Хорошая книга
«Моя мать писала и по-французски».
Когда в январе 1969 г. мы с Шашириным выгружали лошадей в Монреале, пришел брать интервью у нас корреспондент «Радио Канады» Александр Андреевич Ливен, а я обратился к нему с просьбой назвать хорошую книгу о зарубежных русских. Александр Андреевич ответил, что это роман Нины Федоровой «Семья». И добавил: «Псевдоним Антонины Федоровны Рязановской». Ливен рекомендовал роман, но предупредил: «У меня этой книги нет». Достать книгу мне не удалось, спустя десять лет нашёл я «Семью» в библиотеке Университета Стокгольма и в телефонном разговоре с Антониной Федоровной решился к «хорошая книга» добавить: «… и хороший поступок».
Антонина Федоровна, вроде Димкиной бабки – Веры Степановны, по образованию и формированию бестужевка, и по двум человеческим реликтам я могу судить о среде. «О чем ни спросишь, отвечает», – вспоминали американцы, знавшие Рязановскую. Её муж Валентин Александрович – культуролог, у него учился харбинский, перебравшийся со временем в Америку, географ и путешественник Виктор Порфирьевич Петров, он оставил об учителе воспоминания, рисующие ученого всезнающего и понимающего. Михаил Пришвин упоминает брата Рязановского – Ивана, общение с Иваном Александровичем Пришвин назвал «эпохой Рязановского». Алексей Ремизов, тоже испытавший влияние Ивана Рязановского, изображает его в беллетризованных мемуарах «Взвихренная Русь» комментирующим происходящее и не укладывающееся в сознании.
Рязановские – культурный очаг, им ещё предстоит воздать должное, они – патриоты физиологические: русское, значит, лучшее[76]. Это – убеждение людей, оснащенных универсальной осведомленностью и повидавших мир. Сейчас мы слышим о том, что государственность нам создало Монгольское иго. «Этого не было», – писал старик Рязановский, монголами признанный специалист по монгольскому праву. Его сыновья подтвердили мне это мнение.
Николай и Александр Рязановские родились в Харбине и, как ДимДимыч Григорьев, не ступали на русскую землю до седых волос. Их эмигрантская семья, перебравшаяся из Харбина за океан, существовала в обстоятельствах стеснённых. Источником безбедного существования для русских такого интеллектуального уровня могло бы служить участие в холодной войне, но от этого патриоты уклонились. Рязановский-отец был на ноги разбит параличом, матери лишь от случая к случаю удавалось получить уроки в школе – словом, бедствовали. Антонина Федоровна однажды взяла и от безвыходности по-английски написала роман, а рукопись отправила на конкурс журнала «Атлантик». Некоторое время спустя раздается телефонный звонок: «Какими купюрами премию вам выдать, крупными или мелкими?» – «Мелкими и, пожалуйста, как можно больше», – словно во сне отвечает ставшая лауреатом престижной литературной премии. Сыновья рассказывали: «Пришли по почте пачки денег, мать сидела за обеденным столом под лампой и подбрасывала вверх зеленые купюры, падавшие на неё бумажным дождем».
Рязановская не перевела, а написала тот же роман по-русски. Совет Ливена себя оправдал: «Семья» – хорошая книга, мне кажется, лучшая книга о русских за рубежом, созданная в эмиграции русским человеком. Александр Валентинович Рязановский рассказывал: оказался он в лифте с Набоковым и мастер интеллектуальной взвинченности промолвил: «Можете гордиться своей матерью». Среди почитателей Нины Федоровой числились Сикорский и Стравинский.
Двадцать лет у меня ушло, чтобы роман опубликовать у нас. В разных редакциях читали, хвалили, однако говорили «Низззя!», а почему, не только мне, но и сами себе не могли объяснить. Такова была атмосфера, полная неизъяснимой недозволенности. Чтобы показать «Семью» в очередном издательстве или журнальной редакции, приходилось каждый раз перепечатывать, дело было до эпохи ксерокса, и каждая машинистка, невольно читавшая текст, говорила: «Вся из-ревелась». Удалось пробить «Семью» перед самым развалом благодаря Валерию Ганичеву, получившему в свои руки «Роман-газету»[77]. Книга тут же нашла отклик, как находит всякое «живое описание». Идя против потока претенциозной, поверхностной и тенденциозной чепухи, так проникновенно, так умно, прекрасным русским языком с легким иностранным акцентом, сочувственно и не щадя их, написать о зарубежных русских! Вышедшая у нас в годы гласности «Семья» не была убита перенасыщенным книжным рынком, не потонула в потоке разоблачений, её не захлестнул шквал сенсационной литературы, хотя по своему обыкновению никаких усилий к организации успеха я не прилагал. Интерес к «Семье» возник и развивался стихийно, в печати появился всего один-единственный отзыв, правда, восторженный, с интонацией «Ну и ну, здорово!», а что касается читательских мнений, то один требовательный читатель назвал мне особый признак популярности книги: у него «Семью» украли. А этот роман не секс, не детектив, это человечное – живое! – слово о живых людях. Прямо и опосредованно есть там и Россия, и революция, и гражданская война, и эмиграция, и религия, и любовь, всё это в лицах. И не требовалось кричать, что это «великий роман». Как сказал мой эксдомовладелец, просто хорошая книга, которую, однажды прочитав, читатели не забывают и не расстаются с ней – не найдёшь и у букиниста, а это, книжный червь, скажу вам признак истинной популярности.
