«Ископаемый» Лифшиц был единственным в своем роде марксистом, знал Маркса от и до, причем, по рукописям, которые попали к нам, как он мне рассказывал, вместе с архивом Меринга. Знал и Гегеля, знал в оригинале. Вступавшие с Лифшицем в спор не представляли себе его уровня знаний о предмете полемики. Отвечавший в ЦК за литературу Игорь Сергеевич Черноуцан рассказывал: в коридоре Большого Дома на Старой площади сцепился с Лифшицем в лицо его не знавший наш кадровый марксист, ему показалось, что незнакомец излагает антимарксистские взгляды. Михаил Александрович повернулся спиной к неосторожному диспутанту и ушел. «А я спорщику говорю, – продолжал Черноуцан, – знал бы ты, с кем связался, иди домой и молись, чтобы не оказаться тебе в печати разорванным на куски!» Одинокий волк, как Лифшиц сам себя называл, обнажал зубы, когда ему удавалось нанести контрудар тем, кто пытался учить его марксизму, и летели клочки по закоулочкам. Жалкое зрелище представляли собой наскоки на Лифшица со стороны тех, чей марксизм ограничивался знанием цитат, выхваченных из марксистских антологий, им же составленных.
Когда умер Гейне, жена одного посредственного поэта, говорят, обрадовалась: «Вот хорошо! А то я боялась, что он напишет пародию на моего мужа». Многие жены, я думаю, вздохнули с облегчением, когда не стало Мих. Лифшица. Не сносить, пожалуй, и мне головы, если бы на глаза Михаилу Александровичу попались мои суждения в духе «вульгарных социологов», с которыми он сражался в 30-х годах. От сказанного я не отрекаюсь, однако вижу – сказано мной было так, что М. А., я думаю, изрубил бы меня в лапшу, но сборник вышел уже после его кончины.
Хотя я был знаком с ним, но о жизни его представления у меня фрагментарные. Из двух-трех упоминаний заключаю, что он воевал, под Воронежем попал в окружение, из которого удалось ему выбраться. Не могу сказать, за счёт чего он уцелел политически, однако мне, как и всякому, читавшему им написанное, очевидно: человек огромной, взрывоопасной учёности выжил чудом. Сам он говорил, что спас его Луначарский, но ведь Луначарский оказался неспособным спасти самого себя – отставили. Что же Лифшица удержало на плаву? Думаю, пасли его про черный день, на всякий пожарный случай, если вдруг потребуется, без болтовни, отличить марксизм от ленинизма, а ленинизм от троцкизма. Думаю так по аналогии с участью моего деда-воздухоплавателя, которого, при том что ходил он в космополитах и до преклонных лет числился младшим научным сотрудником, вызывали наверх и задавали вопросы, ответы на которые знал один он, ещё живая история летания. В подобном положении, по-моему, находился и Лифшиц: к нему за разъяснениями марксистских положений обращалось партийно-государственное руководство. Однако при том, что слушать его слушали, но печатать не печатали.
Перечитывая не вышедшие в свое время статьи Михаила Александровича, мне кажется, я понимаю, почему журналы «Коммунист» или «Вопросы философии», а так же «Литературная газета» не решались эти статьи напечатать: изложение Лифшицем взглядов Маркса и Ленина делало очевидным, до чего же у нас Маркс не Маркс и Ленин не Ленин.
Числился Лифшиц… в Институте марксизма-ленинизма? Нет, туда его близко не подпускали. В Институте философии? Не угадали! Так где же? С его слов известно, он одно время «прятался» в запаснике Третьяковской галереи, где занимался копированием подлинников. В мое время числился в Институте эстетического воспитания детей. Откуда мне это известно? При Институте действовала театральная студия режиссера Алексея Александровича Шипова, и под его руководством мы с Димкой Стариковым, Левой Шиловым и Аликом Фере играли в постановке по роману «Как закалялась сталь». Позднее мой старший соученик по Университету, Александр Парфенов, сокровенный православный начетчик, тоже числился в «детском» Институте сотрудником и мне рассказывал, как Лифшиц, устремляя взор свой к небесам, объясняет, почему он не выполнил годовой план работы по воспитанию детей: писал для инстанций настолько взрослых, что лишь взглядом в небо можно было намекнуть, как высоки те инстанции. Это не означает, будто в инстанциях его слушали, ведь мы, сотрудники ИМЛИ, тоже подавали наверх свои справки, и чаще всего – что? А ничего. Но похоже, в «детском» Институте, возле Театра Юного зрителя, в бывшей гимназии Потоцкой, где некогда училась моя требовательная покровительница Елистратова, училась дочь Густава Шпета, мать Лешки Шторха, училась и моя мать, там нашла приют когорта знатоков, несовместимых по взглядам, но одинаково по-взрослому занятых интересами взрослыми, чересчур взрослыми[110].
Впервые Лифшица увидел я и слышал в редакции журнала «Иностранная литература», выступал он с лекцией на тему о возможности и невозможности искусства при коммунизме. Начал в обратном порядке – с невозможности, и от предполагаемого коммунистического искусства не оставил камня на камне, досталось и коммунизму, который был обрисован со свифтеанской хлесткостью. Понятно, то была не антикоммунистическая речь, а отповедь пустовзонству о коммунизме. Мы хохотали над примерами, которые приводил лектор: нелепость на нелепости в представлениях о том, что такое коммунизм и что такое коммунистическое искусство.
