виделись друг с другом через забор, и даже смерть не могла их помирить.
Бес-Язычный
«Кавказ, Калуга, Калифорния -
Вся жизнь моя в трех этих «К».
Бес-Язычный – в узком кругу так называли библиографа и биографа Владимира Иосифовича Безъязычного, друга моего отца и сослуживца в Полиграфическом Институте. Прозвище он заслужил за колкость своего языка. Не удержался он от колкости и во время нашей последней встречи, когда мы коснулись одного из трех К его судьбы.
Кавказ – оттуда В. И. был родом, и туда в порядке наказания был отправлен служить Александр Полежаев, которому Владимир Иосифович посвятил свою жизнь.
Калуга – там он познакомился с Александром Чижевским, которого за разносторонние дарования называл «современным Леонардо да Винчи».
Калифорния, точнее, Русская Америка – пытался я пристроить свою статью «Россия за рубежом», написанную сразу после поездки в Америку с доктором Шашириным и лошадьми. Услыхав о том, что я написал о последнем К его судьбы, Бес-Язычный съязвил: «Эмоции изливаете? Эмоции!».
Не знаю, почему Владимир Иосифович интересовался Русской Америкой, но чем бы ни интересовался, он верил исследованиям фундаментальным – на основе первоисточников. Калифорния – не осуществившаяся Славароссия. Почему не осуществившаяся? На том Свете, если мы с Владимиром Иосифовичем увидимся, я ему сообщу: ответа на вопрос так и не дано, больше – эмоции, будто Калифорнию с Аляской у нас отняли, а не мы сами отдали в результате международной сделки государственных чиновников, попустительства российского правительства и денег не получили: наш посол-иностранец прикарманил. Нагрели нас. С тех пор этнографическим описанием Русской Америки занимались и занимаются, изучают алеутские сказки, а проблемой Калифорнии как бывшей русской территории не занимались и заниматься не собираются. Прецедент утраты земель, которые мы не сумели удержать, сделался злободневен после того, как перестало существовать государство, упразднения которого, кажется, не желали даже разоблачители язв советского режима.
Встретились мы тогда с Безъязычным у Пушкинской площади, Владимир Иосифович шел из Литературного института, где вел семинар. Говорили мы, стоя на опустевшем пространстве, где когда-то стоял памятник Пушкину, передвинутый через улицу на площадь. Вдруг Бес-Язычный прерывает разговор о Русской Америке и с невероятным ядом, указывая взглядом на пушкинскую фигуру, не говорит, а шипит: «И ему поставят такой памятник! И ему!» – имея в виду совсем другого Александра – Солженицына.
Памятник Солженицыну, как и предсказывал Бес-Язычный, поставили, а государства нет. Но ведь нет дельного ответа и на такие вопросы: почему рухнула Российская Империя и почему распался Советский Союз. Большей частью – эмоции.
Интеллектуал особой пробы
«Я злым делам и помыслам грожу…»
Всякого незаурядного человека советского времени рисуют инакомыслящим, чуть ли не диссидентом. Рисуют и Рогова, а Володя, сын высокообразованного резидента в Китае и в Англии, был лояльнейшим советским гражданином, не вариантом Генри Адамса. Презрительно отзывался Рогов о пачкающих собственное гнездо. Не было ни малейшего снобизма в нем, знающем и утонченном. Любимым его чтением были «Вымышленные беседы» Лэндора, мне не по зубам. Он переводил Элроя Флеккера, о котором я никогда не слышал. Не заставляя себя дважды просить, Володя читал свои переводы, причем, читал без всякого высокомерия. Напротив, обращался с тобой, как равным: «Помните…» Помню ли я? Понятия не имею!
Володя открыл мне глаза на «Судьбу человека», шолоховский рассказ, о котором в литературных кругах держались невысокого мнения из-за не доведенного до конца финала: прошедший плен и нацистские лагеря должен был оказаться в лагере советском. «Это же в рассказе есть!» – воскликнул Володя и привел по памяти: «Снятся мне мои мертвецы (убитые немцы – Д. У), только они почему-то снаружи, а я внутри (за проволокой – Д. У.)».
Знал я Володю даже в двух ипостасях: актерской и редакторской. Он был студентом моей тетки в Театральном училище и студентом моего отца в Полиграфическом Институте. Кошка между нами пробежала после того, как я, составляя английский раздел в одном из томов Библиотеки Всемирной литературы, урезал на четверть его переводы из Роберта Браунинга. Переводы добротные, но кто-то прежде меня читал машинопись и на полях написал: «Что это?!» – невыносимое стихотечение. С решительностью, которую открыто не осудил академик Алексеев, я взял и полоснул несколько страниц.
Меня, конечно, грызли кошки, но в справочнике я прочел: «Браунинг чересчур растекается» (A Browning Primary). А справочник вышел в то время, когда пространные поэтические повествования ещё входили в круг чтения. Стихи продолжали читать и заучивать в силу древней традиции со Средних веков, но рифма, размер, ритм, подсказывающие строку за строкой, вытеснялись свободным стихом, подменялись прозаической поэзией нашего времени, и стихи стали корпоративным занятием.
