Пруст не Джойс, он завещал уничтожить им написанное, очевидно, не ожидая, что его будут читать и тем более толковать, расковыривая, но у него такого, чтобы расковыривать, полно, однако Сергей в своей статье не отличал живое от мертворожденного, я и поставил свои вопросы против соответствующих истолкований Сергея, а он ответил, что не его это вопросы. При профессионально-служебном обращении к тексту у всех нас, в силу обстоятельств, была нагрузка дополнительная, измерялась она требованиями прочитать, что можно и даже нужно прочитать, но писать о чем нельзя. Всё же такие проблемы, как социалистический реализм, которые по условиям времени было нельзя решать, мы, согласно производственному плану, оказывались вынуждены решать. Если в свое время Розанов неприкасаемые проблемы «сбрасывал со стола», то и мы сбрасывали, но решать тоже приходилось. Сергею это удавалось лучше других, у него мозги были голубые.
Индийский попутчик
«Любая художественная форма есть, с нашей точки зрения, не что иное, как отвердевшее, опредметившееся художественное содержание».
Побывать в Индии мне выпало дважды. В 1967 г. послали меня от Союза Обществ Дружбы выступать на соединенном праздновании Ганди и Толстого. К сожалению, не удалось увидеть мангустов, их смыло разливом Ганга. Но дом Киплинга нашел и посетил мемориал Мадам Блаватской, увидел её статую в натуральную величину: замоскворецкая Мать Манефа из Островского «И пришла шабала…» В печати мой «индийский» очерк оказался сокращен, всё же не настолько, чтобы поклонники Блаватской не смогли в нём усмотреть «оскорбление памяти Елены Петровны». Вздохнул с облегчением уже в постсоветские времена, прочитав, что теперь в том же упрекают Сашу Сенкевича, индолога, выпустившего в серии ЖЗЛ биографию Блаватской. Сенкевич написал в традиции, что установилась со времен Всеволода Соловьева и его «Жрицы Изиды»: портрет даровитой натуры – «умный человек не может не быть плутом».
Во второй раз, в 80-х, послали нас от Союза писателей с Гачевым. Возвращаясь, я вспоминал рассказ Евгении Казимировны Ливановой: некогда Николай Черкасов оказался в Индии вместе с Михаилом Пудовкиным и говорил, что самым ярким впечатлением от Индии для него стал… Пудовкин. Таким впечатлением, в меру моего опыта, явился Гачев. Рядом с ним, в ИМЛИ, прошла жизнь, и хотя он для меня был «Генкой», близкого общения, как с Кожиновым, у нас не было. Сблизились в Индии, где Генка только мешал. Мешал энергией интереса, во всё впиваясь и всматриваясь, дабы постичь формы индийского национального сознания. Один раз это стоило нам денег и без того ограниченных. В Бомбее подходит к нам индус и сладким голосом спрашивает, не хотим ли мы посмотреть церемонию погребения. Готовность, с какой Генка устремился за нашим добровольным вожатым, была сравнима разве что с порывом гончих в погоне за лисой, что доводилось мне видеть: лавина неудержимая.
Похороны в Индии начинаются сожжением покойника на ритуальном костре. Мы оказались в капище, где это проделывается. Взвивались высоченные языки пламени – пылали костры. Ну, взглянули и пошли дальше. Не-ет! Вожатый нас не отпускал, и Генка не хотел уходить. Вожатый вел нас от костра к костру, давая пояснения. В жарком пламени не было видно ничего, кроме горящих поленьев. Ходили с час. Вдруг Генка крикнул: «Вот же! Вот!» Он увидел, чего я не видел. А вожатый требовал оплатить свою бескорыстную услугу. Средств нам было выдано в обрез, но Генка не жалел, расплачиваясь. Так и не знаю, было ли там нечто, отданное сакральному огню, или это Генка увидел. Игра воображения или же видение?
Усмотреть во всех явлениях Gestalt, topos, ядро, суть, соединить линии в единый «рисунок на ковре» (как говорил Генри Джеймс), выявить устойчивое постоянство, уловить повторяемость образца – это стремление владело моими старшими друзьями, авторами «Теории литературы», прежде всего – Гачевым. Наше поколение страдало от недоученности. Конечно, не могли мы сравниться с такими, как Самарин, но Роман всего побаивался. Гачев же, очертя голову, бросился выяснять. В «Отделении» (так называли ОЛЯ АН СССР) о диссертации Гачева сказали: «Нам стала понятна природа литературы». «По-моему, – говорю Инне Тертерян, когда мы, референты, сидели от и до, на табеле, – Генка гениален». Инна: «Это потому, что ты Гегеля не читал». Пусть я тогда ещё не читал Гегеля, зато прочел, что Генка у Гегеля вычитал.
Поколение наших детей получило возможность свободно учиться. История, философия, иностранные языки – только познавай. Попалась мне книжка Насти – генкиной дочери. Всё, что я мог сказать: «Ого-го!» Не нашей нахватанности чета, а уже начало изучения, к чему мы не могли прикоснуться. Позвонил Гачеву его поздравить. Генка говорит: «Ты ей это скажи». Последние слова, какие от него услышал. Когда мы с ним летели из Индии домой, он просил: «Говори погромче – я глуховат». В Переделкино Генка шагал по шпалам и не слышал приближающегося поезда… А Насте сказать – сказал.
