вызовы времени.
Так было и во времена Марка Твена, когда он писал «Налегке», воссоздавая Калифорнию времен золотого бума: «Денег было, что пыли, любой и каждый считал себя богачом, не увидишь ни одного хмурого лица. Процветали военные предприятия, пожарные предприятия, финансовые предприятия, банки, гостиницы, театры, танцульки, дворцы для азартных игр, клубы для политической болтовни, безостановочно следовали одна за другой уличные процессии, завязывались драки, совершались убийства, шли следствия, возникали общественные беспорядки, спиртное продавалось на каждом углу, заседал совет городских старейшин, выбран был мэр, назначен городской надзиратель, поставлен главный инженер, учреждена должность начальника пожарной охраны, а также его заместителей, первого, второго и третьего, не забыт пост шефа полиции, появился городской староста, сформирован полицейский корпус, составлены два комитета по наблюдению за приисками, на полную мощность работали двенадцать пивоварен, открылись полдюжины тюрем и столько же перевязочных пунктов, поговаривали и о строительстве церкви. Жизнь била ключом! На главных улицах воздвигались пожароустойчивые каменные здания, а вокруг города по всем направлениям росли готовые сгореть деревянные пригороды. Городские акции поднимались в цене до невероятных высот». Сравните с полусонной Мексикой в книгах Майна Рида – участник АмериканоМексиканской войны душой был за мексиканцев, но видеть видел их такими, какими они были на самом деле.
А русские, как вели себя наши соотечественники, обосновавшиеся на Западном берегу Нового Света? Они пришли туда раньше всех европейцев и раньше всех ушли. У Баранова, ещё одного
Колумба Росского, дело шло шибко: наладил он торговые связи с «пушным королём» Астором, действовала у него своя судоверфь, пылала плавильная печь, сёмгу засаливали и сбывали, даже лёд брусками выделывали на Лебедином Озере и поставляли аж в самый Сан-Франциско. Баранова называли «хозяином Тихоокеанского Севера», город им основанный, Ново-Архангельск (по старому Ситка), считался «северозападным Парижем». «Старого закала кря-жевик с примесью медвежьей крови», – так обрисовал Баранова Вашингтон Ирвинг. Медвежья порода сказывалась не в склонности к спячке и не в привычке лапу сосать, а в необычайной подвижности косолапого, способного любому, кто станет на пути, переломить хребет. Ни с кем не церемонился северный хозяин, из коренного населения трудоспособных привечал, покровительствовал им, сам на туземке женился и обожал свою полукровную дочь. А непокорных истреблять истреблял. Туземцы защищались отчаянно, захватчиков не щадили, своих собственных младенцев резали, чтобы визгом и плачем не мешали нападать на русских, их укрепления разрушали, а пришельцев кончали всех до одного. Но и Баранов не плошал, брал измором, уничтожал огнем и мечом, пока не покорятся. Если правителя Аляски сравнить с азиатскими и кавказскими завоевателями, не оставлял после себя выжженной земли, строил, создавал, готовых работать поддерживал. К нему сами бежали аборигены, испытавшие испанскую христианизацию, что была ещё хуже русской. Я бы сказал: тип Лужкова, даже внешне похож.
Но таких, как Баранов, неукротимых и несгибаемых натур, одарённых смекалкой и железной волей, одержимых бесом деятельности, неспособных сидеть сложа руки работоголиков оказалось среди русских американцев слишком мало.
Называя свою страну великой, мы до конца не отдаем себе отчета в том, насколько требовательно величие, что значит размер территории. На выставке в колледже Нассау поместили мы карту России середины девятнадцатого века, взяли из Брокгауза и Ефрона, сканировали и увеличили. Повесили карту на стену и сами же ахнули, а посетители выставки, разглядывая страну, протянувшуюся через три континента, выходили из себя: не могло быть таких чудовищных размеров державы – поддельная карта! И лишь сокровенный монархист Казинец, нам помогая, шептал: «Им-пе-ри-я». Западный полаб-ский славянин, возможно, был бы непротив укрыться от германизации под властью Российской короны. А мы сами на карту смотрели и думали: со временем не увеличились – сократились. Наша страна требует несчетное число усилий. Ни уголка на гигантском пространстве не должно оставаться без созидательного копошения. В так называемых цивилизованных странах даже непроходимая лесная чаща кажется ухоженной, а наши бескрайние просторы слабо заселены, уж не говоря – неустроены.
