Что ж, своеобразие так своеобразие с неразрывными преимуществами и недостатками. Но кто пытается воскресить идеи евразийства и проповедует российский изоляционизм, толкуя об уникальности нашей страны как «особой цивилизации», тем надо бы, по-моему, принять во внимание урок нашей недавней истории. Если полумистические, основанные на вере идеи восторжествуют, то состоится очередной исход. При современных средствах информации людей не оградишь от совращения чужими ценностями. Своеобразие могло существовать и выжить лишь в неведении о других формах жизни. Особые цивилизации есть и сейчас, нет обособленных.
Друг Олдингтона, поэт и очеркист, австралиец Алистер Кершоу, родившийся в Мельбурне, переехал во Францию, увиделись мы с ним в Париже, Алистер работал в ЮНЕСКО. Он поносил Францию так, что я его спросил: «Да можно ли тут жить?» – «Что?» – «Жить тут можно?» – «Ещё бы!» Этот разговор 1978 года я вспомнил спустя десять лет, когда пошёл в Иностранную Комиссию советоваться, принимать ли мне приглашение на стажировку в Америку и услышал совет ехать, чтобы «пожить по-человечески». Ещё через четыре года уже не было ни Иностранной Комиссии, ни Союза писателей, не стало и Советского Союза. «И по винтику, по кирпичику разобрали весь этот завод», – похоронным гимном над нами прозвучала песня столетней давности.
Историческая Комиссия
«Пишу я для мальчика, которым я был».
В школьные годы попалась мне среди домашних книг старая брошюрка, на титул я внимания не обратил, в текст не заглядывал, зато на обороте титульного листа увидел: издана в Путинковском переулке, напротив наших окон через улицу.
Этот короткий проезд, зажатый между двумя домами, служил нам футбольным полем. Там находился Радиокомитет, и мы, гоняя, едва не сшибли с ног спешившего в студию диктора, возглашавшего «Граждане, воздушная тревога» и «Говорит Москва». Прежде Радиокомитета в том же доме помещалась Музыкальная школа, где преподавал и жил Рахманинов, доски на доме не было, но у Рахманинова училась пианистка, жившая через улицу в доме почти напротив и пытавшаяся научить меня игре на пианино. В Путинковском когда-то стоял с тех пор исчезнувший дом отца Герцена, описанный в первых главах «Былого и дум», с этим домом, где Герцен рос, путают дом герценского дяди на Тверском бульваре, где Герцен родился и где ему поставлен памятник.
На совпадения я обратил внимание, но читать брошюрки не стал. Немало лет спустя, наслушавшись в Зарубежном Отделе споров о типологии социальных переворотов, брошюрку вспомнил и стал читать. Где мы гоняли в футбол и едва не сшибли легендарного диктора, оказывается, помещалась Комиссия по изучению революций. Члены Комиссии старались установить, на кого мы похожи. На французов или же на англичан? Есть ли сходство с Американской Войной за Независимость? А может быть, с восстанием в Нидерландах? Во всеоружии огромных знаний, прилагая индуктивно к будущему примеры и поучения прошлого, как говорил Константин Леонтьев, знатоки проводили исторические параллели. Новое есть хорошо забытое старое – из этого исходила Комиссия. Наблюдая события дня, историки жили в прошлом, наши времена для них повторяли уже случавшееся, известное им до мельчайших подробностей. Комиссия сопоставляла слова. Этими словами, исполненными большого и страшного смысла, пользовались ранние революции, а мы у них заимствовали радикальный словарь: правое и левое крыло, оппозиция, реакция, красный или белый террор, чистка. От революционных слов Комиссия переходила к революционным делам, пытаясь предвидеть, учтём ли мы уроки истории, избежим ли ошибок прежних переворотов. Нагрянет ли наш термидор? Угрожает ли нам цезаризм? Затрагиваемые Комиссией проблемы были накалены докрасна. Учёные шли по горячим следам: год издания 1918-й. Едва приступив к историческим сопоставлениям, Комиссия исчезла. Некоторые имена членов Комиссии мне попались в Деле историков, спровоцированном другими историками, в Комиссию не входившими. Другим историкам Комиссия, очевидно, мешала сопоставлениями.
