ой прежний заступник, член Редколлегии Андрей Михайлов, встал на сторону рецензента, работа над изданием застопорилась и совсем развалилась. Насколько я знаю, Кате в конце концов удалось издать «Портрет», но это уже без моего участия. А я, когда первичная битва в борьбе за Джойса была выиграна, повёл борьбу против Джойса, и от меня взялись его защищать те, кто за сочувственный к нему интерес некогда меня же критиковали.
Собственно, я всего лишь подписался под приговором, который Джойс ещё в молодости услышал от старого ирландского поэта: «Нет у тебя достаточно хаоса в душе, чтобы создать целый мир». Хаоса с годами не прибавилось. Населить «целый мир под переплетом», как он того хотел, Джойс не смог. «Улисс», в самом деле, тупик – понял я, что имел в виду Пристли.
Айви Вальтеровна Литвинова, вдова Наркома и соплеменница Джойса, мне рассказала, как она пожаловалась ему: «Трудно читать вашу книгу» и получила ответ: «Писать было трудно». Тот же гомеопатический довод оказался взят на вооружение поклонниками Джойса, точнее, идолопоклонниками, как выразился Хемингуэй, участвуя в борьбе за «Улисса», однако без ослепления. Между тем уравнение «трудно писать, значит, трудно читать» оказалось принято: потрудитесь заодно с писателем, как если бы зрителям в цирке, чтобы оценить искусство канатоходца, предложили пройтись по проволоке.
От начала и до конца «Улисса», кажется, не прочли даже литературные авторитеты, однако они запугивали читателей, требуя от них восхищения тем, чего в тексте не было – увлекательного повествования. Первый акт запугивания – появившаяся, как только роман был издан, статья Т. С. Элиота. Прочел ли роман сам Т. С. Э., неизвестно. На вопрос не отвечает даже специальное исследование «борьбы за “Улисса”». Исследователь рассказывает, как Элиот уговаривал собратьев-писателей уверовать в достоинства и значение романа. Это и раньше было известно, но я ждал, что в подробном описании борьбы за роман будет сказано, читал ли роман главный борец. Однако в книге нет сведений, дал ли Элиот себе труд прочесть им канонизируемую книгу, прежде чем написать свою «директивную» статью (таковы по тону все статьи Т. С. Э., считавшегося литературным диктатором)[39]. «Нет у меня желания, – писал Элиот, – тратить время на выражение моих похвал; книга дала мне все неожиданности, восторги и ужас, какие я только мог ожидать, и на том мы вопрос оставим». Почему же уходить от вопроса, когда требуется ответ? А потому что Элиот предложил особый способ чтения и выразил это своим тщательно продуманным, намеренно-косноязычным слогом (Элиот, как и Борис Пастернак, прошел Марбургскую школу, выученики школы писали так, словно им трудно слово сказать). Прочел или нет роман Великий Том (так называли Элиота), однако объяснил, как трудную для чтения книгу понимать. Нелегко читать, зато можно понимать, – таков выход при авторской неспособности увлечь читателя. Элиот предлагал так относится к его же собственной поэзии, трудной до невразумительности: следом за «Улиссом» вышла его, правленая Эзрой Паундом, поэма «Пустырь», в ретроспективе роман и поэму ставят рядом как вехи в истории современной литературы.
Своего понимания «Улисса» Элиот подробно так и не изложил, он обычно в своих критических высказываниях как бы распоряжался, давая указания, как следует думать, не затрудняя себя доказательствами, почему собственно следует. Рассуждая об «Улиссе», Элиот настаивал на понимании. Будто искушенные читатели чего-то не понимали! Если не понимали, то лишь одного: зачем писать так, чтобы трудно было читать? Понимать можно и нужно любой текст, однако чтение художественной литературы увлекательным делает понимание особое. Чтение захватывает читателя до забвения самого себя, а уж затем, одумавшись, читатель, если захочет, может и подумать над тем, что же он, читая, проглотил, не раздумывая. Элиот предложил понимать «Улисса», как бы разгадывая ребус: вместо удовольствия от чтения удовлетвориться пониманием значения. «Посмаковать», – объяснил мне свой способ чтения любитель понимать.
Элиотовское понимание приняли за норму, требование труда от читателя стало обязательным, и если автор не добился увлекательности, оправдывали автора, даже признавая его недостатки недостатками: «Бывают недостатки лучше иных достоинств». Пишущих с одними способностями стали теснить пишущие с другими способностями, и не попал О. Генри в антологию новелл, отобранных согласно вкусу современного антологизатора. Упадок специальной требовательности – один из признаков омассовления всего, что когда-то считалось уникальным и называлось избранностью.
