1988/1991
История одной рецензии
С Майей Михайловной Кореневой (1936–2016), зам-главного редактора шеститомной «Истории литературы США» (1997–2013), мы договорились, что я напишу рецензию на заключительный том фундаментального труда. Объем рецензии не более десяти страниц, срок – три недели, но удалось уложиться чуть раньше, и началась наша электронная переписка. Получил я от М. М. био-библиографические уточнения и сразу их учел, но возникли между нами и разногласия, начиная прямо с заглавия рецензии: «Шестой том самаринской школы». К этой школе себя Майя Михайловна не причисляла, сомневалась и в причастности своих соратников, авторов шеститомника.
Мы с Майей Михайловной были друг для друга «Майя» и «Дима», учились в одной и той же группе на романо-германском отделении филологического факультета МГУ, по окончании Университета оба оказались в Институте мировой литературы, Майя аспиранткой, а я – референтом. И в МГУ и в ИМЛИ нами руководил профессор Самарин. Фамилия эта и послужила камнем преткновения, последовали и возражения по тексту, каких я принять не мог: или так, или – никак. Майя приняла мое «еже писах – писах» и передала рецензию редколлегии издания, для которого рецензия была предназначена. Какого именно издания, я не знал да и не спрашивал в меру нашего взаимного с Майей доверия, если бы требовалось, то мне, уж наверное, было бы сообщено. В то время Майя вела мучительную борьбу со смертельной болезнью, обрушивались на неё и новые немощи, прямо перед заседанием редколлегии она попала в больницу и, хотя была не согласна с моей рецензией, собиралась, но не смогла высказаться в мою защиту. Пришло от неё извещение: «Дима, к великому сожалению, вынуждена тебя огорчить… твою [рецензию] отклонили, так как, по их мнению, там мало анализа конкретного материала, всё строится на импрессиях». Зная, насколько строга Майя лингвистически, я удивился в её послании несуществующему слову «импрессии», хотел бы, однако не решался увидеть в словесном уродце неологизм намеренный – ради иронии в адрес некоего неведомого коллегиального судилища. Как бы там ни было, Майя предвидела подобный исход, заранее сообщив в одном из своих электронных посланий, что авторский коллектив свое «неудовольствие» уже выражает. Что ж делать, нет – так нет, не первый отказ получаю. Судьба многотомного издания, в которое Майя как координатор и автор вложила последние десятилетия своей скоро уходившей жизни, тревожила её, и, уже не имея сил сидеть за компьютером, она через общих друзей передала, не захочу ли я теперь написать рецензию на весь шеститомник. Просьба вогнала меня в ступор. Что ответить?! Пообещать, зная, что получишь тот же самый аховый результат?
Как у всякого, кто пытался писать и печататься в советское время, у меня накопилось достаточно опыта отказов, успел этот опыт пополниться и отказами времени постсоветского, но если в советское время главными источниками отказов были государственная цензура и литературная групповщина, то в постсоветское время цензура исчезла, зато групповщина только ожесточилась. Кроме того, усилилась цензура личная, для советских времен не характерная. Рукописи «заворачивают» потому, что написанное тобой не приемлют имеющие власть редакторскую, а за ними власть тех, кто изданию покровительствует. Если с тобой не согласны, то и слушать тебя не станут, по законам рыночной экономики: кто покровительствует, тот и заказывает мнения. Это – универсально, но у нас раньше, при командной системе, можно было искать суда, пойдя наверх, в СП и повыше, а теперь куда деваться? Мир печати сцеплен личными связями, негласный сговор взаимно заинтересованных, литературный картель, организованная культура, если использовать терминологию Ф. Р. Ливиса [Leavis: 187–189].
Обратился я в «Вестник МГУ». Один из член Редаколлегии «Вестника» посоветовал мне снабдить мой текст пояснениями, чтобы подчеркнуть характер конфликта вокруг всего лишь одной рецензии, что и было мной сделано. Не возражал я и против полемической реплики со стороны Редколлегии. Однако Редколлегия выразила согласие принять статью с переделками, которые по существу означали отказ от того, ради чего статья написана.
Шестой том Самаринской школы
Шестой том «Истории литературы США» – памятник Роману Михайловичу Самарину (1911–1974), многолетнему наставнику российских литературоведов-зарубежников. Посвященный «двум десятилетиям, пограничные вехи которых отмечены двумя мировыми войнами», шестой том – это два полутома, итог усилий четырёх поколений специалистов, испытавших непосредственное и косвенное воздействие профессора Самарина. Прямой наследник Самарина – руководитель труда Я. Н. Засурский; его заместитель Майя Коренева под руководством Самарина писала свои курсовые работы, была им принята а аспирантуру Института Мировой литературы, возглавляла американскую группу, созданную Самариным в ИМЛИ в начале 1960 гг. Ушли из жизни участники труда, воспитанники Самарина Алексей Зверев (1939–2003) и Александр Ващенко (1947–2013). Одна из центральных глав труда и некоторые другие главы принадлежат Николаю Анастасьеву, он студентом прослушал самаринский спецкурс по американской литературе. Автор пяти глав Василий Толмачев, сын самаринского студента Михаила Толмачева, заведует кафедрой на филологическом факультете МГУ, которой некогда руководил Самарин. Многие авторы и редакторы помоложе – студенты и аспиранты бывших студентов и аспирантов Самарина. Словом, шестой том «Истории литературы США», как и весь многотомный труд создан коллективом его школы. Из той же школы вышел и пишущий эти строки, однако мои сотоварищи знают, что мы с ними бывали и противниками, подчас непримиримыми. Оказалось, участники труда, за исключением Я. Н. Засурского, действительно не считают себя «птенцами самаринского гнезда». Что ж, с учителем можно спорить, поссориться, разойтись, но можно ли от учителя, каким бы он ни был, отречься? Всякое случается, но как это называется?
