комплексами неначитанности. Когда этот комплекс будет нами наконец изжит, то и ровное отношение к Набокову установится.
Люди, которые ничего не потеряли, – под таким примерно обозначением или титулом набоковские персонажи и он сам войдут со временем в состав историко-литературных представлений (я так думаю). Обозначение, разумеется, парадоксальное. Еще бы! Вроде бы остались без родины… А им что на родине, что на чужбине – хоть трава не расти, – на удивление, все теми же остаются они при любых условиях, ничего-то не понимающими про себя, ничему-то не способные научиться от истории. Вы представьте себе тех же персонажей «Машеньки» появившимися в нашей литературе лет на десять раньше; этот поэт, Панин, эти женщины, да они там и были: что они представляли собой в повестях Куприна или Ивана Шмелева? Какие-то заштатные типы! Нет, Набоков в данном случае не подражает, он пишет о том, о чем уже было написано, однако нелишне написать еще раз в силу изменившихся условий. И он свидетельствует, хочет он сам того или не хочет: гигантский катаклизм, в который эти типы попали, который вышиб их из наезженной колеи, не изменил их внутренне нисколько, ничего не исторглось, выше обывательского неудовольствия, из их душ. Изначальная и неизменная опустошенность размышляющего, чем бы заняться и занять себя, – вот откуда возникает впечатление пустыни, о котором раньше говорила русская эмигрантская критика по поводу произведений Набокова.
Набоков дописал последнюю страницу той, стоящей на полке в третьем ряду книги русской литературы, которая была начата «Оскудением» С. Атавы-Терпигорева, засвидетельствовавшего про свой круг: «На вдумывание не много было способных». Уже не обломовщина, а оболдуевщина – вот их родовое клеймо.
При некоторых сопутствующих обстоятельствах Набокова можно читать. Это когда жизнь за него допишет, подсказывая и раскрывая проблему, затронутую в его книгах. Например, я все-таки дочитал «Пнина», правда, уже по-русски. Талантливый перевод, сделанный не самим Набоковым, конечно, а неким преданным ему энтузиастом (напоминающим М. О. Смирнова), помог мне читать. Но главное, помогла сама действительность, поскольку опять же по долгу службы я повидал людей вроде Пнина: русскую профессуру в американских университетах. Кто это видел, тот в порядке литературной справки по тому же вопросу прочтет и «Пнина». Но сам бы по себе роман, я так прикинул, нет, даже несмотря на хороший перевод, я бы не стал читать.
Словом, не знаю, как другие, я испытывал, испытываю и буду, вероятно, испытывать по отношению к Набокову неприязнь, временами – классовую ненависть.
Хорошо, что у нас его теперь издают, читают, обсуждают, высказывают различные мнения и я могу, не таясь, выразить, что о нем думаю.
1987
Ответственность перед историей
Новая пьеса Михаила Шатрова, с которой нас познакомил журнал «Знамя» (книга первая, январь, 1988), полностью называется так: «Дальше… дальше… дальше! Авторская версия событий, происшедших 24 октября 1917 и значительно позже». Содержание пьесы не вполне соответствует ее названию или, точнее, подзаголовку. Октябрьское восстание 1917 года, положившее начало Великой Октябрьской социалистической революции, в пьесе представлено мало и даже почти не обсуждается. Речь главным образом идет о том, что было позже, преимущественно в конце 20-х и в 30-х годах. Это не версия того, как совершалась революция, а характеристика социализма в нашей стране, даваемая действующими лицами, которые носят имена исторических деятелей.
В авторской ремарке говорится: «Мы хотим говорить с теми, кто в октябре 17-го года и значительно позже стояли на авансцене Истории… Мы хотим дать им возможность говорить с нами». Как же это желание и эта возможность реализуются? Персонажи с реальными историческими именами произносят воображаемые речи в обстоятельствах воображаемых. Так, например, участники пьесы, в том числе Сталин, обсуждают критику «культа личности» на XX съезде КПСС и разговор об этом начинает меньшевик Мартов: «Хрущев… пытался»…
Не все беседы в пьесе носят столь же вероятностный или, лучше сказать, маловероятностный характер. Иные из них вполне правдоподобны по обстоятельствам. Но ход мысли и стиль речи действующих лиц, носящих исторические имена, большей частью оказываются выдуманными.
Персонаж, обозначенный в пьесе ленинским именем, произносит речи на языке, состоящем, в значительной мере, из того, что В. И. Ленин называл «словесными пустышками» (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 15, с. 277278).
От лица Ленина в пьесе говорится: «Все мы знаем свой великий народ, его слабости, его, пока что, забитость и темноту. Национальная спесь нам глаза не закрывает. Но что из этого следует, какое действие? Вот вопрос вопросов, который разделяет людей на партии, философии, определяет политику, нравственность и все остальное. И даже нас, большевиков, людей одной партии, тоже разделяет, в конечном счете, отношение к народу… С трибун клянемся его именем, а в кабинетах делаем так, как нам удобно. Предпочитаем порядок, когда одни властно вещают, а другие смиренно внемлют. Кардинальный вопрос жизни партии будем решать в кругу партийных сановников, но только не с делегатами съезда, не с партийной массой, которую боимся. И человек в итоге – средство, а не цель. Социализм ли в таком случае мы строим, или же нечто такое, что противоположно его принципам и от чего человеку ой как тошнехонько будет».