У гения – преходящее нарушение равновесия между вдохновением и рассудочностью. Шекспировская драма «Мера за меру» и пушкинская поэма «Анджело» содержат важнейшие мысли великих писателей, однако то и другое в их творчестве второстепенно. Фаддей Зелинский назвал «Меру за мерой» драмой «сравнительно посредственной». «Местами пьеса невразумительна», – признал Довер Уилсон. «Много искусства, мало поэзии», – судил Белинский об «Анджело», указывая на отрицательное открытие творческой тайны: нехватка поэтичности. А чем меньше поэзии, тем меньше Правды. Комедию «Мера за меру» Бернард Шоу считал «самым серьезным» произведением Шекспира, но ведь никому не приходит в голову задаться вопросом, серьезны ли «Гамлет», «Король Лир» и «Макбет». Серьезность «Меры за меру» заметна как основное достоинство – умственное, не художественное. Очень серьезны «Серьезные размышления Робинзона Крузо», третий том, следующий за двумя томами «Приключений» и мало кем читанный, но что эта серьезность рядом с отпечатком человеческой ступни, которую в части первой видит на песке Робинзон! Напугавший привыкшего к одиночеству след выражает невыражаемое никакой серьезностью. Как взмах Холстомера хвостом, так и отпечаток ступни – создание с неисчерпаемым смыслом. А рассуждения Робинзона о том, что на необитаемом острове чувствовал он себя менее одиноким, чем в городской толпе, пророчески проницательны, однако принадлежат к нехудожественной деятельности.
Проблема мне представлялась необычайно злободневной: то и дело критический пересмотр сводился к оправданию творческой неудачи. В наше время крупнейшие литературные фигуры – насквозь рассудочны, проще говоря, лишены таланта. О них судят так: «Хорошим писателем назвать нельзя, но писатель великий». Что подобная формула означает? В произведениях «великого» поставлены серьезнейшие проблемы, искусно демонстрируются повествовательные приемы, однако для читателей всё это труднодоступно. Почему? Из-за нехватки таланта.
Поставленный в западной литературе на первое место в ряду важнейших произведений ХХ века «Улисс» служил образцом всему, что производилось с помощью романа Джойса «в качестве повивальной бабки» (об этом и писал Олдингтон). Неудобочитаемость стала признаком содержательности и мастерства. Писатели тянут, как Джойс, рассудочную словесную вязь, выстраивают сложные конструкции, а критики находят себе занятие, анализируя плетение словес и замысловатые построения. Говоря о современном писателе «Он, как Джойс…», имеют в виду, что писателя трудно читать, как будто читатели читают точно так же, как истолкователи, толкуют, изощряясь в понимании ими расковыриваемого и смакуемого текста[40].
Каким талантом одарен Джойс, дает представление его рассказ «После гонок». В рассказе – семь страниц и вроде бы не происходит ровно ничего. Молодые люди побывали на автогоноках, побезумствовали, провели бессонную ночь и встретили восход солнца, а на читателя дохнуло утренней свежестью и молодостью. В студенческие годы, когда я читал «Улисса» кусками, вчитываясь в эпизоды, они потрясли меня. Удивительный словесный рисовальщик, Джойс делал изумительные по выразительности наброски психических состояний. «Мое детство склонилось рядом со мной» или «Она поцеловала меня… Меня… Неужели и теперь это – я». Читал, перечитывал – сердце замирало. Умри литература – лучше уже не напишут!
Как всякий преданный литературе писатель, Джойс был ненасытным читателем, читал «Повести Белкина», понятно, в переводе. Спорно, читал ли он Чехова, но Чехов уже был в атмосфере, и если Вирджиния Вулф говорила о чеховских рассказах: «Вроде бы ни о чем, а горизонт расширяется», то Джойс в пределах фрагмента доводил безсобытийность до крайности: просто идёт жизнь. Если бы Джойс при его способности запечатлеть движение мысли и чувства оказался наделен ещё и дарованием повествователя, то литература достигла бы «страшной высоты Парнаса». Но способный создать поразительный эпизод, лишен был способности повествовать. Тщательно сконструированный текст «Улисса» в семьсот страниц подтвердил пророчество поэта: страницами – озарения, в целом – мертво.
В этом убеждении меня укрепило чтение книги Квини Ливис «Литература и читающая публика». Квини говорила о радикальном разобщении новейших читательских вкусов: если прежде все читающие зачитывались «Приключениями Робинзона Крузо» и «Посмертными записками Пиквикского клуба», то в ХХ веке одни называли шедевром «Улисса», другие были захвачены романом Аниты Лоос «Джентльмены предпочитают блондинок» – два литературных события 20-х годов. Романа Аниты Лоос я ещё не читал и понял противопоставление так: истинная литература и поделка. Когда же «Джентльмены предпочитают блондинок» я прочел, оказалось, совсем не поделка: умно, умело и занимательно, хотя предмет – переписка двух глуповатых бабенок, но тот самый случай, когда низостью предмета измеряется высота искусства. Если бы у Джойса было повествовательное дарование Аниты Лоос… Однако у рисовальщика – не рассказчика, такого дарования не было. Джойс упорствовал в самоутверждении, доказывая себя в том, в чем несилен, и это ему удалось при сочувственной поддержке. Так началось и так продолжалось. Была произведена переоценка литературных величин, из настоящего и прошлого стали избирать образцы «трудной» прозы и «трудной» поэзии. Некогда поставленное на второстепенное место выдвинулось вперед. То и другое существовало всегда, разумелось само собой: были и есть значительные (по содержанию) авторы, которые умны, серьезны, умелы, но, увы, бездарны. Однако эта иерархия постепенно перестраивалась: достоинства усматривались в том, что не считалось достоинством.