Пропуск крупнейшего и прямого предшественника, возможно, объясняется обстоятельствами – книга Горького в то время, когда формировался писатель Шукшин, выпала у нас из широкого обращения как отрицательный ответ на ещё один принципиальный вопрос: даже если русских людей удалось-таки вдохновить на революционный бунт, можно ли с этими людьми построить социализм? Книга дополнялась по ходу революционных событий, и в окончательном варианте была выпущена Горьким, когда он жил в эмиграции – демонстративной: расходился во мнениях с руководителями государства рабочих и крестьян. Важнейшие расхождения сводились к вопросу, на который к нашим временам, казалось, уже был получен неопоро– вержимый утвердительный ответ, поэтому обращать особое внимание на эту книгу считалось необязательным.
Обстоятельствами объясняется не только отзывчивость, но и свойственное Шукшину отталкивание от Горького, о чем Павел Глушаков говорит, называя причину – горьковское неприятие крестьянства. Сказалось неприятие в хрестоматийном рассказе «Челкаш», который подробно рассматривается Глушаковым, сказалось и в статье «О крестьянстве». Эта статья Горького наряду с его «Несвоевременными мыслями», в отличие от книги «По Руси», находилась «под гайкой», в спецхране, и могла быть прочитана только по специальному разрешению. Павел Глушаков не сообщает, добивался ли Шукшин допуска, чтобы прочитать статью, но убеждения Шукшина могли побуждать его сторониться «закрытых» антисоветских материалов. Поэтому Владимир Максимов, признавая «огромный талант» Шукшина, назвал его «типичным конформистом», который, если не пишет (очень хорошо), то изъясняется «партийно-советскими банальностями». Шукшин в самом деле, не будучи диссидентом и не доверяя «интеллектуалам», примыкал к лояльно-патриотической интеллигенции, которая называла себя «государственниками», настроенными к советскому режиму и лояльно и критически. Для директивных инстанций договориться с патриотами было едва ли не труднее, чем с диссидентами, поскольку государственники подвергали критике неприкасаемые события советской истории – индустриализацию и коллективизацию. Павел Глушаков, говоря о невнимании к «бесконвойной» среде, разумеется, имел в виду отношение к чудикам в нашей интеллектуальной культуре второй половины ХХ века.
До чего противоестественным выглядело безгласие огромного материка, говорит цитируемая Глушаковым запись из рабочих тетрадей Шукшина: «Черт возьми! – в родной стране, как на чужбине». Эту запись я, живший в то время, решусь истолковать. Шукшин, похоже, соглашался с мнением, ставшим тогда распространенным. В те времена один русский советский писатель того же, что и Шукшин, поколения и сходного с ним умонастроения, подал докладную советскому правительству. Писателем этим был Дмитрий Жуков, автор преимущественно исторических сочинений. Шукшин для Жукова был «Васькой», Жуков для меня – «Димкой», и я слышал от Димки, какова была мысль его докладной: он чувствует себя на родине – иностранцем.
Подобную точку зрения поддерживал патриотический голос «из-за бугра», подавал его эмигрант, философ, писатель и программист, специалист по исчислениям Александр Зиновьев. Находился он ещё за границей, но уже собирался вернуться на родину, и его атаковали интервьюеры, упрекая за великодержавный шовинизм. На это со страниц того же «Стрельца» следовал зиновьевский ответ: «В СССР самый низкий уровень жизни у русских, образования – у русских и самый низкий социальный уровень – у русских… Возьмите социальную структуру каждого народа, и вы увидите, что буряты устроены лучше, чем русские». Поэтому и Шукшин, не покидавший родной почвы, чувствовал себя словно живущим на чужбине.
«Сейчас Шукшин не очень популярен» – это суждение академика Александра Панченко, высказанное в предисловии к русскому изданию упомянутой книги Евгения Вертлиба, относится к следующей эпохе, к истории уже другой России – не советской, перестроившейся, когда народный материк, обретший голос в прозе Шукшина, оказался обойден, обманут и был вынужден вести борьбу за существование.
С тем, что интерес понизился, причем, не только к Шукшину, но и к другим писателям его поколения, так называемым «шестидесятникам», отчасти согласна Екатерина Васильевна Шукшина, дочь Василия Макаровича, литературный труженик, переводчица. В пору радикальных перемен фигуры «шестидесятников», безусловно, не первенствовали.
Книга Павла Глушакова – плод передышки, когда накатилась новая волна интереса к Шукшину и люди, ставшие бывшими (советскими), устремились на поиски источника желанного и необходимого духовного возрождения. У меня о том, каков сейчас интерес к Шукшину, представление, признаюсь, фрагментарное. Сужу по его книгам, доступным в местном магазине русской книги. Не могу сказать, что книги расхватывают, но тут книг вообще не расхватывают. Всё же интерес есть, владелица магазина предложила мне вместительный сборник рассказов, выпущенный издательством «Вагриус» под названием «Шире шаг, маэстро» (составитель, увы, не указан). Был мне предложен и целый том, «Калина красная», с текстом киноповести, с записью текста по фильму, с комментариями и иллюстрациями, но, к сожалению, без реквизитов, что придает этому изданию «пиратский» оттенок нелегальности. Но мои недоумения отпали, когда я прочел, что в составлении тома вместе с зарубежным шукшинистом (шукшиноведом) Робертом Манном участвовала Л. Н. Федосеева-Шукшина. Есть в американском магазине и другие шукшинские книги, всего не перечислишь.