Лекция была полнометражной, с перерывом. Возможность искусства при коммунизме лектор предполагал утвердить во второй части своего выступления. Но этого я уже не слышал: торопился, неотложные дела, что за дела, сейчас уже не помню, но помню состояние занятости чем-то необычайно важным. И уходить жаль, и не уйти я не мог. Во время перерыва подошёл к Михаилу Александровичу извиниться: слушателей было раз-два и обчелся, сидел я через стол напротив от лектора, улизнуть было бы невежливо и, кроме того, в самом деле жаль не услышать, что же он скажет дальше. «Не жалейте, – отвечал с легкой улыбкой Лифшиц, – дальше уже ничего занимательного не будет». Слушало эту речь в четырех стенах всего несколько человек, и, я думаю, каждый, кто ещё обременяет эту землю, хранит, вроде меня, воспоминание о той лекции, но большой арены тому же знатоку не предоставляли.
До чего противоестественным было обращение со взглядами, возведёнными у нас в ранг непогрешимой истины, сужу по признанию, какое услышал однажды. Мне доверился немец-редактор, работавший в издательстве «Прогресс». Там выпускали сочинения Маркса и Энгельса на иностранных языках, а он, владевший многими языками, сверял переводы. «С немецким оригиналом сверяете?» – спрашиваю, полагая, что ответ очевиден. «Нет, – говорит, – с русским! Чтобы не было расхождений с русским Марксом». Из той же песни предложения влиятельных идеологов не издавать том сочинений, включавший произведения молодого Маркса, который будто бы расходится с Марксом уже вполне марксистским, как у нас это понимали, причем, если немцы поместили раннего Маркса хронологически в том первый, то у нас он попал в последний.
За советские годы учению Маркса был нанесен огромный, в сущности непоправимый ущерб, ведь наша практика считалась и считается осуществлением марксистской теории, поэтому крушением Советского Союза несостоятельность марксизма как бы «доказана». Между тем уже у Ленина и тем более у Сталина называемое «развитием» марксистских положений являлось ничем иным, как фальсификацией – на это в Советском Союзе указывали во времена партийной борьбы, до сознательного вступления в мир нашего поколения, а в наше время – указывали со стороны, но до нас сквозь железный занавес указания не долетали. Наши отцы-основатели, и Ленин и Сталин, знали, что и как фальсифицировали. Вносимые к Марксу «поправки» они оправдывали на том основании, что Маркс имел возможность изучать и наблюдать лишь ранний, промышленный капитализм. Так «поправляли» и основной методологический источник Маркса – дарвиновский эволюционизм, словно эволюция стала совершаться уже не так с тех пор, как развитие всего живого понял Дарвин, а он понял, что это развитие – не акт творения! Одним из главных аргументов в опровержение марксизма служила живучесть капитализма, будто Маркс, подобно апостолу, не богословия, а исторического материализма, установил и назначил сроки Судного Дня и конца капиталистического света[111]. С этим Лифшиц вполне открыто и достаточно доказательно полемизировал, но ленинские суждения и для него оставались неприкосновенны, он толковал марксизм-ленинизм через черточку, как единую систему взглядов. Вот почему, я думаю, даже у серьезно-знающего и достаточно объективного Джорджа Лихтейма не упомянут Лифшиц в труде о марксизме. У Лифшица возможности не было сделать, что сделал англо-германский автор, в подробностях сопоставив ленинизм с марксизмом, чего сделать не было возможности у Лифшица, как нельзя было в царской России оспаривать официальную церковь. Поэтому всё, на что мог решиться единственный в своем роде советский знаток марксизма, это опровергать ошибки, неосведомленность и просто безграмотность рядовых служителей культа, а чтобы взять и сравнительно рассмотреть марксизм и ленинизм… нет, только через черточку.
Когда в 60-х годах к нам приехал стажироваться Симмонс, а меня, начавшего работать в ИМЛИ, определили к нему в ассистенты, я притащил ему из институтской библиотеки «Новую науку» Вико с поразившей меня вступительной статьей Лифшица. «Это слишком серьезно», – отозвался, возвращая книгу, советолог. Он не отрицал, что опубликованное в 1937 году предисловие к «Новой науке» содержало критику происходившего у нас, грюндерства, попросту говоря, проходимства, низменного воплощения возвышенных идеалов. «Но кто это читал?» – так судил Симмонс, имея в виду, что и «грюндерство» надо искать в словаре[112] – круг посвященных узок. Для себя советолог открыл, но у себя в стране промолчал, что была у нас мысль серьезная, взрывчатая и не антисоветская[113].
«А сколько было йенских романтиков?» – откликнулся Михаил Александрович, когда я написал ему об этом разговоре и восклицании американца «Кто это читал?» Но в наших условиях положение истинных марксистов было сложнее положения йенских романтиков. Гете с Шиллером, находившиеся под патронажем властей, принимали романтизм за явление болезненное, но противодействия романтикам не оказывали. А Лифшиц – не представлял я себе, насколько отчужденным оказался марксист в государстве, будто бы воздвигнутом на марксистских основаниях. Занимаясь изданием перевода книги английского литератора-коммуниста, погибшего в Испании, Кристофера Кодуэлла, пришёл я к Михаилу Александровичу посоветоваться, а когда книга вышла, принёс ему экземпляр