С одной стороны, с другой стороны – способ суждений, а тон ниспровержений одной из сторон, высказываемых между прочим и в то же время настойчивых, выдает озадаченность, свидетельствует о ненайден– ности удовлетворительного ответа на вопрос, что же в целом за явление – Толстой. Ответ нужен нескольким поколениям наших зарубежных соотечественников, для которых это не академический вопрос. Толстовское воздействие сказалось на их судьбе, коренным образом изменило их жизнь, отняло у них отечество, наделило их ущербным сознанием, что «под небом чужим» они – постоянные пришельцы, короче, нанесло им незаживающие раны. Выражение той же неприкаянности – книга доктора медицины, потерявшего родину, пусть недостаточно знакомого с литературой о Толстом, однако нутром знающего, почему и зачем он написал свою книгу[317]. «Преклоняясь перед художественным гением графа Льва Толстого, – повторяет Котсовский свой исходный тезис, – нельзя теперь, спустя более чем сорок лет после его смерти, закрывать глаза на роковое влияние его философских идей, способствовавших развитию крайних революционных течений как в России, так и во всем мире».
«Был ли Лев Толстой революционером? – снова и снова ставит вопрос Котсовский, понимая под революционером и революцией безусловное зло. – Он не только был революционером, но и одним из главных предтечей всего того, что сейчас творится в столь уродливой и кровавой форме».
Как прецедент мирового влияния личности Котсовский вспоминает то же самое имя, ту же фигуру, что в связи с Толстым упомянута и Кропоткиным, – Руссо. Однако оценка толстовского влияния опять иная. «Можно со всей уверенностью утверждать, – заканчивает Кропоткин свою главу о Толстом, – что со времен Руссо никто не бередил людскую совесть, как Толстой». «Если Руссо, – пишет Котсовский, – провозгласили подготовителем и вдохновителем французской революции, то Лев Толстой с неменьшим правом должен быть признан зачинателем того всеобщего ниспровержения общих ценностей, которое, вопреки его воле и в противоположность духу и букве его учения, выразилось в русской революции “грабежом награбленного” и поруганием святынь».
Допуская превратное понимание толстовских идей, Котсовский тем не менее призывает Толстого к ответу: «Сознавал ли граф Лев Николаевич Толстой – бессмертный автор “Войны и мира” и “Анны Карениной” – что он делает, когда он пользуясь своим именем, своим положением, своим пером, начал свои проповеди утопических идей, сея в безграмотном, озлобленном и голодном народе семена неосуществимых социальных утопий и поддерживая своим авторитетом, своим независимым во всех отношениях положением глухое брожение предреволюционной бури?»
В словах и действиях Толстого Котсовский находит «истерические метания от одной крайности к другой». Толстой в его глазах «вечный Нехлюдов», который «пытался как-то благотворить мужику барскими копейками – за счет рублей, у того же мужика награбленных». Вывод Котсовского: «Чувства элементарной ответственности у великого старца не было».
Обращенное к Толстому увещевательное письмо 900-х годов, ротапринт которого обнаружился среди бумаг толстовского современника, редактора «Вестника воздухоплавания», раннего авиаинженера, моего деда Б. Н. Воробьева, я показал нашему крупнейшему знатоку биографии и текстов Толстого Л. Д. Громовой-Опульской. «Очень интересно, – отозвалась Лидия Дмитриевна, – но не знаю, куда это можно поместить». В то время даже для архивной публикации достаточно давней критики Толстого не было места. Неизвестна и недоступна нам была книга Котсовского – рецидив критики, требующей обдумывания.
Пономарев в своей работе приводит воспоминание жены Бунина о беседе её супруга с историком Ростовцевым. Разговор происходил в первый год эмиграции и по свидетельству Муромцевой-Буниной Ростовцев сказал следующее: «В Россию? Никогда не попадем. Здесь умрем. Это всегда так кажется людям, плохо помнящим историю. А ведь как часто приходилось читать, например, “Не прошло и 25 лет, как то-то или тот-то изменились”? Вот и у нас будет так же. Не пройдет 25 лет, как падут большевики, а может быть, и 50 – но не для нас с вами, Иван Алексеевич, это вечность».
Прошло семьдесят с лишком лет… Некогда с разных позиций и в то же время единодушно современники, судившие о Толстом: Кропоткин, Ленин, Котсовский и анонимный автор открытого письма, пришли к выводу о воздействии Толстого на ход революционных событий. Однако из единого вывода у них последовали два ряда оценок: одобрение и отрицание. Котсовский выступил обличителем Толстого как зачинателя революции.
Доктор медицины не тот адресат, с которым следовало бы вступить в заочную и запоздалую полемику. Незачем упрекать его в непоследовательности, когда он соглашается с выводом «все виновны», а затем у него оказывается, что одни виновны больше чем другие. Было бы нетрудно указать на его односторонность, когда он называет прежнюю Россию «житницей Европы» и сам же говорит о «голодном» русском народе. В своем разноречии он не замечает противоречий, однако видит «кричащие противоречия» Толстого. Уличает Толстого в отчужденности от народа, даже в незнании и в непонимании народа, а сам называет Толстого «отображением своего народа».