Разве мало лентяев в Америке? Их везде много, но чтобы страна преуспевала, готовым трудиться надо дать возможность преуспеть. «Неуспех [Форта] Росса объясняется, главным образом, тем обстоятельством, что первые [русские] поселенцы были худшие из худших», – говорит Окунцов[284]. Заселявшие и в конце концов захватившие Калифорнию американцы были тоже не из лучших, но имелся среди них пусть грубый и, прямо сказать, звероподобный, однако упорный, выносливый, охочий до дела народ. Джеймс Фенимор Купер, создатель «Прерии», успел обрисовать их, устремившихся через весь континент на Дикий Запад переселенцев-захватчиков, «помесь коня с крокодилом». Силу их напора признавала даже разобла-чительница Элен Хант Джексон. Обладали переселенцы той самой энергией, о которой будет размышлять Генри Адамс, когда энергия, по его мнению, переродилась. А они прошли, буквально прошагали от берега до берега, огромная толпа американских шелеховых и барановых устремилась через весь континент на другой конец света. Из ста человек мужского населения Нью-Йорка по крайней мере один проделал этот путь, когда чеховский Иванов в ответ на предложение бежать в Америку и начать трудовую жизнь, отказывается, говоря, что ему до порога дойти тяжело. Испанцы, придя в Калифорнию, пытались заставить на себя работать других, между тем американцы, которых Гертруда Атертон называла авантюристами, устраняли любого, кто мешал им действовать.
Ищущий причины провала перестройки Маршалл Голдман видит основной просчет Горбачева в том, что начал сверху – не снизу, не дал подняться трудовикам из массы замордованных колхозников, не пошел по китайскому пути. Почему не пошел? Окружавшие его приспешники, проектировщики с прорабом перестройки во главе думали о себе, о том, как им обогатиться. А Горбачев – спешил. Почему? У него, как я узнал, тоже были намерения частного порядка, хотя развязать массовую инициативу вроде пытался, однако ответного, как в Китае, подъема не вызвал. Сказывалась, на взгляд стороннего наблюдателя, инерция, внедренная в народное сознание веками держательства и непущательства. Собираетесь перевернуть страну – создавайте партию, не сборище охочих болтунов и хищных, затаившихся до срока профитеров, – а готовых на муки, готовых на подвиг, готовых на смертный бой. Горбачев же, в отличие от преобразователей, начиная с Ивана Грозного и Петра Первого до Ленина и Сталина, не создал, быть может, и не думал создавать опорной среды, которая бы в своих интересах стояла за него, как встали и стояли партийцы 25-го года за Сталина. Или взять диссидентов и реформаторов – за счет чего удалось отдать Россию под власть Запада? Единство вкусов, готовы были сесть гурьбой «в голубой троллейбус», думая, что это верх искусства[285]. А Горбачев на кого опирался? Чьи интересы представлял? Как Юлий Цезарь, придуманный американским романистом, хотел чего-то иного, о чем никто и не догадывался. Судьба нарушила замысел советских Первых супругов, как помешала российскому канцлеру и дочери испанского коменданта воплотить свои мечты.
Американцам-старателям руководящих указаний никто не давал. Никто не ставил палки в колеса их фургонов. По зову СУДЬБЫ, им будто бы ЯВЛЕННОЙ, шли с Восточного берега на Запад без оглядки на начальство. Из Белого Дома доносилось одно: сколько оттяпаешь и что ни захватишь – твое! В «Столетии бесчестья» Элен Хант Джексон описала захват: захватывали столько и такими способами, что потомству, которому достались обильные плоды, приходится краснеть, отмывая руки от наследственных кровавых грехов, но застой и мерзость запустения там были неизвестны. Была создана устойчивая основа Соединенных Штатов, иначе остались бы разъединенными: без жизненного пространства, жить без земли было бы не на что! А нашим «Коломбам», Шелехову с Барановым, или декабристу Завалишину, который пробовал развивать идеи Резанова, однако окончил дни свои в ссылке, приходилось запрашивать разрешение «из центра», преодолевать всевозможные помехи и препоны отечественного происхождения.
Из-за чего погиб Резанов? Поехал получать «добро» на брак с католичкой, по дороге, верхом переезжая реку, упал с лошади в студеную воду, есть слухи, копыто задело по голове, и помер. А жениться ради далеко идущих планов и не думал. Такова светотень, рельефно представляющая типическую фигуру одаренного недеятеля – говоруна из тех, кого Гоголь изобразит в Манилове и Подколесине, и Гончаров добавит Обломова. А на местах? На Аляске, согласно Окунцову, постоянно возникали перебои со снабжением. «Промышленники» (русские поселенцы) подолгу питались одной юколой (вяленой рыбой), бывало, обходились фунтом хлеба в неделю на человека, вынуждены были жрать ворон, орлов и лягушек. Прибывшие в Калифорнию люди Резанова первым делом «вволю поели хлеба». На землях Форта Росс, по Банкрофту и Гиттелю, авторитетным историкам Калифорнии, обстановка была лучше, но сравнительно с кем и с чем? Испанцы, под гитарный перебор, душу вкладывали в песни и пляски (какие песни и какие пляски – до сих пор пляшут и поют!), возносили молитвы Всемогущему (очень горячие молитвы). Индейцы в земледельцы не годились, даже те, чьи души удалось спасти насильственным обращением в Христианство. Острая умом и на язык Кончита так и говорила о сказочно плодородных родных краях: «Ничего же здесь не происходит». Зато с приходом гринго (так испанцы называли говоривших по-английски) чего только не начало происходить и – с ошеломляющей быстротой, что Гертруда Атертон своими глазами видела в детстве и что со временем опишет её литературный идол – Марк Твен.