Хорошие книги – особая категория. Ни «Анна Каренина», ни «Братья Карамазовы» не умещаются в эту рубрику. «Хорошие книги» возникают на волне величия, когда литературная почва взрыхлена и многослойна, и небездарные люди, усвоившие культуру писательства, пишут хорошие книги. Почему сейчас, когда ни великих, ни хороших книг нет, все же появляется, и немало, неплохих «криминальных» романов? Несчастного Дэвида Марксона «серьезные» книги, искусно написанные, не могла читать его собственная дочь, а я – читай не читай, понять был не в силах, зато два «полицейских» романа, которых сам же Дэвид стыдился, не заметил, как проглотил. Профессор литературы, которому я рассказал об этом, отозвался с искренним удивлением: «Так вы считаете удобочитаемость признаком настоящей литературы?». Словно стыд да и только сознаться, что с удовольствием кушать можно лишь хорошо приготовленное.
Живет богатая традиция повествования, и у кого есть талант, тот с успехом традиции следует. «Семья» – побег руссана, как называли на Западе романы Тургенева, Толстого и Достоевского. Даже эмигранты старшего и среднего поколения по моей рекомендации стали читать «Семью»: «Как же мы раньше не знали этой книги?» Ответ: инерция, групповщина (партийность), реклама. Литература партийна, читатели партийны, а иначе книги как бы не существует. «У меня ещё рассказы есть», – говорила мне Антонина Федоровна. Оказалось, у неё и пьеса написана. Но замечательная писательница Нина Федорова – автор одной книги. Продолжение «Семьи», роман «Дети» и трилогия «Жизнь», опубликованные у нас «Роман-Газетой» в другие времена и при другом начальстве, имели у читателей успех едва ли не больший, хотя они слабее «Семьи», и язык уже сильно засорен англицизмами. Однако читатель, отождествляя себя с персонажами, любит чувства без иронии, себя соотносит с прочитанным и сопереживает героям. В отличие от иронической «Семьи», пусть мягко иронической, но всё же иронической, «Дети» и «Жизнь» ближе множеству читателей прямолинейной благорасположенностью к разбросанным по свету русским людям.
«Семья», «Детство Никиты», «Дерсу Узала», «Путь всякой плоти» (на три четверти), «В честь Каталонии», «Зелена была моя долина», «Плачь, любимая страна» – не прочитавшие таких книг потерю переживут, но кто прочтёт, не почувствует себя обманутым. Ведь нередко читатель остается озадаченным после чтения будто бы великой книги, которая на самом деле представляет собой временную и вовсе дутую величину. Вспомните, каким книгам уже на нашей памяти обещали бессмертие, если сможете вспомнить те книги.
Тени незабытых предков
Торгуйте лошадьми, Димитрий, милый друг.
Не продавайте лишь Пегаса.
Пусть Элиот хранит ваш творческий досуг
На склонах русского Парнаса.
… Они только умнеют с годами при воспоминании о них. Мы ещё застали этих энциклопедистов, мы у них учились, точнее, они нас учили, пытались учить, а мы… Понравится вам чувствовать себя безнадёжным неучем, сколько бы вы ни старались понабраться знаний? Однажды состоялся у меня с Михаилом Павловичем Алексеевым разговор не о литературе – о лошадях. Ну, думаю, уж тут я не оплошаю! Вдыхал ли многоуважаемый Михаил Павлович когда-нибудь, выражаясь по-конюшенному, благородный аромат конского пота? А он между тем меня спрашивает: «Не попадалась ли вам такая книга “История лошади, записанная с её собственных слов”?» Н-не попадалась. «Сочинение это вышло анонимно на английском языке в конце восемнадцатого столетия и, я полагаю, могло послужить Толстому в числе источников, когда он создавал Холстомера», – так говорил академик, глядя на меня поверх очков, а в глазах его я читал: «Как с вами, молодой человек, беседовать о лошадях, если вы не знакомы в достаточной мере с литературой по этой теме?».
Эрудиты попадались и среди моих сверстников, а если Алексеев читал на семи языках, то ныне, не исключено, иные из молодёжи выучили ещё больше иностранных языков, благо несравненно с нашими временами облегчился доступ за границу. Однако ни у сверстников я не видел, ни, судя по тому, что удается прочесть из опубликованного новыми авторами, не вижу того отношения к материалу, той веры в факты, что не позволяла Алексееву устранить из классического текста несколько слов, а мне, при отсутствии той же веры, ничего не стоило это сделать. Вера вещь органическая, вера во что бы то ни было, либо она есть, либо её нет, дается с воспитанием, становясь частью индивидуального сознания. «Я верю в существование фактов», – сказал влиятельный мыслитель в