Подгоняемые его кнутом и поощряемые его пряником, младо-теоретики от литературы и написали «Теорию», один из томов которой был почти целиком Вадимов. А прогрессивные силы решили дать младотеоретикам-неоконсерваторам, во главе со старым Яковом, острастку, но Ермилов закатал рукава и силам агрессивнопрогрессивным показал такой марксизм и такую партийность, что враги, как шведы под Полтавой, сложили оружие.
Этой битвы видеть я не мог, был младше создателей «Теории», но кому повезло оказаться свидетелем схватки, те со всеми подробностями живописали, что это было за побоище и как бывалый литературный боец сначала вроде бы выражал полное согласие с противниками, поддавался им, но едва они открывались и шли навстречу, он сажал наотмашь в поддых, так что врагов скрючивало от силы и неожиданности удара[83].
Большой Иван, наш тогдашний директор, сам в драку не ввязывался, но подбадривал «Володю», так Иван Иванович любовно называл Ермилова. Два ветерана литературной борьбы доподлинно знали, кто тут марксист и почём у этих марксистов партийность. Конечно, если бы не Лена, Владимир Владимирович, наверное, и бровью бы не повёл. А так он вспомнил былое, тряхнул стариной, демонстрируя, что значит бить, бить наповал в полемике, вроде бокса без перчаток, как в оны годы бывало, чего, понятно, новейшие мастера закулисной склоки уже не умели.
Кому-то покажется, что избиение, да, избиение прогрессивно мыслящих, я описываю садистически, испытывая удовольствие, но ведь если догматизм набил нам оскомину до омерзения, то и от свободомыслия стало воротить, как от вранья. И если подлецы были подлы по определению, открыто, то благородные оказывались подлы винтом, с вывертом, с ними надо было соблюдать особую осторожность. Тому учит и наша классика, если читать, а не выдумывать, что в ней написано: благородству, которое слишком в восторге от собственной правоты, доверять не следует. Люди с версиловскими намерениями хотели дерзких молодых учёных выскочек поколотить, не тут-то было! Как бывает в подворотне, малыши привели большого дядю, а тот, хотя был ростом мал, оказался силён и защитил их от хулиганов с чужого двора.
«Три области человеческой культуры – наука, искусство и жизнь – обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству».
Прочитав найденные у Ермилова «Проблемы творчества Достоевского», Вадим настоял, чтобы Сергей с Генкой взяли книгу в институтской библиотеке. Когда тот же экземпляр, по приказу Вадима, оказался в руках у меня, то книга, вышедшая более тридцати лет тому назад, не выглядела затрёпанной, на формуляре значилось немного имен (а я всегда смотрел, кто раньше читал ту же книгу). В печати за рубежом, кроме всезнающего Рэне Уэллека и начитанного Симмонса, о Бахтине не вспоминали, в библиографии не заносили, даже не знали, что с ним стало. Открытием явилось и для Вадима, что автор «Проблем творчества Достоевского», оказывается, здравствует упрятанный за Волгой в Саранске, вдали от научнолитературных кругов, в границах которых определяются репутации. Под нажимом Вадима, Ермилов стал ссылаться на Бахтина в печати, а делал он это умело, демонстративно, добавляя «как известно, ещё Бахтин…». Вадим и Бочарова уговорил (Сергея пришлось тогда уговаривать), чтобы всё-таки разрешил он поставить своё имя в качестве редактора Вадимом пробитого и подготовленного к печати нового издания бахтинской книги.
Почему не поставил Вадим своего собственного имени, он мне рассказывал, но помню лишь, что помешала этому какая-то там, в «Советском писателе», внутри-издательская интрига, или же интриги не было, однако Вадим опасался, что она возникнет и затруднит переиздание, если он полезет на титул как редактор: мало ему, что они выпустили его собственную книгу «Происхождение романа». У Вадима не было мелкого честолюбия, ради цели достойной он способен был ужиматься и уходить в тень. Он думал и действовал исторически, в данном случае совершенно не по-ноздревски. Повторяю, не помню деталей, но у Вадима были соображения, побудившие его не выходить на авансцену вместе с Бахтиным. Не желая выглядеть одиноким в поле воином, создавал он впечатление, будто все, как один, горой за Бахтина! Впоследствии это стало одним из поводов не признавать за Кожиновым заслуги первооткрывателя или же признавать не в полной мере, распределяя роли по разным лицам.
Это Вадима не огорчало. Он был режиссёром действа, все же остальные являлись исполнителями и очень часто всего лишь статистами. Были и спохватившиеся-примазавшиеся, всегда так бывает, становится ли модой прошлое или амбивалентность. Когда битва была выиграна, они выходили на авансцену (и по-прежнему выходят) перед занавесом, чтобы с важным видом раскланяться в ответ на будто бы ими заслуженные аплодисменты.