Книга Павла Глушакова – слово в полемике о нашем недавнем прошлом, о советском времени. Одни называют то время позорным, для других – это наш Ренессанс. Проблема в том, что стыд и расцвет нерасторжимы, а полемистам приходится занимать одну из сторон. Как стороны связать, есть лишь один способ аргументации, к нему и прибегает Павел Глушаков – ad artis, искусство. Примером искусства Павлу Глушакову служит писатель– прозаик, поэт, кинорежиссер, сценарист и актер, который за десяток лет сыграл двадцать семь ролей, поставил как режиссер шесть фильмов, опубликовал семь книг, куда вошли около двухсот рассказов и два романа. И уж, наверное, своевременно не прочитавший «Анны Каренины», тот же писатель с лихвой наверстал пропущенное как читатель. Пусть не диссидент, но, вне сомнения, неортодоксальных взглядов, Шукшин, вызывавший настороженность и сопротивление цензуры, удостоился престижнейших государственых премий, почетных званий, пользовался широченной, можно сказать, общенародной любовью. Фильм «Калина красная», который, как подчеркивает Роберт Манн, Шукшин поставил по собственной повести и сыграл в картине главную роль, просмотрело шестьдесят два миллиона зрителей.
Время, когда возникло такое творческое явление, не может быть только позорным, и вместе с тем позорные рубцы видны на судьбе Шукшина. Он снимался в кино, сам снимал фильмы, писал рассказы и романы, всё это вызывало колебания советской культурной почвы, однако в критике не появилось ни слова о том, что же сказывается в сыгранном, поставленном, написанном разносторонним дарованием. Не было критических перьев и умов высказаться? Некому было по поводу «Калины Красной» написать так, как некогда в русской критической традиции откликались на «Грозу», «Обломова» и «Накануне»? Были достаточно острые перья, нашлись бы и проницательные умы, не было условий, чтобы высказаться, называя вещи своими именами. Обсуждая «деревенскую прозу», с которой обычно связывали Шукшина, рассуждали об исконных чертах русского национального характера. Во вступительной заметке (без подписи) о «Калине красной» сказано: «Одной из главных причин необычайного успеха фильма является то, что особенно важную роль в нем играют народные традиции и христианское наследие» И это в издании уже неподцензурном, когда никто бы не помешал определить, о чем фильм, однако в суждениях о фильме особая роль отведена традициям и наследию. А «деревенщики», в их числе и Шукшин, писали о чем? Они оповещали о кастовом расслоении и социальном разладе в стране, о росте во всех слоях советского общества преступности, отличающейся зверской жестокостью, и особенно (NB!) о бедственном положении колхозной деревни, державшейся на Федорах Кузькиных Бориса Можаева, Иванах-Африканычах Василия Белова и шукшинских «чудиках». Если эмигранты, рассматривая чудиков, рассуждали о них как о «людях из умирающей деревни», то советские критики умилялись «душевностью» потерявших опору и сорвавшихся с якоря людей, вместо того, чтобы видеть в них очевидные признаки социальной катастрофы.
К душевным, вольнолюбивым сельским жителям на подмогу из года в год каждой осенью отправляли научных работников моего возраста, отправляли и маститых по-старше, но сколько бы все мы сообща ни старались, многие из тех селений позднего советского времени оказались по ходу перестройки сочтены «неперспективными» и подлежащими упразднению. Нашему зрению в панорамной картине, открывшейся на трудовом фронте, бросался в глаза штрих, проскальзывающий и в рассказах Шукшина: сельские населенные пункты, куда нас посылали, походили на «покинутые деревни» времен европейской Индустриальной революции конца ХVIII столетия, вид которых был для нас узнаваем по переводам английских баллад Жуковским. Словно в элегических стихах, подмосковные деревни бывали безлюдны, мы оказывались в колхозах без колхозников. Весной зерновые и картошку под Загорском или под Можайском сажала техника районного МТС, осенью та же техника убирала хлеба, мы собирали картошку, а харч нам из года в год готовила очередная вылитая тетка Марья, сошедшая по случаю нашего пожарного прибытия со страниц шукшинского рассказа «Беседы при ясной луне».
В книге Павла Глушакова содержится и такой многозначительный эпизод. На элитарном Новодевичьем кладбище, где похоронен Василий Шукшин, к его матери подошел незнакомый гражданин, видно, посещавший могилу своей супруги, подошел и, не представившись, сказал: «Спасибо вам за такого сына». Представляться и не требовалось – слишком узнаваем, этим гражданином был глава советского правительства, Председатель Совета Министров СССР и член ЦК КПСС Алексей Николаевич Косыгин. Трогательное признание! А в печати мы прочли ещё и такие слова отзыв– чего Предсо