Памяти супругов Ливис
«Сразу же после кончины Ливиса его вдова получила множество выражений сочувствия – из Москвы, из Саудовской Аравии, из Индии и Америки».
«Мой муж умирает, но если вы не прочь поговорить со мной, приходите», – услышал я по телефону голос Квини Ливис. Она, говорили, влиятельнее самого Ливиса, а Ливис… О нем говорили: «Нет в странах английского языка университета, где не работали бы его ученики».
Узнал я о Ливисе вскоре после, как приняли меня в ИМЛИ. На него постоянно ссылались в английской прессе, его полемика со Сноу стала событием. «Значительная фигура в английском литературоведении» – с таким названием написал я о нем для «Вопросов литературы». Меня вызвал Большой Иван, и с мрачным видом спросил: «Что же это вы пропагандируете консерватора?». А я ещё мало знал о Ливисе и понятия не имел о том, какой он консерватор, но люди знающие доложили по начальству.
«Великая традиция» – идея основной книги Ливиса стала для меня лозунгом. Ливис перечислил несколько имен, утверждая: это – литература, прочие пусть подождут. Строгая сегрегация способностей! Как у Алексеевых, где весь мир был театр и, казалось, соседи по квартире могли числиться актерами, но – нет: вход воспрещен. Идеей отбора и привлек меня Ливис. «Он является… Нет, этого я не скажу. Он думает, что является романистом», – так судил Ливис. Формулу я, зачеркнув конкретное имя, повторял, как стихи. У нас формула Ливиса была применима к любому второму. Володя Гусев говорил о плохописи, Толя Ланщиков посетил признанного писателя и на дверях его дома обнаружил табличку «Писатель такой-то», словно хозяин дома, выходя и входя, всякий раз самому себе напоминал, что является писателем, как если бы Чехов повесил оповещение писатель вместо «Доктор Чехов», хотя медициной уже не занимался.
Утром того же дня, когда я позвонил Квини Ливис, у меня был телефонный разговор с А. А. Ричардсом, праотцом помешательства на значениях. Успел ему сказать, что писал про него для нашей Литэнциклопедии, но разочаровался в нем, на что Ричардс не обиделся: «Всегда так бывает». Ливис, испытав влияние Ричардса, устранил союз «о»: произведение не говорит о чем-то, оно говорит собой, тем, что оно есть.
Всю жизнь Ливис вел борьбу, вызывал сопротивление, настаивая, что его не понимают и не ценят. А не понимали, что собственно он хочет сказать. «Ливис обрел дурную славу, создавая невероятную трудность при попытке понять его исходные положения и критерии», – так писал Рене Уэллек, способный понять и прояснить даже Бенедетто Кроче, который на то и не рассчитывал[277]. На склоне лет и на вершине авторитета Ливис оскандалился на потеху рецензентов. Кем и где сказано, что Дефо «не претендовал на искусство романиста и не оказал никакого влияния»? Ливисом в книге «Великая традиция». Кто третировал Диккенса как «развлекателя»? Ливис. И сам же вдруг взял и опубликовал книгу «Диккенс-романист», доказывая обратное тому, что утверждал: развлекатель, оказывается, серьезный писатель. Доктринерское насилие над материалом восстановило меня против автора «Великой традиции», но я не отрекался от идеи отбора, а также продолжал пользоваться понятием об организованной культуре.
В таком настроении приглашенный на ленч Квини Ливис шёл я на поклон к умирающему Ливису. «Вас, может, и кормить не стоит?» – в ответ на мои сомнения улыбнулась Квини Ливис. «Мой муж говорит мне, – сказала она чуть позже, – зачем ты показываешь меня незнакомым людям?» Сказано это было в объяснение, почему нельзя мне подняться наверх и поклониться её умирающему супругу.
Когда пришла весть о кончине Ливиса, Армен Оганесян, главный редактор Международного Московского радиовещания, вызвал меня на радио, и, не кривя душой, я говорил об организованной культуре. Пусть вовсе забудут о Ливисе, но это им был выявлен в литературном мире сговор родственных душ. После передачи послал телеграмму в Кембридж.
Годы спустя, уже в Америке, в колледже увидел среди книг на выброс «Великую традицию». Вдруг раздается голос: «Кому это нужно?» Преподавательница, молоденькая. «А я был в его доме, когда он умирал», – говорю. И поймал на себе взгляд, в котором читалось: «Не пора ли и тебе присоединиться к Ливису?». Преподавательница тем не менее сделала попытку утилизовать меня, преподнесла мне свою книжку об индийской мифологии и попросила написать рецензию. Но это же не моя специальность! Занимался теорией: Ливис, Ричардс, Т. С. Э… На меня посмотрело другое время: молоденькая преподавательница не понимала, почему нельзя написать о том, что мне думалось о предмете, которым я не владею.
«Зачем сюда ходить, когда его уже нет?» – таким вопросом ответил мне вахтер в лондонском издательстве, где работал Элиот. Попросил я показать кабинет Т. С. Э. Недовольный тем, что его отвлекают от изучения программы скачек, вахтер буркнул: «Там теперь котельная».