были сошедшие с полотна Гранта Вуда фермеры, американские самостийники, с тем же упрямо-непроницаемым взглядом на происходящее, глаза их видели одно: угрозу их Америке. Но их дочь, библиотекарь, тихо откалывалась от них. Спорить со стариками ей было незачем. Что отстаивали и оберегали родители, то было ей понятно, но столь же ясна для неё была обреченность их замкнутой утопии.
Мой восторг перед развалинами конюшни вызвал у Мэриан мысль приобрести лошадь. Лошадь? На хлеб не хватает! Она увидела объявление: даром отдадут жеребенка годовичка, если возьмут в хорошие руки. Поехали смотреть. Мэриан сказала, что полагается на мою экспертизу, а я старался подражать конникам-профессиона-лам: видел множество раз, как они осматривают лошадей. Конечно, осматривая, профессионалы понимали, что они видят, какие пороки или достоинства. Я же изображал осмотр, но экзамен мы вроде бы сдали. На обратном пути обсуждали, где жеребенка поместить и чем кормить. Но едва вернулись в усадьбу, звонок владельцев: отказывают. Видимо, навели справки, кто такая Мэриан МакКоннохи.
В Орегоне на конференции «Всеамериканской Ахалтекинской Ассоциации», 1997. Фото Ф. Кейса.
Обложка американского конноспортивного журнала «Хорс энд Шоу»: Сайрус Итон рискнул прокатиться на нашей тройке. Нортфильд, 1969.
А кто же она такая? «Её окружал ореол приключений»[269]. Много ей можно было бы задать вопросов: как она осталась без средств? Ей нечем было отапливать свой огромный дом, и зимой, когда стояли холода, она садилась в машину и ездила по округе, чтобы согреться. А на бензин откуда деньги? «Оплачивает брат». Кто же у неё брат и почему платит за бензин? Но прямо спрашивать не принято. Выясняли косвенно, по намекам.
Одновременно открыло глаза и озадачило открытие, случайно совершенное. В барском доме была библиотека. Книжные шкафы по качеству уступали разве что конюшне. Неспеша, при каждом визите я просматривал книги: образцовый подбор чтения Южной аристократии – романы Вальтера Скотта в кожаных переплетах с золотым тиснением, Диккенс тоже с тиснением, Гиббон и Тойнби. И вдруг три затрепанные книжки на русском. Ход моих мыслей: увядшая барыня разительной красоты… американский Юг… запущенное имение… развалины конюшни красного дерева… рыцарские доспехи… Розанов… Бердяев… Преосвященный Антоний… По-русски хозяйка дома не знала или, лучше сказать, не произносила ни слова. Книги, потрепанные, однако так и не разрезанные. Эмигрантские издания 20-х годов. «Задруга».
Мэриан разрешила мне книги взять. Книги по-прежнему со мной, смотрю на них и пытаюсь вообразить, как они попали на полки мореного дуба, в имение, пределов которого не знала сама владелица, в дом с дорическими колоннами и рыцарскими доспехами, и, быть может, подпольной танцовщицей-змеей.
Попалась и книга о Нюрнбергском процессе, с фотографиями. «Его я знала», – говорит хозяйка, указывая на профессора К. В. Цуринова. Совсем молодой, но узнаваемый Константин Валерианович: моя жена прослушала его курс литературы эпохи Возрождения, он курировал НСО, когда меня назначили председателем (его сменил Виппер). Как преподаватель Цуринов даже на фоне знатоков отличался необычайным объемом знаний. В Нюрнберге Константин Валерианович служил переводчиком, вернулся под грузом впечатлений, неисправимо повредивших ему нервную систему.
«Вы тоже были переводчицей?» – спрашиваю у Мэриан. «Я была машинисткой». В другом разговоре упомянула, что была модельершей. Она могла быть машинисткой, модельершей, второй Мата Хари или ещё одной Ольгой Чеховой… Могла просто стоять или идти по улице, на неё бы засматривались.