Хотя уже не требуется отвечать Котсовскому ради защиты Толстого, но его критика наводит на мысль об отсутствии состоятельного решения общей и принципиальной проблемы о роли литературы в обществе, когда у творцов литературы, по выражению Пушкина, «зубки прорезываются и начинают грудь матери-кормилицы кусать», иначе говоря, подпиливают сук на котором сидят. В самом деле, кто виноват и что делать? Два вопроса, называемых во всем мире вопросами русскими, сводятся к выбору: шестьдесят лет великого русского романа от «Евгения Онегина» до «Воскресения» или семьдесят четыре года последствий революции, предсказанной или даже спровоцированной великим русским романом.
Мы знаем точку зрения Константина Леонтьева: русская литература ниже русской действительности, русские люди типа Вронского нужнее России, чем создатель фигуры Вронского. Известна розановская анафема русской литературе. Есть книга В. Ф. Иванова, из которой следует: большинство русских писателей, причем, крупнейших писателей, создавали пасквили на Россию. Сейчас договорились до того, что русская классика – «гнойный нарыв на теле нации». Серия изданий Московского Института русской цивилизации предворяется указанием, что в серию вошли «великие русские мыслители, отражающие главные вехи в развитии русского национального мировосприятия». Среди великих, вошедших в серию, есть Достоевский, но нет Толстого.
У Котсовского говорится: «Русский мистицизм – вера в Бога, вера в пребывание его в каждом из нас, он – вера в чувственное, но не умственное познание Бога. Этот русский мистицизм, несмотря на все преследования, начинает возрождаться в СССР». У нас на глазах мистицизм возродился и поддерживается государством. Этот «Религиозный Ренессанс», надуманный и лицемерный, – расплата за надругательство над отечественными святынями за годы советской власти. Невозможен возврат к навязываемому литературе учительству и показному «духовному здоровью». Есть необходимость ответить на вопрос, которым задавался Толстой, говоря о музыке: «Что она делает и зачем она делает это?». Вопрос целесообразно адресовать и литературе.
2017
Не читавший «Анны Карениной»
(Помещенный здесь отзыв о книге известного русского литературоведа из Риги журнал «Вопросы литературы» был готов опубликовать, однако требовалась жанровая определенность: либо это рецензия, либо – статья. Если рецензия, то текст придется сократить, если статья, то журналу нужно подыскать оппонента, который бы высказал другую точку зрения на затронутые в моем тексте проблемы, в особенности, что касается всего советского. Литературным журналам сейчас тяжело живется, и пока в Редакции решается вопрос, какой из вариантов предпочесть, я воспользовался возможностью поместить свой материал в приложениях.)
На вступительных экзаменах во ВГИК Василий Шукшин сознался, что «Анны Карениной» он не читал. С этого начинает свою книгу о Шукшине Павел Глушаков. Заканчивает он книгу сопоставлением паломничества в Ясную Поляну с нескончаемым потоком стремящихся в музей Шукшина на Алтае. Так, сравнением с классиком, определяется масштаб личности и творчества нашего современника. По мнению автора книги, Василий Шукшин явился осуществлением гоголевского пророчества о Пушкине: русский человек в его развитии через двести лет.
Справедливость сопоставления окажется проверена со временем. Но во всяком случае, Павел Глушаков неодинок. В книге Евгения Вертлиба, появившейся впервые в Америке тридцать пять лет тому назад, Шукшин уже рассматривался как источник «русского духовного возрождения» В ту же пору историк Михаил Геллер и писатель Владимир Максимов, обмениваясь мнениями о Шукшине на страницах парижского эмигрантского журнала «Стрелец», размышляли о том, что же движет Шукшинскими «чудиками», и один из собеседников предположил: «Ищут волю», другой добавил: «Они ищут душу». Могу, подтвердить как свидетель-современник, что именно таков был читательский отклик, вызванный произведениями Шукшина, и нельзя не согласиться с определением причины подобного отклика, какое предлагает Павел Глушаков: «В прозе Шукшина впервые не просто заговорил, но стал мыслить (иногда чудно, нелепо) тот огромный народный материк, который оставался в русской интеллектуальной культуре неизведанным и пугающе странным».
Да не будет мое уточнение принято за педантизм, но верное определение портит впервые. Огромный народный материк неприкаянных был охвачен ещё Максимом Горьким в предреволюционной книге «По Руси», охвачен с актуальной целью, ради ответа на вопрос, следует ли этот народный материк подвигать на революцию. Ответ был получен в советское время, когда место горьковских босяков и бродяг заняли шукшинские чудики. «Горьковские герои явились благоприятным художественным материалом для Шукшина» – отмечает Павел Глушаков, называя шукшинское отношение к Горькому «отзывчивостью». Однако среди горьковских произведений Глушаков не называет именно той густо населенной книги, созданной, по словам Горького, чтобы очертить «свойства русской психики и наиболее типичные настроения русских людей».