а добродушная, чаще горькая, а иногда издевательская насмешка над своими моделями – простыми американцами: живописное разочарование в демократической догме.
Лифшиц описывал «обратное движение умов» и «святотатство служителей культа». В чем состояло святотатство? На взгляд французского автора Жюля Бенда, который ввел это наименование, измена заключалась в политизации литературы. С этим Лифшиц согласиться не мог. Литература не может и не должна сторониться политики. Но если Лифшиц (или сам Маркс) учел консервативную критику буржуазного прогресса, точно так же не отвергал он идею «святотатства», однако понимал святотатство как измену искусства своей природе, а искусство, если это великое искусство, открывает истину.
В работе о Вольтере Мих. Лифшиц рассматривал подход влиятельнейшего ума к описанию и оценке крупных государственных деятелей: «Так как великая личность воплощает фатальный ход истории, хотя и в лучших его чертах, образующих содержание прогресса сверху, она сама имеет роковой характер. Нельзя слишком присматриваться к ней, иначе в этой смеси хорошего и плохого мы увидим что-нибудь такое, что заслонит от нас объективное значение её деятельности. Отсюда обычное у Вольтера нежелание углубляться в частную жизнь государей, историю которых он пишет, например, Людовика Х1У или Петра I. Он видит свою задачу в том, чтобы нарисовать блестящие итоги их царствований, успехи национального сплочения, экономической жизни, искусства и просвещения, но хорошо понимает, что движущие силы, толкавшие этих монархов на их великие дела, были, возможно, не так идеальны. Резкая светотень в личном облике великого человека есть неизбежное следствие его положения как лучшего из породы узурпаторов в нашем мире, где прогресс чаще осуществляется непрогрессивными средствами, силой и расчетом, чем гуманностью». Актуально, не правда ли, на фоне возобновившихся споров о Сталине.
В той же работе рассматривается статья Пушкина о Вольтере, написанная поэтом, как считает Лифшиц, с оглядкой на самого себя, незадолго до «дуэли-самоубийства». Пушкин расплатился своей жизнью за миросозерцание, сложившееся у него с наступлением зрелости. «Гармоничная резиньяция», по словам Лифшица, обрекла поэта на одиночество среди современников, будь то враги или друзья. Пушкин оказался в изоляции без какой бы то ни было поддержки: легкая мишень для интриг и конфликтов[120].
«Спорить о вкусах и убеждениях, когда за ними стоят автоматически действующие пружины, занятие бесплодное».
Будут изучать наше время – не обойдутся без Лифшица. Его оппонентам, трём «п» – пустозвонству, пустоутробию и приспособленчеству – придется потесниться. Молодые умы начнут переоценку и сделано это будет со ссылкой на Мих. Лифшица. Они договорят за него, чего он никак, в силу условий, не мог сказать.
«Невыносимость мировой казармы создала в наши дни громадную массовую силу, пугающую обывателя и действительно чреватую большими бедами, если она не получит свободного выхода», – писал Лифшиц. Что за «мировая казарма»? После того как Юрий Карякин в «Проблемах социализма», зарубежном журнале, написал о казарменном коммунизме всё, что нужно, Лифшиц печатать свою статью не считал нужным, впоследствии он свою статью опубликовал. Там не было слов «казарменный коммунизм», но из опубликованных посмертно заметок ясно: Михаил Александрович в сущности признавал, что иного коммунизма, кроме казарменного, у нас и быть не могло. Он же говорил: «Но эта сила является также великой надеждой человечества». Марксистский взгляд на историю: другого пути нет, даже если путь пролегает через казарму.
Стэнли справедливо написал: защищая традицию от вульгарного прогрессизма и разрушительного новаторства, Лифшиц не мог не принять участия в повороте, совершенном Сталиным от мировой революции к «отдельной стране», национальной основе. Над той же страной и над её национальной основой сталинисты измывались, используя её. У думающих иначе, видно, не саднят раны, ещё не зажившие со сталинских времен. Возможно, они думают о сталинских временах так, как думают, поскольку не жили в сталинские времена, разве что чуть захватили на излете. Лифшицу защита традиции и национальной основы стоила отстранения от дел и вытеснения на обочину.
Обид от него я не слышал. Своих противников он называл «гудошниками» – хор из «Князя Игоря», поют приспособленцы, умеющие вовремя подпеть начальству и в награду за это остаться сытыми, то есть справить именины и на Антона и на Онуфрия. Кроме противников, с которыми Михаил Александрович спорил в печати, в разговорах не называл имен, кроме двух, особый случай, когда пара почтенных и знающих литературоведов воспользовались его идеями без сноски на источник. Остается неведомо, как попал он в подвал Третьяковки, а затем в Институт эстетического воспитания детей. Сталин его туда запрятал? Кто же ещё? Не считая, конечно, марксистов-ленинцев, споривших с ним как антимарксистом.
