В чьих интересах совершилась у нас перестройка, дает понять недавнее сообщение «Нью-Йорк Таймс». Русские значатся первыми в списке наиболее вероятных покупателей замков, которые вынуждена продавать обедневшая итальянская аристократия[295]. Когда замки окажутся проданы, то в них, надо думать, поселятся покупные князья, но в отличие от уральских купцов Демидовых, которые, прежде чем приобрести княжеское имя Донато и перейти в итальянцы, создали на своей земле индустриальные промыслы, существующие до сих пор, то нынешние российские «Каупервуды» едва ли что-нибудь оставят в своей стране, пожалуй, заберут им доставшееся даром и смоются.
В Россию капитализм вернулся на финансовой стадии развития мирового капитала, люди с большими деньгами сейчас ориентированы не национально, а международно. Неоромантические усилия переориентировать центробежное движение денег равны двухсотлетней давности романтическим попыткам приостановить капитализм на ранней стадии, когда капитализм являлся центростремительным, националистическим. Современному капитализму «родная почва» не нужна. Капитализм сейчас называют компьютерным, не только беспочвенным, но и бестелесным. Отчуждающая сущность денег, которую, по словам Маркса, уловил ещё Шекспир, выявилась до предела, и, как недавно выразился российский, патриотически настроенный государственный деятель, «стали наконец говорить об очевидных вещах». Словом, всё шло, как должно идти на взгляд наблюдателя, который придерживался Маркса. А чем отличался марксистский подход к происходящему? Называнием вещей своими именами.
«Авось дороги нам исправят».
Согласно художественной энциклопедии нашего образа жизни, мы всё делаем не вовремя и в «минуту злую» оказываемся в положении пушкинских персонажей, по словами Белинского, ни с чем, надеясь:
Авось, аренды забывая,
Ханжа запрется в монастырь,
Авось по манью Николая
Семействам возвратит Сибирь…
Авось дороги нам исправят…
Для поэта, изъездившего не по своей воле европейскую Россию и своими боками испытавшего неисправность магистралей «отеческой земли», дороги служили мерой нашей неустроенности, не один раз Пушкин говорил о том, насколько у нас не создана то, что в наши времена называется инфраструктурой. Так было, так и осталось.
Нашу страну ограждал «железный занавес», нам стало тесно за колючей изгородью, и мы, повторяя опыт чеховского персонажа, нашедшего благодаря иностранцам источник благосостояния в пределах собственной усадьбы, распахнули ворота настежь: «Милости просим, леди и джентльмены!» Кто эти мы? То были наши воплощения персонажей «Всадника без головы» – компрадоры, партийно-государственная верхушка и близкие к ней, желавшие войти в мировое сообщество. Марси так и писал в 90-м году: пособники Горбачева, в том числе экономисты, кажется, не знают разницы между народом и государством, они спешат обуржуазиться.
«Бесы» будущего
«Он, например, чрезвычайно любил свое положение “гонимого” и, так сказать, “ссыльного”».
Бароны нашего первоначального накопления, начавшегося с опозданием «вослед иным», послужат персонажами для нового Бальзака или Драйзера, они будут фигурировать в эпопее развала, разврата, грабежа и мучительного рождения общества, очертания и характер которого пока неясны. Явится и драматург, способный творить в традиции Островского, на сцену выйдут волки международной коммерции, пожирающие овец отечественной обираловки и делающие бешеные деньги. Найдется сюжет и для нового Максима Горького: вырождение олигархических семейств от дедов и отцов, правдами и неправдами создающих богатство, до «никчемушных купеческих детей», слизнувших сливки образования и висящих над пропастью бездонной душевной пустоты.
«Передовые люди века Просвещения верили, что с гибелью феодального общества наступит пора всеобщего счастья и процветания. Они не видели – и не могли ещё видеть – тех противоречий, какие таил в себе капитализм».
За перечитыванием «Человеческой комедии» скоропостижно скончался мой отец. Помнивший ещё дореволюционные времена, он застал наступление постсоветских времен и взялся за Бальзака, который сделался злободневен, как газета. С переходом реформ в разрушение страны наступил устрашающий хаос, и любое исследование, даже дотошное, но одностороннее, казалось, неспособно охватить и отразить происходящее. Взыскующие понимания восклицали: «Нужен Шекспир!» или «Только Бальзак!».
Пришло время и мне перечитывать Бальзака. Удалось достать десятитомное издание, которое редактировал отцовский приятель, директор Гослита Александр Иванович Пузиков. Перечитывая его предисловие, я спрашивал себя: думал ли Пузиков, рассуждая о смене старого порядка новым, что мы доживём до такого конфликта?
