современных конфликтов; третьи воображают, что столь значительный прогресс в промышленности непременно должен дополняться столь же значительным регрессом в политике. Мы, со своей стороны, не заблуждаемся относительно природы того хитроумного духа, который постоянно проявляется во всех противоречиях. Мы знаем, что новые силы общества, для того, чтобы действовать надлежащим образом, нуждаются лишь в одном: ими должны овладеть новые люди, и эти новые люди – рабочие».
Эти слова, высказанные и напечатанные в середине Девятнадцатого столетия (тогда в Лондоне начал выходить герцен-ский «Колокол», а в Индии поднялось восстание против англичан) не были гласом вопиющего пустыне. Маркс использовал «заколдованное богатство», почти никого не обогащающее – мысль Карлейля из очерков «Тогда и теперь», Генри Адамс, читавший и Карлейля, и Маркса напишет в трактате «Динамо и Дева» об энергии, вечно возрождающейся и перерождающейся, обнаруживающей всё больше силы мускульной и все меньше – мыслительной. Ни одна партия не отрицала противоречия между достижениями и упадком, различались объяснения и выводы.
Лифшиц поясняет в пределах своей темы – Маркс о проблемах искусства: «Итак, противоречие между возможностями, которые открывает для всей человеческой культуры развитие производительных сил современного общества, и тем положением, которое занимает искусство при капитализме, есть частный случай общественных противоречий буржуазного периода истории. Дальнейшая судьба искусства и литературы тесно связана с решением этих противоречий, и это последнее не может быть даром неба. Оно неизбежно требует целой эпохи коренной революционной ломки старого общества и нравственного подъема самой трудящейся массы».[290]
Сколько же должно пройти веков, чтобы этот диалектический оборот совершился? Понятно, не две и не три пятилетки, даже если две, уложившись в одну, достигнут поразительно успешных результатов.
«Приземистая опора нации» – в романе «Все люди враги» Ричардом Олдингтоном сказано о ремесленниках и торговцах. Возрастание и укрепление этой опоры заняло не меньше двух столетий. В Западной Европе сравнительно скоро ужасы Большого Террора времен Великой Французской революции были в сущности забыты, память о революции превратилась в цирковой аттракцион, благодаря революции поднялось производительное «среднее сословие», не желавшее вспоминать, какой ценой оно поднялось. Сумевшие исподволь сколотить копейку, вздыбившись революционной волной, отправили «на фонарь» аристократов, они же стали плотиной, о которую разбивались последующие революционные подъемы: кто сумел отвоевать себе сносное положение, тому было что терять, и сила революционная стала силой охранительной.
Пером Бальзака оборотистый торговый агент описывает угасание революционного энтузиазма: «То же мне, республиканцы! Беседуешь с ними, они беседуют с тобой, разделяют твои взгляды, кажется – вот-вот договорились, что пора свергнуть всё на свете… Черта с два! Если есть у него клочок земли, чтобы вырастить дюжину кочанов капусты, или лесок, где дерева хватит только на зубочистку, – так он сразу же начинает болтать об упрочении собственности, о налогах, доходах, возмещениях, о разном вздоре, и я только зря трачу время и красноречие на разговоры о патриотизме!»
Это увидели и услышали русские современники Бальзака. Превращение революционной силы в реакцию Герцен наблюдал в Западной Европе, когда успевшие остепениться вчерашние отверженные давили своих же алчущих куска хлеба собратьев. Автор «Писем с Авеню Мариньи» видел, как лавочники стреляли в рабочих, и дал увиденному определение: «Мещанство, последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности». Увиденное сделало его, западника, славянофилом. Россия, Герцен веровал, такой не станет. С ним согласились приезжавшие к нему за советом Толстой и Достоевский.
«Целой эпохи» Россия не прошла и стала поперек дороги прогресса, совершив переворот и превратив социализм в пугало, от которого стали шарахаться страны, где со временем могла бы совершиться, в точности по Марксу, революция. Это был бы не захват власти, не переворот, а всеобщий подъем, когда многие экономические проблемы уже решены. Но мы разрушили старый режим, когда проблемы ещё даже и не назрели, а когда назрели, оставив людей без достаточных средств существования и без элементарных бытовых удобств, то мещанское благополучие и стало представляться последним словом или концом истории: дальше двигаться некуда!
Семья моей матери, Воробьевы, в предреволюционные годы жили в Петрограде на углу Каменноостровского проспекта у Набережной реки Карповки (на другом конце той же набережной жил со временем репрессированный П. К. Губер). Когда поехал я туда посмотреть их места, то прямо напротив, через речку, довольно узкую, увидел на другом берегу мемориальную доску. Пошёл через мостик взглянуть, что же увековечено. Оказывается, там, на квартире меньшевика Суханова, большевики принимали решение о восстании. Это мы ещё в школе проходили, и со школьных лет у меня в сознании гвоздем застряло изумление: всепонимающий Ленин в полемике с тем же Сухановым утверждал, что революцию можно сначала произвести, а уже потом создать для неё предпосылки. Это говорил марксист, понимавший насквозь природу капитализма! Нам объясняли, что в том и заключался ленинский вклад в разработку марксистского учения. Но ведь сам Маркс в переписке с русскими марксистами, торопившимися совершить государственный переворот, им объяснял, что это было бы опрометчиво.