«Проблемы творчества» были переизданы как «Проблемы поэтики». Вадим переименовал книгу из соображений опять же тактических, чтобы легче было пробивать. Так он мне говорил, а уж из нас никому Вадим прохода не давал без того, чтобы не востребовать какой-нибудь дани Бахтину. «Иди и читай!» – загораживал Вадим мне дорогу в институтском коридоре, в глубине которого находился Отдел рукописей, там прямо на столе лежала бахтинская диссертация в жёлто-оранжевом переплете даже не заприходованная: заходи и бери, ни у кого не спрашивая. Когда не имея сил преодолеть кожиновский кордон, я был вынужден не идти, куда шёл, а должен был повернуть по тому же коридору в обратную сторону, зашёл в отдел, открыл бесприютную диссертацию, и у меня закружилась голова. Так некогда, ещё в детстве, шла она кругом от некоторых книг. Например, от первых страниц «Последнего из могикан», и я закрыл тогда книгу Купера, не в силах от упоения и восторга читать дальше. Много лет спустя я вновь попробовал открыть ту же книгу, я опять не смог её читать, но уже по другой причине. Так было и с Бахтиным. С первых же страниц диссертации открылся осмысленный мир прошлого, имеющего свои права, и я, как требовал Вадим, тут же сделал на ещё не опубликованный труд сноску в работе о Шекспире, но дальше читать не мог по причине, по которой завалил ту же диссертацию профессор Самарин Роман Михайлович и о которой впоследствии я услышал от Роберта Яусса: «Противоречит фактам».
Диссертацию Бахтина зарубил мой учитель, и Бахтин был ему благодарен. Слышал я это от самого Михаила Михайловича, когда Вадим силком захватил меня с собой ехать к нему на поклон. «Самарин спас меня», – сказал Бахтин после того, как, смущаясь и робея, я ему признался, что учился у его оппонента. А Бахтин заулыбался так, словно был упомянут его лучший друг. Он объяснил: «Самарин критиковал мою диссертацию академически, не привнося политики». В давние недобрые времена, в конце двадцатых годов, когда Бахтин подвергся аресту, ему, видимо, всё же зачли критику фрейдистов, ведь им патронировал Троцкий. Расхождение в чём бы то ни было с Троцким равнялось получению охранной грамоты, чем и послужила Бахтину критика фрейдистов. С другой стороны, критиковал Бахтин и формалистов, называя их «Сальери от науки», но формалистам Троцкий не патронировал и даже критиковал их, что служило им охранной грамотой. У формалистов, кроме того, имелись связи, которые ни их преследователи, ни последователи всё же не раскрывают до конца или преподносят с милыми улыбками в телевизионных «Исторических хрониках». Видимо, не желают переусердствовать в постижении секрета выживаемости формалистов в условиях для них вроде бы вовсе не благоприятных. По крайней мере мы теперь знаем, что формалисты пользовались поощрением инстанций, устранивших Троцкого, а Бахтин критиковал формализм…
Дальше – провал, пауза, и вопросов возникает немало. Почему в поздние годы Бахтин, вспоминая своего приятеля-противника Б. М. Энгельгардта, даже не упомянул его книгу о формализме?[85] «Он эту книгу критиковал в своей книге против формализма», – пишут американские биографы Бахтина[86]. В таком случае, перед нами хронологическая загадка: книга Энгельгардта «Формальный метод в истории литературы» (1927) предвосхищает возражения, выдвинутые Бахтиным и Медведевым в книге «Формальный метод в литературоведении» (1928). Загадка же в том, что написанное Энгельгардтом читается так, будто написано прочитавшим книгу Бахтина-Медведева, которая ещё не вышла. Энгельгардт, отвечая оппонентам, цитирует их дословно, однако без кавычек. Не было ли там конфликта и не была ли положительная рецензия Луначарского на книгу Бахтина политической поддержкой автора? Похоже на сигнал закулисной борьбы. Кого с кем? Если вспомнить страшную судьбу Энгельгардта и тяжкую долю Бахтина, а также связи его соавтора П. Н. Медведева, литературоведа в штатском, как сообщается в альманахе «Атеней», то разыгралась ещё одна трагедия, не раскрытая до сих пор.
Нашёл ли Бахтин, хотя бы отчасти, общий язык с властями? Речь идет не о реабилитации и тем более не осуждении вовлеченных в ситуацию, прежде всего, самого Бахтина. Время осуждений и реабилитаций прошло, нам предоставлена возможность понимания, позволено определять, не опасаясь из определения сделать политический донос. Разумеется, для сложившейся тогда ситуации надо искать особые слова, как выразился Сергей Бочаров[87]. Но надо искать, не забывая, кто был соавтором Бахтина и что Бахтин оказался всего лишь сослан, а это отмечается всеми, кто об этом пишет, однако не делая выводов.
В сороковых годах, когда Бахтин представил в ИМЛИ кандидатскую диссертацию о Рабле, доброжелатели предложили дать ему сразу докторскую, а это всегда вредит, вызывая зависть (в те же годы моему деду рецензенты его кандидатской предложили дать докторскую, и на него поступил донос как космополита). Над Бахтиным из-за медвежьей услуги доброжелателей опять нависла опасность политического осуждения. Кто были доброжелателями и кто отрицателями, снова – пробел. Однако положение уравновесил Самарин, критикуя академически неосновательность концепции, и его отрицательный отзыв сыграл роль своего рода охранной грамоты. Проглядеть пренебрежения фактами Роман не мог, и когда уже в наши дни многострадательная диссертация благодаря Вадиму была опубликована, я от Яусса, прочитавшего книгу Бахтина, услышал, что бахтинская концепция карнавала не подтверждается исторически