Классика капсулирует современность. Меняются имена действующих лиц и место действия, но всякая семейная драма наших дней отражена античной трагедией, наблюдая современную борьбу за власть, ничего не надо додумывать в шекспировских хрониках, постсоветская человеческая комедия напоминает романы Бальзака, не требуя поправок. Текст Бальзака мне представляется трафаретом, который достаточно наложить на происходящее, чтобы узнать всему название. Стоит руссифицировать французские имена, освежить давние даты, перенести в Россию место действия, осовременить детали, и постсоветская эпопея уже написана. Как написана! Бальзак создал многотомную хронику разложения феодального уклада и рождения буржуазного общества. Мы пережили смену государственного капитализма (называемого развитым социализмом) капитализмом неразвитым и грабительским (vulture capitalism). Бесконечные и замысловатые, объясняемые Бальзаком денежные операции, и модернизировать не надо, спекуляции парижских банкиров времен Реставрации, «снимающих сливки с ещё не полученных доходов», достаточно перевести на язык Интернета. Читая «Музей древностей» после наших телепередач я, право, чуть не вскрикивал, пораженный сходством картин суда с тем, что показывали на экране: юридическая машина работает, преступники привлекаются к суду, им уже готовы вынести приговор, как вдруг в налаженный механизм вторгается некая сила, колёса тормозят, скрипят, останавливаются, а потом начинают вертеться в обратную сторону. Оказывается, состава преступления нет, и подсудимых отпускают на свободу. Внешняя строгость и внутренний произвол правосудия – слово в слово, разве что у Бальзака слова сильнее, прорывают страницу, как говорил Бодлер.
Мотив мошенничества у Бальзака – готовая канва, осталось только вышить. Переименованные на русский лад Вотрен и Растиньяк сойдут как живые с книжных страниц по уже прописанному полотну. Не придется менять ни слова в поучениях французского пророка элитизма (он же беглый каторжник) – социальному паразиту (често-любцу-цинику-приспособленцу-альфонсу).
Старинные правила преуспеяния не устарели, достаточно взять социо-биологический манифест из «Отца Горио» и вложить в уста бывшего комсомольского работника или специалиста по многокритериальной оптимизации: «Презирайте людей и находите в Своде законов те прорехи, где можно проскользнуть. Тайна крупных состояний, возникших неизвестно как, сокрыта в преступлении, но оно забыто, потому что чисто сделано».[296]
В романах о самоподрыве советского общества, как случилось после 1917-го, выступят в новом облачении вечные типы нашей жизни. Обновленный сюжет «Бесов» я предложил на встрече в Американском Посольстве. Участие принимали интеллектуалы перестройки, их снимали, материал решили напечатать, мое выступление в объектив не попало. Редактор Карен Степанян попросил у меня текст и включил в публикацию («Знамя», 1990, № 7, стр. 215–216).
«…Хочется высказать несколько мыслей, хотя бы при этом пострадала художественность».
В постсоветском повествовании, вроде «Бесов», на первом плане явятся лакеи социализма, поступившие на службу к другому хозяину. Тут же – диссидент, причастный к советскому официозу и принятый зарубежным истэблишментом. Заметная фигура – дама из бывших, графиня, голубая кровь, в революционных обстоятельствах стала красной и пользовалась советскими привилегиями, а с перестройкой опять переменила цвет и вновь заголубела. Тут и выкормыш советских условий, открещивающийся от причастности к взрастившей его системе. Ещё один ярчайший тип – человек из советского подполья, один из тех, кто совершили перестройку, старающийся саморазоблачиться и (по Бахтину) плюнуть самому себе в лицо прежде, чем это сделают другие. Паучье хитросплетение влиятельных лиц, схватка за власть, оппозиция агентам влияния наверху – всё найдет себе место в романе о советских бесах. Мелькнут консультанты руководства, под маской разоблачения протаскивающие певцов, отвечающих их задушевной привязанности и любви. Певцы станут к ним подлаживаться, льстить им сравнением с трусоватыми серыми хищниками. Будет, как у Достоевского, показан зажим разумной критики с одновременным потворством протестантству, вельможи-догматики, держающие и непущающие, они же свободомыслящие и сочувствующие поощряемому (и оплачиваемому) из-за рубежа инакомыслию, советские гранды и гранда-мы, покровительствующие бездарностям, но бунтарям. Кого и чего только не увидят!
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки…
Рюмка водки (и не одна) сыграла, как известно, свою роль в удавшейся попытке развалить СССР и неудавшейся попытке сохранить советскую державу. Две исторические попойки (вроде гусарского буйства, в котором до войны с Наполеоном принимает участие Пьер Безухов) могут стать, по контрапункту, эпизодами в эпопее о наших временах.