Век двадцатый отошел в прошлое, шестой том создан уже в новом веке, что вполне осознано авторами труда, создателями ретроспективной панорамы. «Литература между двумя войнами» – указывается в подзаголовке, но содержание тома гораздо шире. Приходится и начинать раньше, и заканчивать позже, например, в главах о русско-американских литературных связях или в главе об индейской литературе. Выходят за пределы хронологических рамок и монографические главы: творческий путь крупнейших американских писателей, о которых идёт речь, закончился позднее, уже в 1960-е годы.
Насыщенность литературным материалом в шестом томе исключительна. Впервые история американской литературы развертывается как летопись литературы этнически неоднородной. В свое время энтузиастом этой идеи стал ещё один самаринский воспитанник, Сергей Чаковский. С началом нашего сотрудничества с американскими литературоведами в конце 1970-х годов Чаковский привез из Америки и распространил среди коллег только что вышедшие сборники статей. Один назывался «Многомерная литература Америки», другой именно так, по жанрам построенный «Путеводитель по текущей американской литературе» [Hoffman: VII–VIII].
Подобный подход при попытке воссоздать всю историю национальной литературы предполагает универсальную образованность. Намерения предпринимались, но если осуществлялись, то не вполне. «Издание рассчитано на два тома» – было сказано от редакции «Истории американской литературы», запланированной сотрудниками Института Мировой Литературы почти полвека тому назад, но вышел только один том [История американской литературы: 5]. Почему? Мне выпало близко знать участников той борьбы, стоявших по обе стороны баррикад, выдающихся ученых, и одно могу сказать: происходило групповое взаимоуничтожение. Но где, в какой сфере нашей науки, обстояло иначе? Это запутанная связь причин и следствий, распутать которую сегодня не хватит ни пространства, ни времени: нужна дистанция и документация, короче, дело будущего.
Участие Р. М. Самарина в схватке и сделало из его имени табу. Позднейшие поколения зарубежников единодушно сочувствуют одной стороне. Не выслушав altera pars, молчаливо, как говорится, втихую осуждают «другую сторону». Но так было принято раньше, во времена тирании, а теперь, при свободе, историкам вроде бы полагается представлять обе стороны, иначе неубедительно выходит.
Сравнение того одинокого тома с нынешним шеститомником было бы во многих отношениях поучительно. Вот лишь две выдержки об одном и том же литературном явлении – так было написано тогда и так пишут теперь.
«Творчество Мельвиля проникнуто пафосом отрицания современного ему буржуазного общества. Среди американских романтиков он занимает в этом смысле наиболее радикальную позицию. Он, не задумываясь, сравнивал цивилизованную Америку 1845 г. с обществом нагих полинезейцев и при этом находил, что во многих отношениях последние были более счастливыми» [История американской литературы: 293]
«По самому характеру дарования Мелвилла “банальное” оставалось вне поля его интересов. Сферой этого писателя были, главным образом, метафизические коллизии и духовные борения личности в её противопоставлении вульгарному и пошлому царству обыденности, в поисках этической правды и безусловного добра, которое, как она с горечью убеждалась, остается эфемерностью в окружающем её мире»[История литературы США: т. III, 123–124]
Чему научил нас «Роман», как называли мы Самарина? На зачетах и экзаменах он не спрашивал, читал ли ты, скажем, «Американскую трагедию», он вежливо допрашивал: «А что ещё вы прочли об “Американской трагедии”»? Энциклопедически образованный, враг нахватанности и произвольных истолкований, профессор Самарин требовал не просто осведомленности, он требовал знаний систематических. Всякую излишне вольную мысль прерывал, восклицая: «Дорогой ученик, а где историзм? Историзм!».
Историзм сказывается в двух полутомах сразу, с первых страниц первой книги, где перечисляются основные литературные фигуры и первым стоит имя – Эрнест Хемингуэй. Американские литературоведы, быть может, и не согласятся с таким предпочтением, но это российская история американской литературы, и именно так, оглядываясь на прошлое, представляют себе ретроспективу наши авторы, понимающие, что было, то было – культ “Папы Хема” Чуть ли не в каждой интеллигентской квартире, словно мирская икона, висел тот самый фотопортрет, сделанный для журнала «Лайф» Альфредом Эйзенштадтом, что помещен в «Истории» среди иллюстраций. «Когда мы узнали о трагической смерти Эрнеста Хемингуэя, многим казалось, что погиб не просто замечательный современный писатель, а близкий человек, чьи победы и поражения, успехи и неудачи мы принимали близко к сердцу» – так в свое время писал Самарин [Самарин: 430]. Можно это предпочтение подвергнуть пересмотру и переоценить, но то будет взгляд и оценка уже из другого времени. Нет для нас более американских писателей, чем Эдгар По и Хемингуэй, хотя сами американцы считали их слишком европейскими. С другой стороны, так называемая «Южная школа» (ей в «Истории литературы США» посвящена обстоятельная глава), необычайно важная в глазах американцев, почти не существует для нас и едва ли будет нами усвоена. Например, в главе лишь упоминается Старк Янг, автор романа о Гражданской войне «Роза так красна» (1934), а я, пока не встретился с южанами, каюсь, и вовсе понятия о нём не имел. Оказалось, Старк Янг для них чуть ли не важнее Фолкне