Читать брошюрку я читал, но то был, мне казалось, les neiges d’antan – снег прошлогодний, история, как в учебнике. Современностью пахнул на меня дух отдаленных времен с началом перестройки. Коснувшийся всех нас кризис и крах воскресил прошлое. В наш оборот вошло понятие реставрация, хотя, казалось, из старых слов уж что-что, а реставрация нам не понадобится. Как только прекратил существование Советский Союз, я, помня исторические сопоставления заседавшей против наших окон вскоре исчезнувшей Комиссии, изложил свои соображения в «Признаниях бывшего – советского»: в нашей стране совершилось подобие английской Славной Революции – новые люди захотели жить по-старому. В то время мы с женой уже находились за рубежом, и один из вариантов машинописи я послал в Москву своему бывшему аспиранту, способному и самостоятельно мыслившему. Он спорил со мной, даже когда под моим руководством писал диссертацию. На этот раз я получил, что и следовало от него ожидать – критику: «Кому это сейчас интересно?» «Прошлогодний снег!» – мой внутренний голос воскликнул самокритически. Кому в самом деле может быть интересно мной пережитое? Под натиском радикальных перемен в России стало некогда обдумывать, что было вчера, там переживали уже другое время. В том убедили меня и разговоры с Братом Сашкой. История должна перетряхнуть наборную кассу проблем, чтобы вернулось подобие нашего времени, народились бы наши двойники и оказались бы они лицом к лицу с проблемами, какие преследовали нас. Тогда, пожалуй, и заинтересуются, как переживали мы распад Советского Союза, ведь мы в ту пору живо интересовались крахом старой России, что, казалось, уже никогда не станет столь остро-завлекательным.
«Процессы глобализации в мировом хозяйстве сопровождаются регионализацией – хозяйственным сближением стран на региональной основе, принимающим форму экономической интеграции».
Называемое на современном экономическом жаргоне интеграцией называлось сто лет тому назад «экономическим интернационализмом», при этом отмечалось: «Конечно, было бы неразумно думать, что передовые страны легко и спокойно оставят свои покровительственные тарифы и допустят к себе чужие товары»[291]. Иными словами, наивно надеяться, будто процесс, как его ни называть, интернационализацией или интеграцией, будет проходить «легко и спокойно». Не отрицает того и учебник: одни приобретают, другие теряют, одним интеграция идёт на пользу, другим – во вред. Все зависит от того, в каком состоянии и на каких правах интегрироваться. Пустят ли на порог или велят у подъезда постоять?
Наш коммунистический паровоз дал задний ход – в капитализме остановка. Всё было, как бывало всегда во времена кризисов: понятно, что грядет, а сделать ничего нельзя. «Как будто сидим в медленно падающем дирижабле», – накануне Второй Мировой войны писал Замятин уже за рубежом. Мой дед-дирижаблестроитель, побуждая меня есть кашу, пока каша имеется, не говорил «Если будет война», он говорил «Когда будет война» и ещё определённее: «Начнется война, каши не получишь». Так и с наступлением советского распада у нас писали, говорили, кричали, а распад надвигался. Кошмар распада преследовал, как выразился Проханов. Мы получили нам положенное и возмущаемся тем, что у нас творится, но «Ты этого хотел, Жорж Данден!». Есть высказывающие особое мнение, они изображают происходящее так, будто происходит обособленно – только у нас одних. А у нас происходит происходящее во всем мире, но в результате регионализации нам выпали не преимущества, нам выпал вред интернационализации. Иного и быть не могло, если уже сто лет тому назад было ясно: кто же допустит к себе чужие товары? В наши дни это предвидели бывшие советские граждане, выехавшие или высланные как диссиденты и успевшие пожить на Западе. Среди них не было второго Ильина, но пережили они метаморфозу ту же самую, что случилась с Иваном Александровичем: враги режима стали патриотами советского отечества, с началом гласности они охотно пользовались возможностью печататься в советской прессе, чтобы предостеречь: не пустят передовые страны, оттеснят в третий мир, попользуются «лесом и салом», станете сырьевой колонией!
«Америке тоже нужна перестройка», – фраза, подсказанная Горбачеву академиком Арбатовым, говорит о том, насколько перестройка была в духе времени. Слово «перестройка» оказалось-таки произнесено руководителями американской политики, но у них перестройка означала восполнение рабочих мест, потерянных в результате исчезновения некоторых отраслей домашней промышленности по ходу глобализации. Сделать это, конечно, нелегко и не сделано, так и говорят: «Что ушло, то не вернется». Разница с нашей перестройкой в том, что американцы предполагали (и предполагают) возместить урон, нанесенный глобализацией, а у нас перестраивались, чтобы в глобализацию ещё только включиться. Иными словами, как гласит «поэзия бессмыслицы», начинали тем, чем они заканчивали.
За железным занавесом, согласно американо-англо-австралийским политическим романам, у нас была унылость и убогость, но мы не чувствовали тревоги, в состоянии которой жил цивилизованный мир. С перестройкой мы приобщились к миру, а идущие в мире процессы не признают границ. Из дома приходят тревожные вести, однако стоит мне местную газету открыть или по телевизионному каналу посмотреть программу новостей, то ничего, кроме тревог, не слышу и не вижу. Тех же самых тревог! Уровень разный – тревоги те же. Из них основная: богатые богатеют, бедные беднеют. Ни журнала, ни газеты не прочтешь, чтобы эта формула не попалась. Остается пенять на самих себя. Как говорится, не зная броду, не суйся в воду, или вы выходите в море, или нет. О том говорит описание первого шторма, испытанного Робинзоном Крузо, буржуа-плебеем, как назвал его князь Святополк-Мирский. Решил Робинзон отправиться на поиски приключений ради того, чтобы вернуться