А вот как говорил В. И. Ленин: «Старые социалисты-утописты воображали, что социализм можно построить с другими людьми, что они сначала воспитают хорошеньких чистеньких, прекрасно обученных людей и будут строить из них социализм. Мы всегда смеялись и говорили, что это кукольная игра, что это забава кисейных барышень от социализма, но не серьезная политика. Мы хотим построить социализм из тех людей, которые воспитаны капитализмом, им испорчены, развращены, но зато им и закалены в борьбе… Другого материала у нас нет. Мы хотим строить социализм немедленно из того материала, который нам оставил капитализм со вчера на сегодня, теперь же, а не из тех людей, которые в парниках будут приготовлены, если забавляться этой побасенкой… Социализм должен победить, и мы, социалисты и коммунисты, должны на деле доказать, что мы способны построить социализм из этих кирпичей, из этого материала»… (Ленин В. И., Полн. собр. соч., т. 38, с. 53–54).
Похоже это по сути и стилю на речи, которые вкладываются в уста персонажу с ленинским именем в пьесе «Дальше… дальше.;, дальше!»? Нет, речи из пьесы напоминают скорее разглагольствования тех самых утопистов от революции, с которыми Ленин всегда спорил. В отношении «живых людей» он им, в частности, говорил: «И я, разбирая вопрос о том, почему общественные отношения… сложились так, а не иначе (вы этого вопроса даже не поставили!), разбирал именно то, как «живые личности» свою историю делали и продолжают делать. И у меня был надежный критерий того, что я имею дело с «живыми», действительными личностями, с действительными помыслами и чувствами: критерий этот состоял в том, что у них уже «помыслы и чувства» выразились в действиях, создав определенные общественные отношения. Я, правда, не говорю никогда о том, что «историю делают живые личности» (потому что мне кажется, что это – пустая фраза), но, исследуя действительные отношения и их действительное развитие, я исследую именно продукт деятельности живых личностей» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. I, с. 426–427).
Используя из приведенной ленинской цитаты выражение «Я… не говорю», можно сказать, что в пьесе М. Шатрова персонаж, носящий ленинское имя, говорит в духе и стиле, в каком Ленин не говорил.
Приведем характерную реплику из пьесы.
«ЛЕНИН. Как человеку подняться с колен? Это в конечном счете и смысле содержание нашей революции. Как? Как превратить созерцателя в борца? Страшно. Тысячи видов страха. Как преодолеть? Я убежден, что человек формируется в деянии, в поступке, а не в столетнем стоянии перед иконой. И когда он поднимается с колен, чтобы сказать правду, сделать правду, примкнуть к правде, – именно в этот момент он изменяет общественные обстоятельства и изменяет себя».
Что это за речи? Достойные, за вычетом намерения «сделать правду», типичного чеховского мечтателя-нытика. А вот как говорил В. И. Ленин: «Революция, в узком, непосредственном значении этого слова, есть именно такой период народной жизни, когда веками накопившаяся злоба… прорывается наружу в действиях, а не на словах, и в действиях миллионных народных масс, а не отдельных лиц. Народ просыпается и поднимается для освобождения себя… Это – та великая пора, когда мечты лучших людей России в свободе претворяются в дело, дело самих масс…» (Полн. собр. соч., т. 41, 384–385).
По пьесе, Ленин в полемике и со Сталиным, и с Троцким (точнее, с персонажами, носящими имена Сталина и Троцкого) все время уходит от сущностных к организационным вопросам, отделываясь общими фразами типа: «Я искал решение проблемы в расширении демократии, а вы в противоположном направлении»… И это вложено в уста персонажу, реальный однофамилец которого не хотел и говорить о «такой словесной пустышке, как «демократия», до тех пор, пока она не наполнится «определенным содержанием», пока различное понимание «демократии» разными классами не вскроется в ходе классовой борьбы (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 15, с. 277–278)!
Ленин, по пьесе, ссылается на Розу Люксембург в качестве авторитета и с одобрением пересказывает ее суждения, с которыми В. И. Ленин всегда спорил. В ленинских «Очередных задачах Советской власти» говорится: «Было бы величайшей глупостью и самым вздорным утопизмом полагать, что без принуждения и без диктатуры возможен переход от капитализма к социализму… Только еще люди, безнадежно тупые или упорно решившие отвернуться от правды, могут еще заблуждаться в этом отношении. Либо диктатура Корнилова… либо диктатура пролетариата – об ином выходе для страны, проделывающей необычайно быстрое развитие с необычайно крутыми поворотами, при отчаянной разрухе, созданной мучительнейшей из войн, не может быть и речи… Тупость мелкобуржуазных демократов, Черновых, Церетели и Мартовых, с их болтовней о единстве демократии, диктатуре демократии и т. п. чепухе. Кого даже ход русской революции 1917–1918 годов не научил тому, что невозможны средние решения, на того надо махнуть рукой» (Полн. собр. соч., т. 36, с. 194–195). Однако в пьесе персонаж, носящий ленинское имя, на таких людей не только не машет рукой, но, обращаясь именно к Мартову, произносит прочувствованно: «Нам очень тебя не хватало».