По-моему, даже отрицавший марксизм Карл Поппер не сдал бы Лифшицу зачета по марксизму.
«Почему же теперь не происходит эволюция?» – спрашивают отрицающие дарвинизм и, как видно, не знающие современных представлений об эволюции. Так отрицают и марксизм, не зная, в чем заключается марксизм. Эволюция совершается не скорее, чем движется часовая стрелка. А вы видите, как она движется? Нет, вы видите, как стрелка показывает, который час. И мировая революция наступает по Марксу. Всё выйдет по Марксу, как оно выходит по его образцу – Дарвину, с поправками, внесенными Менделем, Морганом и Добжанским, но на той же эволюционной основе. Добжанский так и говорил: либо эволюция, либо не будет биологии как науки. Сказал же мне глава нашей биохимии Владимир Александрович Энгельгардт о столетней давности понимании химических процессов в человеческом организме: «Не так и не там, как тогда думали, но окисляется».
«Линник, поддержи!» – умирая на пути к полюсу, Седов просил сопровождавшего его матроса. Седов так и не дошел, дошли другие – следом за ним. Мой друг Игорь Полуектов, объяснивший полупроводниковую индукцию, лег головой в правильную сторону. С мировой революцией, как её предсказывал марксизм (которую не отрицал Тойнби), возникнет потребность получить надежную информацию о том, что же такое марксизм, как его понимал Мих. Лифшиц. «Наконец-то я обрел отца», – заявил Джон Леннон, прочитав Джойса. Молодые сотрудники ИМЛИ, мои сотоварищи, открыли для себя заживо похороненного Бахтина. Так, мне кажется, будет и с Лифшицем. Обостряется необходимость в самом деле понять происходящее, возникнет и потребность в «ископаемом», то есть истинном марксисте. Почему я так думаю? Смотрю, к чему идет. Читаю в политическом американском журнале обзор новых книг о современном экономическом положении. Рецензируются три книги. Две первые рецензент оценивает как старательное описание текущего кризиса, однако, по мнению рецензента, недостаточно глубокое, без вскрытия причин. Зато третья книга, говорит рецензент, дает анализ упадка, объясняется, почему бывают кризисы. Что же это за книга? Новое, попавшее в список бестселлеров издание «Капитала».
Из времен холодной войны
Памяти профессора Симмонса, или На противоположной прямой
«Занимая руководящие должности в Русском Институте и на Кафедре Славистики в Колумбийском Университете, Эрнест Симмонс оказался, пожалуй, наиболее влиятельным организатором славистических исследований в Америке».
Кто же еще, если не Симмонс, должен был приехать к нам первым? Начался научный обмен, и основатель первого центра по изучению СССР прибыл в Институт мировой литературы. Симмонс и в наших глазах был первым: враг номер один, важнейший идеологический противник. «Вы видите во мне врага, – говорил он, – а мне приходилось за вас бороться».
Старшее поколение специалистов по России, эмигранты, покинули страну после Октябрьской революции, для них русская литература осталась в прошлом, выехала вместе с ними или находилась, по их словам, в эмиграции внутренней, если иметь в виду такие фигуры, как Ахматова, Булгаков и Пастернак. Советского для них не существовало. Симмонс же создавал советологию, утверждая нашу литературу как предмет изучения. Значение литературы не эмигрантской – советской отстаивал ради профессионального существования. Как за себя самого вёл за нас борьбу.
Раньше Симмонса о советской литературе стал писать Слоним, родственник жены Набокова. Творец «Лолиты» сторонился свойственника, принимая его за нашего шпиона. Читая Марка Слонима, нельзя не видеть, до чего просоветски был он настроен. Симмонс рассуждал иначе. Да, говорил он, в Советском Союзе есть значительные писатели, достаточно назвать Федина, Леонова и Шолохова, и такую постановку вопроса надо оценить на фоне похоронного звона, звучавшего на Западе над нашей как бы мертвой литературой. Но, продолжал Симмонс, вчитайтесь, что пишут эти лауреаты режима, и станет ясна их враждебность ко всему советскому. Эту мысль, развитую в книге «Русская литература и советская идеология», Симмонс и довёл до сознания своих соотечественников. «Некоторые советские писатели, – указывал Симмонс, – в традициях девятнадцатого века с его духом свободомыслия вносят по мере сил оттенок несогласия с партийным нажимом, калечащим литературу»[121]. И советология взялась выяснять, кто из наших писателей – против, кто и насколько отклоняется от государственно-партийной ортодоксии. Нелояльность стала служить резон-детр’ом – обоснованием изучения советской литературы.
«Я не ставлю своей целью дать законченное определение реализма по мере освещения истории русской художественной литературы. Мои намерения гораздо скромнее – рассмотреть и разобрать формирование и развитие особенностей реализма в наиболее значительных произведениях шести крупнейших русских писателей».