После Ленина пришлось спешить Сталину – с коллективизацией ради индустриализации, и он создал индустрию ценой разрушения деревни: вытащил нос, хвост увяз. Спешил и Горбачев. Если сталинская спешка объясняется враждебным западным окружением (чего и советологи не отрицают), то почему спешил Горбачев, объяснить невозможно ничем, кроме желания успеть, вместо ведомственного дворца на Черном море, пожить в собственном маленьком домике на средиземноморском побережье. О правительственной вилле, предоставленной Горбачеву на берегу черноморском, мой хороший знакомый, имевший возможность осмотреть сказочное строение снаружи и внутри, выразился так: «Э-это-на-адо-ви-и-идеть».
Обитатель дворца, властелин огромной державы, понимал временность невероятной роскоши, и в душе простой человек с простыми запросами мечтал о собственном домике. Другого способа осуществить свою частнособственническую мечту, кроме разрушения социалистической державы, Горбачев, как видно, представить себе не мог, а супруга его стимулировала.
Надежных ответов о проблемах нашей истории я искал, читая Лифшица, но всё, что Михаил Александрович мог сказать: построение социализма у нас совершалось варварски, и не могло быть иначе, удивляться сталинизму нечего. Марксиста, когда он выражался слишком верно, не печатали, все-таки марксист сумел указать на «комикс марксизма», какой создали наши руководящие марксисты, нарушавшие марксистские законы, а в результате их разработок всё рухнуло, и они стали сваливать на Маркса, дескать это он ошибся. Прораб перестройки даже целую книгу написал о «судьбе марксизма в России», в которой, к сожалению, не признал, что судьба марксизма у нас оказалась в руках таких разработчиков, как он сам, они разрабатывали, они же и хоронили марксизм, приписывая Марксу ими развитый до карикатуры псевдомарксистский комикс.
Не разложение верхушки и не происки иностранных агентов подорвали советский строй, те силы, само собой, способствовали подрыву, однако учтем вывод Гиббона: Рим пал, когда перестал быть Римом. Строй, названный советским, подрывал сам себя, как подрывала себя всякая клонящаяся к упадку великая держава, начиная с Рима. В Риме сказывалась нехватка рабочей силы, а заполнялись рабочие места проникавшими в Рим так называемыми «варварами», и проникло пришельцев достаточно, чтобы внутренним варварам, соединившись с варварами внешними, разграбить Рим. Советский Союз пал, изначально не имея достаточной материальной основы, что у нас называлось «фундаментом социализма», а было фундаментом социализма казарменного, который, в отличие от рыночной системы, сам по себе не растет, требуя и требуя принуждения. На разные лады мы всё время отделывались отговорками, что времена были не те, мы де решали крупные промышленные задачи, но основа есть основа, создается не затем (как мы пели), а сначала, на предыдущем этапе, и затем расширяется, по мере решения крупных задач. Производить социалистическую революцию сначала, а потом создавать основу социализма, это как в лунной учёной республике, куда попал Гулливер, строить дом с крыши. Мой тесть-строитель и говорил, что мы строим, а потом прокладываем подъездные пути к строительной площадке.
Всё это, говоря без иронии, не мелкие неполадки, это порок конструкции. Американцы избегают называть причины происходящего, они кропотливо восстанавливают ход событий, но почему происходит, не доискиваются. Это – их дело, они не марксисты, а мы, которых с измальства учили быть историческими материалистами? Советский Союз доказал новозаветную истину «Не хлебом единым жив человек», доказал созданием вдохновенной культуры, но даже такой истолкователь Нового Завета, как Розанов, видел в этих словах Спасителя уход от насущных вопросов и нежизненность веры. По Розанову, христианство внятно не отвечало на два краеугольных вопроса человеческого существование: хлеб и плоть. И Советский Союз, подтверждая марксистское материалистическое понимание истории, доказал, что без хлеба, понимая «хлеб» расширительно, дела тоже не сделаешь: бытие в конечном счете (подчеркнул Энгельс) определяет сознание.: (Пришлось вернуться и пройти непройденное.)
Ещё Иван Киреевский отметил и Пушкин признал, что в нашем развитии сказалось отсутствие античности, возрождать было нечего. Говорят, Ленин воскрешал древние вечевые собрания в советах, но у Ленина о вечевых собраниях я не нашел, однако и без ленинской подсказки мы можем вспомнить, почему не удержалась вечевая традиция, а ленинские советы пришлось укреплять и подгонять строгим партийным принуждением и надсмотром. Не пробудилась индивидуальная энергия, заложившая основу Нового Времени. Петр пытался наверстывать, но все должно совершаться вовремя, иначе указы, писанные пером, втолковывать приходится кнутом. Не отрицал и Ленин необходимости перевоспитания, но прежде чем перевоспитывать, надо было воспитывать, и всё синхронно, в одно и то же время с необходимостью совершать грандиозные свершения. Если, по мнению западных историков, Запад не мог заплатить нашу цену за победу в Мировой войне, то и капитализма не строил задом наперед.