Помирила нас с Володей моя статья о «Докторе Живаго», которая вызвала всеобщий негодующий вой. Володя в то время уже страдал раком горла и не мог говорить. Прислал мне записку «Я с Вами согласен». После нескольких лет разрыва.
Профессионал
«Ваше лицо и есть удостоверение».
Решили мы с Толей пойти в кино. Сам же он и предложил. Предложение меня, признаюсь, удивило. Мало насмотрелся фильмов артист, снявшийся в сотне кинокартин? Правда, Ромашин выразил сомнение, что нам удастся достать билеты: он забыл дома удостоверение. Как пойнтер в нору, углубился Толя в окошко распорядителя, и я ни видеть, ни слышать их разговора не мог. Увидел на лице Ромашина выражение неподдельного удивления, когда, держа в руке две контрамарки, он стал рассказывать, как он хотел администратору объяснить, что ему нечем удостоверить свою принадлежность к театру и кино, однако услышал: «Ваше лицо и есть удостоверение».
Рядом с Народным артистом Ромашиным оказался я однажды не в зрительном зале, а перед объективом кинокамеры. Попросил меня сняться в эпизоде наш общий друг, режиссер Юлий Файт: у него истощился бюджет, и он не мог взять никого из профессионалов. Съемки начались на натуре мне предостаточно знакомой – в директорской ложе ипподрома, где я множество раз оказывался в роли переводчика иностранных гостей. А тут у меня была роль «Начальника главка коннозаводства». Вхожу в образ, уголком глаза наблюдаю за мастером: Ромашин вроде и не играет «директора конного завода». Смотрит себе в беговую программу и поглядывает на призовую дорожку. А где же актерское искусство?! Второй эпизод снимали на выводке, а тут у меня даже реплика была: «Что ж, показывайте ваших кляч!» Снова вхожу в образ, краску положил – держусь вразвалку большим хозяином, как могу, произношу свой текст начальственным тоном. Показали нам пробу. Я пришел в ужас от самого себя: что за уродливый наигрыш! А Ромашин на экране предстал просто директором конзавода.
Голос народа
«Хотя бы стали за актера принимать».
Произнес это грубо-внушительным голосом с хрипотцой плюгавик в потертой кожаной куртке. Слово «плюгавик» пришло само, и я никак не мог сдержать его. Вычеркивал, искал другое слово, не мог найти. В тот момент я и не знал, кто сидит рядом со мной. Пришел я на обсуждении в Союзе писателей Таганского «Гамлета», как водится, с опозданием, уселся у самой двери на пустой стул, возле плюгавика. Вела обсуждение театральный критик Вера Строева, она обратилась ко мне с предложением высказаться. Постановки я не видел и высказаться не мог. Увидел бы на сцене, что вижу на видео сейчас, высказался бы «Ты – актер?!»
Высоцкий, подобно его сверстникам, – типажность вместо лицедейства: последствие серийного обучения системе Станиславского не по Станиславскому. Но неактерство уже не раздражает. Нет умения задуманное сыграть, однако виден смысл в том, что исполнитель роли старается донести до зрителей. Сыграть того, что пытается сыграть, не может, но в его усилиях проскальзывает нечто важное, и сейчас это оказывается важнее его неумения: исчерпанность гамлетовской темы. «Хватит, наслушались! – подразумевает Высоцкий, произнося «Быть или не быть». – Вы мне лучше скажите, как быть?» Неумело, но требовательно исполнитель как бы припоминает навязший на зубах текст и говорит: «Есть в этом смысл или это слова, слова, слова?».
В постановке Юрия Любимова «Гамлет» был представлен созданием Пастернака: имя переводчика пьесы на афише набрано крупнее имени авторского, чтобы подсказать, кого собственно играют. Веру Строеву особенно интересовало, как участники обсуждения оценят «Гамлета с гитарой». Теперь вижу и слышу, как ради режиссерского замысла подменить и усилить Шекспира Пастернаком Высоцкий поёт на слова стихотворения «Гамлет» из «Доктора Живаго». Выразительное стихотворение проигрывает рядом с Шекспиром даже в невыразительном переводе. Высоцкий бренчит на гитаре, но расчетливые стихи – это не задушевные песни Высоцкого.
Владимир Высоцкий явил тип прозревшего рас…дяя, его песни – вопль души нашего простого человека, ошалевшего от сознания, что его, куда ни погляди, об… вают, однако наш человек и сам про себя знает, способен разве что принять одну-другую смертельную дозу. «Хрипатый», как его называли поклонники, пел по-любительски, от последующих поколений потребуется непосильное напряжение, если захотят они услышать в хрипе слышанное нами. Но для нас, современников, он свершился, что называется состоялся. Магнитофонные записи, таков был дар низкорослого, узкогрудого, с непропорционально великоватой головой, на вид шпанистого паренька.